[показать]
В древнерусском языке слово скорбь представлено исключительно вторичными значениями: др.-рус., рус.-ц.- слав. скърбь% скръбь% скорбь% скъръбь% съкърбь 'боль, страдание', 'болезнь, недуг', 'несчастье, беда', 'досаждение', 'горе, печаль', 'забота' (Срезн. III, 401). Словари современного русского литературного языка отмечают только два вторичных значения: 'глубокая печаль, горесть' и устар. 'болезнь' (СРЯ IV, 116 ), тождественных диалектным: скорбь 'печаль, грусть, тоска, горе, кручина', 'боль и болезнь телесная' (Д IV, 204). Эти же значения отражены белорусскими и украинскими лексикографическими источниками, например: бел. скорб 'печаль' (ТС 5 , 46 ), укр. производное скорбота 'скорбь, печаль' (Гринч. IV, 140 ). Показательно, что аналогичная лексема в южнорусских говорах обозначает физическую немощь, болезнь: скорбота 'скорбь, более телесная' (Д IV, 204). Весьма вероятно формирование значения 'печаль, грусть, тоска', т.е. обозначения боли душевной, на основе названия боли физической. В связи с этим характерным является пример использования лексемы скорбь в значении 'боль' в заговоре «от зубной скорби» (Русский народ 365). Очевидно, что значение 'печаль, тоска, грусть' квалифицируется как вторичное по отношению к значению 'болезнь, недуг, телесная немочь'. Впрочем нельзя полностью исключить и наличие диффузной семантики 'боль, страдание' ↔ 'несчастье, беда'. В любом случае независимо от дальнейших направлений семантического развития проявляется вторичный характер данных значений, их семантическая близость, обусловленная общностью исходной семантики и, кроме того, закономерностью регулярного семантического переноса
'боль'
'кривой, гнутый'
'беда, несчастье'.
Несмотря на отсутствие явного мотивирующего признака в лексеме скорбь, утрата которого вызвана становлением отвлеченной семантики, исходное «дообразное» значение становится очевидным при анализе значений генетически родственных (Преобр. II, 307) глаголов, отражающих разные стадии формирования семантики, типа скорбнуть 'морщиться от засухи, ежиться, коробиться', 'черстветь', 'вянуть, сохнуть, присыхать', откуда возникло вторичное значение 'болеть', служащее для передачи и физического, и душевного состояния (Д IV, 204).
По- видимому, однокоренным является и бел. диал. скорбежыцца 'скрутиться' (ТС 5 , 46 ). Предположительно, эта группа находится в родстве с производными глагола коробить (Преобр. II, 307 ; Фасм. II, 651 ), например: рус. прост. скоробить 'согнуть, скорчить, скрючить (от болезни, увечья)' (СРЯ IV, 117), скоробливать, скоробить 'коробить или гнуть, вертеть и гнуть жаром и от сырости', скоробливаться, скоробиться 'поддаться коробящей силе' (Д IV, 204).
Вероятно, образ кривизны можно выявить в синонимичном рус. диал. скомль, скомля 'страдания, телесная боль или душевная скорбь', 'боль, тяжкая или долгая болезнь', 'скорбь, грусть, тоска' (Д IV, 202-203 ), для которого допускается звукоподражательное происхождение (Преобр. II, 304). Вероятнее всего, семантический сдвиг осуществился в структуре глагола, ставшего производящей базой существительного скомль, скомля. Соотносительные глаголы со вторичной семантикой хорошо известны русским говорам, например: сев. скомить, скомнуть 'болеть, ныть, щемить, ломить', 'жаловаться, тосковать болью, страдать, хворать' (Д IV, 202 ) (ср. с ясной внутренней формой скомить 'мять комом, сделать комок' (Там же 203)), вост. скомлеть, твер. скомлять 'скомить, скорбеть, болеть', 'болеть сердцем, тосковать, скорбеть, грустить или тужить', влад., ряз. скомлить, скомлеть 'плакаться всему свету, прикидываться бедным, несчастным, жаловаться всем на судьбу' (Д IV, 202).
Список метафорических по своей природе лексем с семантикой 'горе, печаль, тоска' может быть дополнен продолжениями праслав. *krQčina: др.-рус., рус.-ц.-слав. кручина 'желчь', 'печаль, горе', 'немилость, гнев' (СРЯ ХI-ХVII вв. 8 , 90-91), 'мерзость', 'падучая болезнь', 'неприятность' (Срезн. I, 1337 ), рус. народно-поэт. кручина 'грусть, печаль, тоска' (СРЯ II, 140 ), диал. кручина, твер. кручень 'грусть, печаль, горе, длительное душевное страдание', 'забота, дума' (Д II, 204 ; СРНГ 15 , 335 ), бел. кручына 'грусть, печаль' (Бяльк. 234), - восходящими к корню *krQk-, связанному чередованием с праслав. *kręk- (ср. рус. южн. кряч 'кляп, завертка, закрутка', крячить 'привертывать, закручивать крячем' (Д II, 208 ), кряч 'палка, употребляемая для скручивания на возах клажи' (СРНГ 15 , 372 ), укр. кряч 'жердь, которой поворачивают бревно' (ЭССЯ 12 , 141-142 )), родственным праслав. *kręgъ, *krQgъ (ЭССЯ 13 , 21-22). В реализациях указанных корней и более далеких сравнениях (например, др.-инд. krúncati 'извиваться' (Там же) ясно прослеживается идея, их объединяющая, - 'кривой, изогнутый'.
Вероятно, именно образ изогнутости, кривизны вызвал семантический переход, в результате которого сформировалось значение 'болезнь', по-видимому лишенное общей абстрактной семантики и передававшее наименования конкретных заболеваний, в первую очередь, внутренних органов. Так, по мнению В.В.Колесова, «слово кручина обозначает болезнь желчного пузыря, поскольку кручина также и 'желчь'. Поэтому в древности кручиной называли всякую болезнь в области живота и считали, что такая болезнь зависит от пищи, а «теплота кручинная» - от человеческого настроения: в гневе, например, желчь разгорается» (Колесов 1986 , 97).
Можно предположить, что под кручиной понимали всякое внешнее проявление внутренней боли, в связи с чем представляется интересным толкование Памвы Берынды в «Лексиконе славеноросском» (Кутейнский мон. 1653): «Кручина# на д менье% раждеже и е( пухлина??? воспаленье от вродов% от гною% образне над тость% пыха» (Срезн. I, 1337).
С течением времени на основе представлений о действительно существующей связи физической боли и нравственных мучений произошел семантический сдвиг, обусловивший понимание соответствующей лексемы как «внутреннего болезненного переживания» (Колесов 1986 , 99), относящегося к сфере морали, и формирование ряда соотносимых частных значений: 'горе, печаль, тоска', 'забота, неприятность'. По свидетельству В.В.Колесова, кручина 'печаль' впервые встречается в московских летописях под 1587 годом (Там же 100-101 ), позднее данное значение стало основным в семантической структуре слова.
Ф.И.Буслаев, А.А.Потебня, отмечая для лексемы кручина 'горе, беда', видели в ней метафору с тем же образом, однако связанную отношениями словопроизводства с крутить 'вязать, крутить', обосновывая свою точку зрения существованием волог. сукрутина 'круто свитая нитка' → 'печаль тоска, особенно от недостатков' (Буслаев 1861 , 167 ; Потебня 1989 , 361 ). Эти же значения зафиксированы В.И.Далем: волог. сукрутина 'кручина, горе, печаль' и 'круто свитая, ссученная нить, круто спущенная веревка', вост., сев. 'скрутившееся место нитки, веревки' (Д IV, 358) - ср. также укр. скрута, скрут 'стесненное, затруднительное, тяжелое положение, состояние, со множеством хлопот, дела' и скрут 'продолговатый клубок, смотанный из выплетенной для приготовления шляп соломенной ленты' (Гринч. IV, 145 ), бел. диал. сукрут 'узел на нитке' (ДСБ 222).
Категорически возражает против формирования семантики слова кручина на основе образа изогнутости В.А.Меркулова, считая единственным признаком, объединяющим все значения, 'гореть' (*kręk-/*krQk- 'гореть'), поскольку «в основе наименований печали и горя лежат две семантические модели: 'гореть' → 'горе' (ср. печь - печаль..., гореть - горе) и 'давить, угнетать' → 'горе' (ср. *tęgti - *tQga)» (Меркулова 1983 , 62).
Приведенный материал, по нашему мнению, свидетельствует в пользу возможности развития вторичного значения 'горе' на базе лексем с исходным 'гнуть'. Что же касается последней модели 'давить, угнетать' → 'горе', то ее первый компонент вполне совместим с элементом 'гнуть, кривить', что наблюдалось нами в семантической структуре *globa, а также ряда лексем, объединяемых общей семантикой 'скупой'. Поэтому такое наименование модели для объяснения семантической эволюции *tQga кажется спорным.
В древнерусский период слово туга% т.га имело разветвленную семантическую структуру: 'угнетение, тягость, гнет', 'мучение, страдание', 'уныние, тоска', 'печаль, горе', 'беда, несчастье', 'изнеможение', 'бедствие', 'наваждение' (Срезн. III, 1031-1032). Русским языком (литературным) слово утрачено, сохраняется только в западных и южных говорах: туга 'печаль, скорбь, тоска, грусть, горе, кручина' (Д IV, 440), туга 'печаль, тяжелая скорбь' (Р 263); в бел. лит. языке и говорах: туга 'грусть, тоска, печаль' (ТСБМ 5, 544; Нос. 643; Бяльк. 447; ТС 5, 162). Близкие значения отмечены у однокоренных производных: бел. диал. прытуга 'горе, беда' (Янкова 290), 'туга' (Бяльк. 354-355 ), прітуга, туга 'тоскливое настроение' (Бяльк. 346), отуга 'тесные, тяжелые обстоятельства, стеснение' (Нос. 381), потуга 'туга, печаль' (ТС 4, 199), укр. притуга 'затруднительное, тяжелое положение, горе, беда' (Гринч. III, 447). Таким образом, в процессе семантической эволюции наблюдается сужение комплекса представлений, порождаемых лексемой туга. По своему происхождению все перечисленные значения вторичны, образованы по распространенной, описываемой нами семантической модели, в обоснование чего приведем однокоренные лексемы с корнем *tQg-, отражающие исходную семантику, например: рус. тугой 'сильно натянутый или стянутый; крепко, плотно плетенный, скрученный' (СРЯ IV, 423 ), бел. затужываць 'туго, крепко завязывать' (Нос. 189), а также этимологически родственные образования с корнем *tęg- (Буслаев 1861, 167; Потебня 1989, 361): др.-рус. тzга 'скоба дверная' (Срезн. III, 1097), др.- рус., рус.-ц.-слав. тzгота 'тяжесть', 'труд', 'тягость', 'трудное положение', но и 'неприятность', 'беда, несчастье', 'притеснение' (Срезн. III, 1098-1099), рус. диал. (ворон.) тяголь 'сутуга, проволока' (Д IV, 454 ), тяжелка 'петля, веревка, на которой ведут узника' (Там же 455), бел. диал. нацягваць 'навивать', 'плести' (СБГ 3, 194) и др. (О происхождении зап.- укр. туга 'радуга' см. Толстой 1976, 25-26).
3.1.3.2. Лексемы со значением 'грех'
На основе представлений о кривизне, изогнутости сформировалась отвлеченная лексика со значением 'грех'. Разумеется, абстрактная семантика сформировалась постепенно: вероятнее всего, ее появлению предшествовало существование более конкретных, непосредственно мотивированных значений. По нашему мнению, таким промежуточным звеном могло быть значение 'ошибка, промах', то есть 'искажение, искривление, отклонение от прямой линии', ассоциирующейся в сознании человека с безупречностью, истинностью, добродетелью, - ассоциации, вызываемые кривизной, противоположны. Поэтому такой путь семантического развития кажется логически закономерным, подтверждением чего является история семантического развития лексемы грех: др.-рус., рус.-ц.- слав. грÛхъ 'ошибка, грех', 'наказание' (Срезн. I, 604), рус. грех 'у верующих: нарушение религиозно-нравственных предписаний', 'предосудительный поступок, ошибка, недостаток', разг. в функции предиката 'предосудительно, нехорошо, грешно' (СРЯ I, 346 ), грех 'поступок, противный закону Божию; вина перед Господом', 'вина или проступок', 'ошибка, погрешность', 'беда, несчастье, бедствие', 'распутство' (Д I, 402-403 ), диал. грех 'ссора, раздор', 'спор', пск. 'о ком-, чем-либо приносящем неприятность, напасть (при выражении досады)' (СРНГ 7 , 135 ), 'грех', 'несчастный случай, беда (главным образом пожар)' (ДС 126 ), укр. гріх 'грех', 'вина', (Гринч. I, 328 ), диал. грєх 'пропуск при ходьбе' (ЭССЯ 7 , 114), бел. грэх 'нарушение религиозных канонов', 'отрицательная черта в характере, поведении', 'нарушение принятых норм, неэтичный поступок' (СБГ I, 494 ; Бяльк. 139 ; ЭСБМ 3 , 110).
Поскольку лексема грех является генетической метафорой, мотивационные отношения могут быть выяснены только в результате этимологического исследования. В соответствии с наиболее распрстраненной этимологической версией праслав. *grĕxъ квалифицируется как девербатив от *grĕ(ja)ti, что не противоречит, по мнению авторов ЭССЯ, основным аргументам в пользу данного решения: формальному сближению и возможности подобного семантического перехода. С точки зрения формы эта позиция обосновывается внешним сходством имен *grĕxъ, *spĕxъ, *smĕxъ «вплоть до примеров нарочитого параллелизма вроде русского и смех и грех», а также тем обстоятельством, что «производящие глаголы для *smĕxъ и *spĕxъ точно известны - *smĕjati, *spĕti (ЭССЯ 7 , 115-116 ). Таким образом, *grĕxъ считается производным с суффиксом - х- от глагола *grĕ(ja)ti. Характеризуя мотивационные отношения между производящей базой и дериватом, этимологи ссылаются на семантическую аналогию с др.-инд. tàpas 'жара', 'боль' от tàpati 'распаляться' или слав. *pečalь от *pekti (ЭССЯ 7 , 115-116 ). При таком подходе грех представляет собой метафорический девербатив, в семемном составе которого актуализируются семы жжения, горения, а семантический объем христианского термина обусловлен представлением о жжении совести или о неотвратимости наказания за совершенные проступки в виде горения, например, в геенне огненной, месте вечных мучений душ умерших грешников. В связи с этим представлением закономерно толкование В.И.Далем вторичных значений лексемы грех 'беда, напасть, несчастный случай, бедствие' как формы наказания «за грехи наши» (Д I, 402).
Между тем представляется сомнительным факт исконности закрепления комплекса христианских представлений о грехе за праславянской (а значит дохристианской) лексемой, поэтому, думается, правы авторы ЭССЯ, утверждая, что мы имеем дело с подстановкой христианского значения на место первобытного, тем более что достоверно нигде не засвидетельствованы лексемы с промежуточными значениями, имеющими отношение к семам огня. Кроме того, грех является не наименованием чувства, а названием результата действия, поступка. Все это дало основание составителям ЭССЯ обратиться к другой этимологической гипотезе, представляющейся и нам наиболее убедительной. Речь идет об этимологии Казимира Буги, согласно которой восходит к основе со значением кривизны *groi-so (ЭССЯ 7 , 114-116 ; Цейтлин 1980 , 64 ) (ср. лат. grèizs 'кривой' (ЭСБМ 3 , 110)). В таком случае праслав. *grĕxъ можно считать девербативом от утраченного глагола со значением 'кривить, отступать от прямой, правильной линии'. Тогда вполне объяснима семантика др.-рус. грÛхъ 'ошибка' и грÛхомъ 'по ошибке, нечаянно' (Срезн. I, 604), а также производных, не обнаруживающих зависимости от христианской семантики: др.-рус., рус.-ц.-слав. грÛшити 'не попасть, ошибиться, пропустить' → 'грешить' (Срезн. I, 604 ), рус. грешить 'ошибаться', грешиться 'ошибиться, дать промах, пропустить' (Д I, 402 ), бел. грэх 'огрех, ошибка' (Бяльк. 140), рус. огрех 'пропущенное или плохо обработанное место в поле при пахоте, посеве, уборке', прост. 'недоделка, упущение, погрешность' (СРЯ II, 589 ), бел. агрэх 'то же' (СБГ I, 50 ), укр. огріх 'пропущенное место при пахании поля' (Гринч. III, 37).
Закономерность существования подобной модели можно проиллюстрировать историей синонимичной полесской лексемы коза 'огрех при полевых работах (обычно жатве, косьбе, пахоте, сновании)' (см. Старостенко 1983 , 90-91).
Допустимость появления значения 'ошибка', опирающегося на образ кривизны, можно подтвердить также эволюцией лексемы хиба, известной белорусскому и украинскому языкам в значении 'ошибка, промах', 'недостаток', откуда затем укр. хибы 'неправильность, недостаток, порок' (Гринч. IV, 396). Первичные семы 'гнутый, кривой' и, как правило, сопутствующие 'дрожащий, колеблющийся' проявляются в рус. хиба 'кто или что колеблется, болтается', хибать 'качать, колебать' (Д IV, 547 ), бел. диал. хібкі 'гибкий', хібовы 'кривой' (ТС 5 , 238), укр. хибкий 'неустойчивый, шаткий, колеблющийся', хибнути 'покачнуть, наклонить', 'наклониться' (Гринч. IV, 396).
Таким образом, комплекс христианских представлений, ассоциирующихся с лексемой грех, сформировался на основе промежуточной конкретной семантики 'ошибка, упущение по неосторожности, нечаянности', первоэлемент которого связан с понятием 'кривой'. Не исключено, что становление отношений обусловленности было предопределено той ролью, которая отводилась огреху на пашне в системе древнейшей (дохристианской) земледельческой обрядности и сопутствующих мифологических воззрений. Например, кажется вполне естественным формирование христианского взгляда на грех как неотвратимо наказуемый проступок на базе древнего поверья, в соответствии с которым «огрех на пашне не к добру» (Д II, 648).
Что же касается других вторичных значений продолжений общеславянского *grĕxъ 'беда, несчастье, бедствие, напасть', 'вина', то их возникновение обусловлено отнюдь не христианским пониманием греха, а функционирующими в языке семантическими моделями, представляющими собой результат осознания связей, существующих между явлениями объективной действительности. Закономерность появления вторичных номинаций 'беда и т.п.' на основе образа кривизны отражена выше; относительно переносного значения 'вина' можно заключить, что оно регулярно развивается в словах с исходной семой 'кривой', например: др.-рус., рус.-ц.- слав. кривыи 'виновный' (Срезн. I, 1322 ), ст.-укр. кривъ 'виноватый' (ЭССЯ 12 , 171-174 ), ст.-бел. кривыи 'виноватый' (Ск. I, 285 ); рус. диал. (пск.) гуриться 'виниться' (Д I, 408; СРНГ 7, 238) (ср. сербохорв. гÿрити 'сгибать, горбить, корчить', гÿрити се 'съеживаться') (ЭССЯ 7, 177)).
Возможно, что и базовая лексема вина для передачи соответствующего понятия претерпела аналогичные семантические изменения. Праслав. *vina имеет следующие продолжения: др.- рус., рус.-ц.-слав. вина 'вина, грех, виновность', 'обвинение', 'извинение', 'проступок' (Срезн. I, 258; СДЯ I, 424-428), рус. вина 'проступок, преступление' (СРЯ I, 176), диал. вина 'ошибка', 'причина' (АОС 4, 101), бел. віна 'плохой поступок, провинность' (БРС I, 232; ТСБМ I, 490). Праслав. *vina < и.-е. *uei-n-, где n - формант, присоединяющийся к основе, родственной лит. vaina 'ошибка', лат. vaina 'вина' и т.д., а также рус. воин, война (Преобр. I, 84; Фасм. I, 316; ЭСБМ 2 , 143 ), причем этимологическими источниками не уточняется семантика и.-е. основы. По нашему мнению, можно предположить отвергаемое А.Г.Преображенским (I, 84) родство с вить, которое подтверждается как регулярностью формирования значения 'вина' на основе образа кривизны, так и первичной семантикой однокоренных глаголов, например: бел. вінуць 'свертывать, сгибать' (Нос. 58 ), свінуць 'вертеть, сгибая' (Нос. 575 ), увінаць 'увивать, увертывать', увінацца 'увертываться', 'увиваться около кого' (Нос. 649).
Таким образом, можно предположить зарождение значения 'вина' как самостоятельного, а не производного от 'грех'. Впрочем, взаимозаменяемость лексем вина 'грех' и грех 'вина' с актуализацией семы 'проступок', по-видимому, говорит в пользу формирования на основе идеи кривизны некоего диффузного представления, подвергшегося детализации в связи с христианской терминологизацией, наполнением религиозным содержанием.
Представление о том, что «Бог дал путь, черт крюк» (Посл. 150), а следовательно, всякое отклонение от прямого пути, его искажение приводит к потере ориентации и физической, и нравственной, нарушению моральных норм, отражено в абстреме разврат 'половая распущенность, беспутная половая жизнь', 'испорченность общественных нравов, моральное разложение' с оттенком значения 'то, что является дурным с точки зрения морали', разг. 'избалованность, привычка к излишествам' (СРЯ III, 596). Несмотря на отсутствие данного старославянского отвербатива в словарях древнерусского периода, истоки его семантики прослеживаются в структуре соотносительных глаголов и глагольных форм, которым свойственны значения вращения, искажения, порчи как в прямом, так и переносном смыслах, например: развращенныи 'непрямой', 'пагубный', развращатисz 'вращаться', развратити 'разрушить', 'отклонить, удалить', 'испортить' и др. (Срезн. III, 25-26).
3.1.3.3. Лексемы со значением 'ложь; хитрость, лукавство'
Архесема кривизны обнаруживается в ряде наименований лжи, лукавства, хитрости. К этой группе принадлежат следующие отвлеченные существительные: праслав. *lQka, реализовавшееся в др.- рус., рус.-ц.-слав. лука% л.ка 'хитрость, лукавство; обман' ← 'кривизна, изгиб', 'залив, берег залива, берег излучины реки' (Срезн. II, 50-51), рус. церк. лука 'лукавство, кривизна души' ← 'изгиб, кривизна, излучина' (Д II, 272);
рус. церк. стропота 'лживость, кривда' ← 'кривизна, крутое уклоненье от прямизны' (Д IV, 342);
рус. диал. (влад., калуж.) кривость 'лукавство' (СРНГ 15 , 247 ), криватость 'лукавство' (Добр. 359) и др.
Полностью утратило внутреннюю форму отглагольное образование ложь: др.-рус., рус.-ц.-слав. лъжа% лжа 'ложь, обман', 'несогласие' (Срезн. II, 60-61 ), рус. ложь 'неправда, намеренное искажение истины; обман' с оттенком значения 'выдумка, вымысел' (СРЯ II, 241 ), связанное с *leug- 'кривить, гнуть' (ЭССЯ 9 , 182- 183).
Значительные трудности вызывает история семантического развития слова клевета 'ложное обвинение; заведомо ложный слух, позорящий кого-либо, а также распространение таких слухов' (СРЯ II, 56) (ср. др.-рус., рус.-ц.-слав. клевета 'обвинение, обличение, донос', 'ложное обвинение, наговор, навет, клевета', 'брань, поношение, порицание, хула' (СРЯ ХI-ХVII вв. 7 , 156 ; Срезн. I, 1215)). По мнению А.С.Львова, слова клевета, клеветать, оклеветать отсутствовали в восточнославянской речи, поскольку в памятниках древнерусской письменности они «преимущественно встречаются либо в церковных книгах, либо в книжных оборотах речи» (Львов 1975 , 52).
Из большого числа существующих этимологических решений (обзор см. Фасм. II, 245 ; индоевропейские соответствия корня см. Варбот 1962 , 58-70) приведем версию Р.Ф.Брандта, Х.Педерсена, Э.Бернекера, сближавших клевету с клевать, клюю. Данная гипотеза не вызывала возражений с точки зрения фонетики и структуры, но была неприемлема, по мнению Ф.Миклошича, А.Г.Преображенского, семантически (Преобр. I, 313). Между тем основанием для семантического сближения рефлексов единого корня *kleu- может, на наш взгляд, служить общая идея крючка, зацепки. Обращает на себя внимание факт образования от того же корня *kleu- слова *kluka (ЭССЯ 10 , 14-17 ), чьи продолжения проявляют семантический параллелизм: др.-рус., рус.-ц.-слав. клюка 'хитрость, лукавство, обман', 'клюка, костыль', 'кочерга' (СРЯ ХI-ХVII вв. 7 , 181-182 ); рус. лит. и бел. клюка сохраняет исходное значение 'палка с загнутым концом, употребляемая для опоры при ходьбе' (СРЯ II, 61 ; ЭСБМ 5 , 72 ); в то же время рус. диал. производные с тем же корнем манифестируют и вторичные семы, например: влад. клюшки 'сплетни, кляузы' (СРНГ 13 , 328 ), коклюха, коклюшка 'сплетни' (Д II, 134).
3.1.4. Наименования мифологических существ
Отражение в народном сознании представления об особых существах, способных вызывать негативные состояния, «идущих кривыми дорогами» (Афанасьев 1982 , 325), явилось причиной формирования в результате метонимического переноса наименований мифологических персонажей. Собственно говоря, если рассматривать природу возникновения таких номинаций, то, по-видимому, современная квалификация семантического сдвига 'негативное явление, свойство, качество' → 'существо, способное вызывать соответствующее явление или обладающее соответствующим свойством, качеством' не будет точна. Скорее всего, эволюция подобных номинаций сводилась к метафорическому развитию на основе образа кривизны нерасчлененного, диффузного понятия, совмещающего в себе и название отрицательного явления, свойства, качества, и наименование персонифицированной силы, существа, способного доставлять человеку разнообразные несчастья.
Так, очевидно, по этой причине «в отвлеченном виде зло олицетворяется духом тьмы» (Д I, 683 ). Сосуществование данных значений характерно также для следующих лексем, например: рус. калуж., симб. карачун 'злой дух, черт, демон' (СРНГ 13 , 79 ; Д II, 91), бел. корочун 'злой дух, сокращающий жизнь' (Нос. 247 ) (ср. рус. прост. карачун пришел кому 'о внезапной смерти' (СРЯ II, 32 ), бел. Корочун его возьми (Нос. 247 ), а каб ужо на цябе карачун прышоў (Юрч. 34 ; Высл. 200 )) и рус. диал., бел. карачун 'внезапная, неожиданная смерть' (СРНГ 13 , 79 ; Нос. 247);
рус. диал. ляка 'пугало, страшилище' (Д II, 286 ), бел. диал. лякы 'по древним поверьям, воплощение злой, нечистой силы' (СБГ 2 , 715 ) и ляк 'испуг, страх, страсти, боязнь' (Д II, 286 ; СРНГ 17 , 212 ; Янкова 185 ; СБГ 2 , 714 ; ДСБ 128 ) на основе единого 'гнуть' (ЭССЯ 15 , 59-61 ) - ср. др.-рус., рус.-ц.-слав. лzщи 'сгибать' (Срезн. II, 100 ), рус. стар. лякий 'горбатый, сутулый, согнутый, сгорбленный' (Д II, 286);
др.-рус. субстантивированное лукавыи 'дьявол' ← 'ложный, лживый', 'подложный', 'дурной, злой, коварный', 'неприязненный' ← 'извилистый' (Срезн. II, 51 ), рус. прост. лукавый 'дьявол' (ЭСБМ 6 , 50 ), производное с тем же корнем рус. луканька 'лукавый, соблазнитель, бес' (Д II, 272);
рус. диал. (ряз.) кука 'леший, живущий в бане' (СРНГ 16 , 30 ), полесск. кука 'нечто страшное, обитающее в темноте, чем пугают детей' (ЛП 44 ), лит. kaûkas 'домовой, дух, карлик, гном' (ЭССЯ 13 , 86-87 ) и рус. диал. кука 'горе, печаль' (СРГМ К-Л, 98 ); однокоренное производное (влад.) кукан 'мифическое существо, обитающее в лужах, болотах' (СРНГ 16 , 31 ) и кукан 'привязь, неволя': Он попался на кукан 'в руки жены' (Д II, 213 ) - ср. проявление исходной семы во влад. кукан 'петля' (СРНГ 16 , 31).
Вероятно, этот же корень можно выявить в столь долгое время не поддающейся этимологическому анализу праслав. лексеме *kykymora, реализовавшейся в рус. кикимора 'по суеверным представлениям - нечистая сила в женском образе' (СРЯ II, 48 ), диал. (ряз., сарат.) 'чучело, пугало' (СРНГ 13 , 205), 'род домового, который по ночам прядет; он днем сидит невидимкою за печью, а проказит по ночам с веретеном, прялками, коробами и вьюшкою', сиб. лесная кикимора 'лешачиха, лопаста' (Д II, 107 ; СРНГ 13 , 205 ; Кул. 36 ); вят., твер. кикиморка 'мифическое существо, кикимора' (СРНГ 13 , 205), кикиморы 'младенцы, умершие некрещеными' (Зеленин 1916 , 25 ), бел. кікіморы 'человекоподобные существа, нечистики женского пола' (ЭСБМ 5 , 31). Практически все исследователи усматривают здесь сложное слово со вторым компонентом *mora, имеющим прочную связь с индоевропейской мифологией, тогда как первый компонент традиционно считается затемненным («возможно, по мотивам табу, что в названии сверхъестественной силы не удивляет») (ЭССЯ 13 , 261-262 ). Однако, следуя ходу наших рассуждений, естественным кажется предположение, что в основе первой части данного слова лежит корень *kyk-, генетически соотносящийся с *kuk- (см. кука, кукиш) (ЭССЯ 13 , 261-262 ; Э.Бернекер) (Фасм. II, 231-232 ), с первоначальным значением 'кривой, изогнутый', в доказательство чего можно включить и закономерность фонетических преобразований, и типологию семантической эволюции 'кривой' → 'сверхъестественная сила' или 'относящийся к сверхъестественной силе'. Кроме того, аргументами в пользу излагаемой версии могут стать свидетельства мифологического характера, например: «Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, скудная память и ум - вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни' (Никифоровский Н.Я. // Міфы бацькаўшчыны 1994 , 40). Большинство из перечисленных признаков в описании кикиморы имеет самое непосредственное отношение к первоэлементу 'кривой'. Даже немота кикиморы подтверждает эту мысль, поскольку это качество обозначено лексемой, восходящей к корню *nem- 'гнуть', и первоначальная семантика связана с обозначением религиозного действа, в частности религиозного экстаза, и может быть сформулирована таким образом: 'завороженный, в экстазе, безъязыкий' → 'немой от экстаза' (Маковский 1989 , 134). Что же касается таких признаков, как кривизна отдельных органов, непропорциональность форм, косоглазие, то их первооснова очевидна. Вместе с тем необходимо отметить, что мотивы асимметрии среди демонических персонажей относятся к числу наиболее распространенных. Хромотой отличались дьявол в христианской демонологии; античный Гефест, если верить Гомеру, родился слабым, некрасивым и хромым (Мифологический словарь 1985 , 46 ); «хромы и кривы, одноглазы, одноруки и одноноги бывают хтонические духи в фольклоре сибирских и центральноазиатских народов» (Неклюдов 1979 , 136). Отклонение от нормы (по формуле n-1 ) свойственно также внешнему виду одноглазого Лиха, которое описывается в сказке как «высокая женщина, худощавая, кривая, одноокая, встреча с которой приводит к потере одной из парных частей тела или даже к смерти» (Иванов, Топоров 1965 , 86).
Вероятно, тем же признаком кривизны мотивировано диал. название варлеока 'сказочное существо, кривой' (Добр. 52 ) - ср. варлеокий 'кривой' (Там же), верлиока 'сказочное одноглазое существо; борода космачком, зубы торчком' - ср. верлиокий 'косой, поворачивающий во все стороны глазами' (Добр. 59) (Этимология родственных верлавокі 'косоглазый, одноглазый, поворачивающий во все стороны глазами' (Нос. 49 ), укр. уверий 'кривой, упрямый' из *vir-/*vьr- 'поворачиваться, сгибаться, искажаться' → 'смотреть косо, недоброжелательно' предложена Л.В.Куркиной) (Куркина 1972 , 100-102).
Таким образом, «хромота и кривизна остаются устойчивыми признаками целого класса персонажей - вплоть до поздних литературных форм. Стоит вспомнить трафаретный облик одноглазого пирата и стивенсоновских морских разбойников - от слепого Пью до одноногого Джона Сильвера - или притворную слепоту кота Базилио и хромоту лисы Алисы...» (Неклюдов 1979 , 136 ). На этом фоне становится понятной причина закрепленности эпитета крывы за лексемой черт (Высл. 256 ), а также сущность суеверного предостережения: Рыжага і крывога бойся, як пса злога; косага да рыжага лепш абыходзь (Прык. 2 , 210).
Причины такой популярности мотивов неполноты формы, кривизны и асимметрии объясняются по-разному. Так, у А.Н.Афанасьева находим: «Так как молния падает с воздушных высот изломанной, искривленной линией, то полет ее фантазия стала сравнивать с шатким, нетвердым бегом хромоногого человека или животного (Афанасьев 1982 , 324 ). Под влиянием указанных воззрений и языка бог разящих молний переходит в хромоногого демона, и доныне у разных народов продолжают давать этот эпитет дьяволу» (Там же 325).
А.Е.Богданович приводит «предание, что черти когда-то воевали с ангелами, были побеждены ими и сброшены с неба на землю... Мелкие черти во время падения отделались сравнительно дешево - получили легкие ушибы...; а крупные, как более тяжелые, поломали ноги, понабивали горбы. Так и остались они навсегда хромыми и горбатыми» (Богданович 1895, 129).
С.Ю.Неклюдов связывает указанный мотив с мифологической ситуацией пересечения рубежа: «Асимметрия есть попадание как в хтоническую зону, так и в пограничную область между жизнью и смертью... Особое значение кривизны среди прочих мотивов хтонической асимметрии, возможно, косвенно связано с повышенным значением зрительного аспекта... Этим, в частности, объясняется особая популярность образа циклопа в фольклоре разных народов» (Неклюдов 1979, 139). Часто представляются слепыми также пророки и провидцы (Тиресий), освободители народа (Самсон), праотцы (Яков, Исаак), вещие поэты (Гомер) (Пропп 1986, 75). По мысли В.Я.Проппа, понятие слепоты «могло бы привести к переносу отношения мира живых в мир мертвых: живые не видят мертвых точно так же, как мертвые не видят живых» (Там же 72), то есть слепота предполагает наличие особого зрения, свойственного существам, связанным с сакральным миром.
Приведенные здесь интерпретации мифологического мотива, по нашему мнению, представляют собой частные проявления закономерностей более общего порядка, прямо соотносящиеся с рядом архаичных представлений мифологического сознания, на которые указывают вышеназванные авторы. Так, уже упоминавшаяся нами вторичность искривлений нравственных по отношению к уродствам физическим носит регулярный и распространенный характер, причем наименования разных физических пороков могут быть представлены в виде лексико-семантических вариантов одной лексемы, например: рус. кривой 'одноглазый, слепой на один глаз', 'хромой, колченогий', 'перекошенный (о лице)' (Д II, 193), бел. крывы 'хромой, безногий, кривоногий', 'косой' (Нос. 253; ТС 2, 241; СБГ 2, 540), укр. кривий 'хромой', 'косой (о взгляде)' (Гринч. I, 303 ), рус. кривуля 'кривой глазом', 'кривобокий', 'кривоногий' (Д II, 144). Кроме того, перечень физических изъянов с элементом крив-, создающих внешнее представление о непропорциональности и асимметрии, можно продолжить за счет, например, кривобедрый, кривобокий, кривобородый, кривобровый, кривобрюхий, кривоглазый, кривогорбый, кривогубый, кривозубый, криволапый, кривоногий, кривоносый, кривопалый, кривоплечий, кривопузый, криворотый, кривоскулый, кривотазый, кривоусый, кривоухий, кривошейный, кривощекий и др. (Д II, 194). Поэтому вполне логичным представляется соединение всех уродств (моральных и физических) в облике демонического существа, наделение его комплексом вторичных по всему происхождению качеств, первоосновой которых была идея кривизны, нашедшая отражение в мифологических представлениях. Указанная связь проявляется в русских пословицах и поговорках, например: Ногами хром, а душою крив (Д II, 193). Бог прямит, да диавол кривит (Д III, 532) и др.
Таким образом, кикимора закономерно наследует универсальный отличительный признак демонических существ - асимметрию, непропорциональность форм, кривизну; этим же объясняются неотъемлемые черты кикиморы: кривой нос, глаз, клюка в руке (лапе). Характерно, что в народном календаре день святой Мариамны праведной (1 марта) назван днем Маремьяны Кикиморы «одноглазой, которая и есть ведическая Марена - Мара - Кикимора» (Русские Веды 1992, 337).
Показательна в этом отношении и сфера деятельности кикиморы. Характеризуя занятия кикиморы, нельзя не обратить внимания на факт причастности ее (его) к прядению, ткачеству, вязанию, плетению; символические функции этих процессов однородны и связаны с обрядовой значимостью нити, а с позиции мифологического содержания все это явления одного порядка, производные от изначального 'гнуть', 'изогнутое, способное сгибаться'. Даже простое перечисление проказ кикиморы содержит указание на исходный мотивирующий признак: по ночам кикимора проказит с пряжей, веретеном, коробами, вьюшкой (СРНГ 13, 205), воробами (Д II, 107). В основе практических всех перечисленных наименований лежит указанный признак, например: рус. диал. вороб 'снаряд для размота пряжи' (Д I, 242) входит в этимологическое гнездо с корнем *uer- - 'изгибаться' (ср. рус. верба (Куркина 1980, 38), гибкость которой определила ее ритуальные функции; вороба 'извилистая черта' (ЯОС 36);
веретено сохраняет полную этимологическую прозрачность в связи с вертеть (Трубачев 1966, 100);
костр. вьюшка 'моток ниток', 'приспособление в виде деревянного или металлического цилиндра, вращающегося на оси, для наматывания ниток' (ЯОС 62; Д I, 329) родственно вить (Преобр. I, 106);
короб 'гнутая, а иногда и плетеная укладка разного вида' (Д II, 166) восходит к и.-е. *(s)ker- 'плести' (Козлова 1986, 91);
пряжа - производное от прясть 'крутить нитку из волокна, тянуть, сучить нитку' (Д III, 533) с этимологическим корнем *pręd-, родственным англос. sprindel 'силок, крючок' (Фасм. III, 394).
Таким образом, можно сделать вывод о закономерности проявления мотивирующего признака кривизны при номинации указанного фантастического существа. В качестве доказательства данного положения можно привести и типологию производных значений от кикимора. Все они имеют сему 'характеристика человека по внешнему виду', например: рус. прост. кикимора 'об уродливой или некрасиво одетой женщине' (СРЯ II, 48), диал. (костр.) 'о хитром, настойчивом человеке невзрачной наружности' (СРНГ 13, 205), 'некрасивая женщина' (Васн. 105) (др. производные значения см. ЭССЯ 13, 261-262), бел. диал. кікімора 'некрасивая женщина' (МДСГ IV, 229 ). Связь производного значения с мотивирующим признаком обнаруживается в бел. диал. кікімора 'обезьяна' (Бяльк. 226) - ср. вторичную семантику рус. обезьяна 'об очень некрасивом человеке' (СРЯ II, 527), бел. малпа 'то же' (ТСБМ). Показательно, что аналогичные производные других номинаций сверхъестественных субъектов при семантическом переносе актуализируют семы 'деятельность соответствующего существа', 'его настроенность по отношению к человеку', например: рус. диал. (тамб.) ляда 'нечистый дух, черт' (СРНГ 17, 261-262) → (влад.) ляда 'недоброжелатель' (Оп. 108), 'лентяй, бесполезный человек' (Д II, 286 ), рус. диал. чертовка, перм. чертиха 'шутовка, лопаста, русалка' → 'злая баба' (Д IV, 598); волог. кумоха 'злой дух' → 'непоседа, егоза' (СВГ К-М, 19); новг. бука 'черт, мифическое существо вообще' → 'симб. 'о грозном, свирепом человеке', вят. 'прозвище человека по какому-либо нравственному признаку', новг., яросл. 'несмелый человек' (СРНГ 3, 262); бес 'злобное, бесплотное существо, злой дух, демон' → 'человек мстительный и злобный или же хитрый, лукавый, ловкий, изворотливый' (Д I, 157)