КТО ТАКОЙ «ДИВЪ»?
«Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свистъ зверинъ въста; збися дивъ, кличеть връху древа: Велитъ послушати — зем­ли незнаеме, Влъзе, и Поморiю, и Посулiю, и Сурожу, и Корсуню, и тебе Тьмуто раканьскый блъванъ!»
«Темно бо бе в третий день... Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса дивь на землю».
Перед нами два отрывка из «Слова о полку Игореве» со странным словом, вокруг коего уже два века не утихают споры. Встречается оно и в других литера­турных источниках, а потому тем более важно уяснить его смысл.
«Чудовище»

«Перед самым рассветом весь лагерь был разбужен страшным нечеловечес­ким криком. Поднявшись над лесом, он долго висел и вдруг разбился, точно захохотала сотня обезумевших леших...

— Это див, — говорил Святослав, глядя на Славяту большими потемнев­шими глазами, —это птица Див, птица-укальница. Она серая, как баран, шерсть на ней, как войлок, очи кошачьи, ноги мохнатые, как у зверя. Птица она ве­щая, сулит несчастье. Села на шелом — ожидай беду. А сидит она на сухом де­реве и кличет, свищет по-змеиному, кричит по-звериному, с клюва искры сып­лются, из ушей дым валит.

Откуда этот поистине хичкоковский эпизод? Из написанной «по мотивам «Слова» повести Г. Троицкого «Иду на вы!» (1939), а все эти страсти — интер­претация двух вышеприведенных отрывков. Но если это литературная перера­ботка, то вот и толкование, вполне типичное для всей исследовательской лите­ратуры: «Страшэнны Дзiу забрауся на высокае дрэва i cвaiм дзiкiим завыванием пачау склiкаць суседнi плямёны на бой супраць князя Irapa».

Где находится див? Вроде бы на дереве, но у некоторых — «в дремучих лесах на древесных ветвях». Откуда же они взялись, эти «дремучие леса» в «поле без­водном», и что див там делает? «Вопит и машет к странам неизвестным», — от­вечают поэты, уточнив, что на этих самых ветвях он «качаясь, злорадно смеет­ся» и «с вершины нагоняет дрожь». В общем, дела его мерзки.

Кто ж он таков? «Слово дивъ не получило общепринятого объяснения. Боль­шинство исследователей считает дива мифологическим существом (чем-то вроде лешего или вещей птицы). В «Слове о полку Игореве» дивъ предупреждает враж­дебные Руси страны. Это божество восточных народов, сочувствующее им, а не Руси», — пишет, например, Д.С. Лихачев. Но это, так сказать, итоговое мне­ние, а версий невероятно много.


«Зловещее порождение Мрака, половецкое птицеподобное божество Див, стражник владений степняков и хищный враг Русской земли», «чудище, нечи­стая сила», «мифическое существо», «бог Неба (а его падение — «крушение не­бесного свода»)», «либо сыч, либо сова, либо сам сатана», «хищная птица — символ дикого кочевника-разведчика», «Черный бог прибалтийских славян — символ горя», «былинный Соловей-Разбойник», «лесной демон, леший», «фи­лин (поскольку «крик филина в лесу считается в народе за крик лесного чудо­вища лешего)», «снежный человек». Последнюю версию обосновывают ссыл­кой на «Искендер-наме» (1201). В произведении Низами русские успешно ис­пользовали дива — огромное человекоподобное мыслящее существо во многодневной битве с Искендером. Русские якобы имели обыкновение отлав­ливать и связывать дивов во время их сна на деревьях.

Наряду с «мифологическим существом» наиболее признанными объясне­ниями сегодня считаются: 1) дивъ — «дикий» (общеслав. и др.-рус.) или же дивъ — собир. «дикие» (т.е. половцы); 2) дивъ — «злокобная птица» (из-за церковного запрета «коби и дивы творити»). Второе преобладает, тем более что обнаруже­ны диалектные южнославянские див, дев, дьев, обозначающие удода. В под­тверждение пошла библейская легенда, согласно которой в переписке царя Со­ломона с царицей Савской именно удод выполнял функции почтальона, т.е. вестника. Однако, если оставаться на том же «догадковом» уровне, можно под­новить и прежнюю версию — тем, например, что созвучное др.-инд. diva-bhita означает «сова, филин» (букв, «боящийся дня»),

В ходе двух истекших столетий дива сопоставляли с финским тид «страш­ная, гнусная птица», с литовским дейвис «идол, ночное чудовище», с латышс­ким диевс и древнеиндийским дева «бог» (через них с греческим Зевсом и ла­тинским деос «бог»), с ирано-тюркским див-дэв «великан», провозглашали «ми­фологическим овеществлением злой судьбины».
У Ф.И. Эрдмана «дивы, в персидской мифологии, суть помощни­ки Аримана, твари гадкие, уродливые, злые, жестокие, чуда с голова­ми драконов, ногами и хвостами коз или лошадей, с лапами медведей и когтями коршунов, которые всегда скитались по свету, дабы посе­лять раздор и несчастья между чадами Адама». Сравним эти устраша­ющие черты с описанием дива в вышеназванной повести Г. Троицко­го, дословно позаимствовавшего его из записи Е.В. Барсова, сделан­ной на Русском Севере.
Каждое из таких толкований могло более или менее правдоподобно объяс­нить в произведении лишь одно из упоминаний дива — во время похода или же вовремя поражения Игоря, вместе логически они никак не состыковывались. Загадочное существо вело себя престранно. Прокричав кому-то в безводной степи с вершины дерева, оно ухитрилось отыскать еще одно подходящее вбли­зи речки Каялы и рухнуть с него в тот самый момент, когда Игорь окончатель­но проиграл битву. Может быть, во хмелю, лелея половецкую победу?

Еще в XIX веке предпринимались попытки оторваться от мифологии и найти реальное обоснование дива, но удачными их никак не назовешь. Адми­рал А.С. Шишков, отвечавший за народное образование, доложил свое мне­ние читающей публике по-военному четко: «Слово же, происходящее или от диво (чудо) или от дивий (дикий), представляет здесь верховное половецкое правительство, которое, аки некое седящее на высоте престола страшилище, печется через приумножение сил своих нанести неприятелю всяческое зло и вред». Испытав легкое замешательство, российские интеллектуалы все же на­шли, что возразить министру. Один из его искренних почитателей выразил недоумение: «Не понимаю, почему див должен означать правительство или верховную власть? Весьма удивительно, как могло правительство сидеть на вершине дерева и кричать с оного?»

Логичнее было предположить, что кричали некие люди: «На одиноких дубах, рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят сверху стражники, дозорцы... Вот этих-то стражников, вестников, дозорцев... и могли величать дивами. Когда первый стражник, возвестивший тревогу, сам сходит с дерева на землю... под­твердить тревогу, тут уж войско не мешкая выступало в поход против вторгнув­шегося чужеземца. Вот это-то на фамильярном (а вовсе не торжественном) язы­ке дружинников и могло означать: «уже див свергнулся на землю».

Е.В. Барсов, выдающийся исследователь «Слова», уже более ста лет назад собравший в своей книге большинство из приведенных догадок, на такое объяс­нение Н.М. Павлова-Бицына обоснованно возразил: «Неуместно было «кри­чать» при тех способах дозора... Здесь все делалось без крику и к тому именно все было направлено, чтобы для врага остаться незамеченным. В «Слове» же Див рычит так, что голос его несется по всем окраинам земли Половецкой». Раскритикованные Барсовым «дозорцы», тем не менее, прочно заняли место в литературе и, что прискорбно, продолжают победно скакать в сегодняшних переводах и комментариях.

«Гордо реет на мачте...»
Начну с наблюдения, сделанного еще в 1859 году С.П. Шевыревым. Он от­метил, что «див, предрекавший несчастье в начале похода, бросился на землю, когда оно сбылось». Почему же дивъ, «половецкий радетель», так поступил? Да и «половецкий» ли он? «Откуда пошло убеждение, что клич «дива» доброжелатель­но предупреждает половцев?.. Оправданным из текста клич «дива» становится лишь тогда, когда воспринимается не как дружеское, а как враждебное по отно­шению к половцам предупреждение... — писал по этому поводу С.В. Шервинский, и продолжал. - Див-удод... симпатизирует отнюдь не половцам, «поганым», а Игорю и Русской земле. Только с этой точки зрения можно понять и дальней­шие его действия: своим падением в момент поражения Игоря «див-удод» сим­волизирует ужас и горе всей Русской земли, представителем которой он высту­пал в начале похода». Б.А. Рыбаков также рассматривает «дива» как «защитника русских людей, выступающих в поход в недобрый час солнечного затмения.

Оставляя в стороне удода, поддержим мысль о «русской принадлежности» дива. «Клич дива согласуется с обычаем русских князей извещать противника о намерении идти войной. «Хочу на вы идти» — распространенная летописная формула», — напоминал в 1982 году Г.Ф. Карпунин. Он же приводил аргумен­ты в пользу забытой идеи ленинградца И.А. Новикова, высказанной тридца­тью годами ранее: древо — вовсе не статичное «дерево», а мобильное, то есть переносимое древко Игорева стяга, на верхушке которого закреплено «птицы подобие» или «птицеподобный» — изображение орла, сокола или архангела Гав­риила: «Див не сидит на дереве, встретившемся Игорю на пути. Он сопровож­дает Игоря в его походе, отсюда и предположение, что он — изображение». Ду­маю, общий смысл дива как стяга-знамени схвачен этими исследователями до- статочно точно. Такое понимание отразилось и в двух поэтических переложениях (А. Степанов, 1967 г.; А. Чернов, 1981 г.):



Птичий свист пробудился,

зверье встает.

Взвился див на стяге, Кличет на верху древка:

покориться велит

земле незнаемой...

Свист звериный русских выдал!

Но взметнулся Див на верхушке древка Княжеского бунчука! Кличет во мгле,

Велит трепетать незнаемой земле.


Странно, что, подойдя вплотную к осознанию «дива» как русского знаме­ни, эти авторы не смогли расстаться со странным анимистическим предубеж­дением: «Див — верховное существо, в изначальном своем смысле — «бог», «небо». И каким бы ни было древо (растущее дерево, древко копья, стяга, ски­петра), Див — это верх, вершина, навершие, крона (корона) дерева, Див — Дух древа жизни, душа» (Г.Ф. Карпунин); «Див — олицетворение темной стихий­ной архаики: гордыни и похоти» (А.Ю. Чернов). Утверждения эти происходят, скорее всего, от укоренившегося представления о «языческих симпатиях» Ав­тора. А.И. Макаров и В.В. Мильков, например, уверены, что «спорный персо­наж по природе своей не христианский... Под покровительством «дива» Игоревы войска вряд ли могут выглядеть с церковной точки зрения непорочными».

Не пускаясь в полемику с подобными утверждениями, вернемся к тексту. Что же происходит после нарисованной Автором картины солнечного затме­ния (а не «ночи»!)? Удрученные воины воспринимают его как трагическое пред­знаменование, и последующее: «див кличетъ връху древа» — носит уже ободря­ющий характер, передает дерзкий клич-вызов. Мне доставляет удовольствие со­поставлять это место со строкой очень популярной когда-то «Песни нахимовцев»: «Гордо реет на мачте флаг Отчизны родной!»

Если древки (копейные) даже в XVI—XVII веках назывались «-деревами» и «древами», то и корабельная мачта, пришедшая к нам при Петре из Голландии, не всегда называлась мачтой — в словаре Даля (волж.), да и в современных донских говорах она зовется словом «дерево». Так же, как на корабле, на высоком стяге выставлялся и княжеский флаг. Хорошо видимый отовсюду, он подни­мал ратный дух воинов. Обозначая ставку командующего, он словно говорил им: «Князь с нами! Он руководит боем».

Показательно, что наш дивъ «връжеся на землю» (конечно же, не «напал», а элементарно «упал, рухнул») в критический момент того самого «третьяго дни к полудню», когда «падоша» и остальные стяги Игоревы. Упал конечно же не сам по себе — для сбрасывания (подсекания) и захвата главного флага против­ника отряжались самые опытные воины, ибо стяг, поверженный на землю, оли­цетворял полное поражение войска.

В подражательном «Сказании о Мамаевом побоище» тоже не случайно «диво кличет под саблями татарскими» в самый критический для русских момент Куликовской битвы. Не понимая сущности дива, но тонко чувствуя сам этот момент, В. П. Адрианова-Перетц передала его напряженность достаточно вер­но: «По-видимому, автор намеревался создать впечатление полного пораже­ния русских, чтобы затем ярче стала картина разгрома Мамая при внезапном появлении засадного полка: даже «див» попал под сабли татарские».

И.А. Новиков не сомневался: «Ясно теперь, что и здесь это Диво («Див») не какой-либо наш таинственный враг, и уж конечно не татарин. Это зарубили татары русское знамя с изображением «Дива»». Прав он в такой оценке дива (за исключением того, что речь идет о его «изображении»). Это подтверждается и соответствующим эпизодом летописной «Повести о Мамаевом побоище», где «стязи великаго князя мнози татарове подсекоша», и многочисленными лите­ратурными примерами о воинах, которые «досекошася стяга» и «стяг подсеко­ша»,«подтяша стяг» и т.д.

А как расценить лелеющую русскую гордость, ликующую концовку Ку­ликовской битвы в «Задонщине»: «Възнесеся слава руских на поганых хулу. Уже ввержено диво на землю!»? Можно ли согласиться с мнениями, будто бе­столковый автор «механически перенес» здесь соответствующую фразу из «Слова», или же полагать, что ««вражеское диво» напало на Русскую землю» (вариант: оказалось вестником вражеской победы)? Неужели не ясно, что диво здесь — такой же флаг, как и в «Слове», но уже не русский, а татарский, оли­цетворяющий главную ставку? Сам Мамай бежал, а знамя его повержено, оп­рокинуто!

Есть и другой вариант этого же эпизода в «Сказании о Мамаевом побои­ще»: «Възнесеся слава руская на поганых, уже бо ввержен скипетр на землю». Ски­петр — то же знамя, как свидетельствует фраза, аккуратно учтенная в словаре И. И. Срезневского: «Скипетр, еже зде наринють стяг знамения греческого цар­ства» (XV в.), то есть «скипетр, как здесь называют греческий государствен­ный флаг».

Дивъ, таким образом, не что иное, как знамя.

Почему главный стяг назван «дивом»?
В самом деле, почему? Чтобы определить это, необходимо отрешиться от подбора созвучных слов с «мифологической» подоплекой и попытаться выя­вить нечто общее для ряда глаголов и прилагательных, имеющих корень див-. Приглашаю читателя сопоставить следующие примеры:
«О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многыми, удивлена еси реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубро­вами частыми, польми дивными... селы дивными...» («Сл. о погибели Русской земли»).

«Яже цьркы дивьна и славьна вьсем округъныим странам» (Сл. о зак. и благ. Илар.); «А церковь мусиею (т.е. мозаикой) удивлена изовну, аки сияет» (Хож. Стеф. Новг.); «Есть церкви Святая Святых дивно и хитро создана» (Хож. Дан. игум.). «Двери же церковьныя... всякыми узорочьи удиви»; «Полату красну сию създа... златом же и каменьем драгым и женчугом украси ю, и понами безъценьными и всякими узорочьями удиви» (1175 — Ипат., Лавр.)

Очевидно, что удиви = украси, удивлена = украшена. Ничего нет странного в том, что знамя-хоругвь, эта святыня, воспринималось и как украшение войска. Соотнесем нашу догадку с тем, что говорится о знаменах в текстах древних и современных: «Князь же великий з братом своим и с литовскими князи сташа на высоком месте и зряще на прапоры вое водския, и на все войско свое, иже бо суть воукрашенныя во християнских знаменех, аки светилницы солнечныя светящеся» («Повесть о Мамаевом побоище»); «Румийское войско шло с подня­тыми знаменами... Фланги были разукрашены, как невеста»; «Шелк румийских знамен, весен сладостных краше...» (Низами. Искендер-наме); «Бунчук —укра­шение или шумовой инструмент в крупных военных оркестрах» (Большая со­ветская энциклопедия).

Дивъ, диво (полная форма: дивый, дивое) «красивый, красивое» — в исходной своей форме есть субстантивированное прилагательное, и означает оно «укра­шение». Если учесть, что дивъ — еще и скипетр, то не примечательно ли, что словами «скипетр», «царская свеча» (В.И. Даль) и «царский жезл» (Б.Д. Грин- ченко) в народе называли «распространенное зонтичное растение с толстым прямым стеблем и бело-желтыми цветами»? И если эти названия для дягиля, вербишника, коровяка (Verbascum Lychnytit, Verbascum Thapsys) возникли случай­но, то не та ли самая «случайность» дала им еще одно общее название в славянских языках: рус. дивина, дивена, укр. дивина, болг. дивизна, чеш. и словац. divizna? Разве ж перед нами не производное от того же дивъ, основанное на внешнем подобии?

Что означает «дивъ кличет»?
Если «дивъ-диво» = «скипетр» = флаг, знамя, то какие же звуки может он издавать? Продолжая сопоставления «Слова» с произведениями Куликовс­кого цикла, мы находим новое совпадение: «Кликнута быша дивы в Руской земли». Неужели и там, теперь уже не один див, а целая ватага соловьев-разбойников (сычей-удодов, богов-великанов, разведчиков-дозорцев) буйно взревела с деревьев на всю матушку-Русь? Если учесть, что речь идет о сборах русских ополчений по княжествам, разве не приходит на ум сопоставление с пословицей: «У царя колокол по всей России (рекрутский набор)»!

«Дети бесовы кликом поля прегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты» — не следует, на наш взгляд, представлять, что на половецкий клик русские витязи за щитами ответили гробовым молчанием. Все дело в различии клика двух противостоящих сторон. Это был не вопль, а блестяще о ванный шумовой концерт, направленный на устрашение противника. Сравним отрывок из «Александрии», где полководец «повеле въструбити в бранный глас. Полком обоим стоящим, и велику кличю бывшу в воине, и бысть брань велика между ими», с летописным эпизодом 1106 года, где войска Мономаха незаме­ченными «бродишася черес Сулу и кликнута на не. Половцы же вжасошася от страха, не възмогоша и стяга поставити, но побегоша, хватаючи конии, а друзии пеша побегоша». То есть половецкий стяг здесь не издавал клика.

Насколько можно судить по средневековым письменным памятникам, ос­новными инструментами русского «клика» были «трубы» (рожки, дудки, по­свистели) и «бубны» (колокольцы, бубенцы, литавры). В нашем случае клик половцев, включавший вопли и тьмотысячный рев их рожков, из-за многократ­ного численного перевеса был подавляющим. Русский клик оказался несрав­ненно слабей, в связи с чем витязям, вдобавок к звону бубенцов и гудению труб, пришлось бренчать мечами по своим медным щитам. То есть обе стороны «пе­регородили поле» своими кликами. Подобные шумовые эффекты были обыч­ны для средневековой битвы. В 1224 году, когда немцы с вассальными прибал­тами осадили русское войско в Юрьеве (Тарту), то, по свидетельству «Хроники Ливонии», происходило следующее: «Днем бились, ночью устраивали игры с криками: ливы и лэтты кричали, ударяя мечами о щиты, тевтоны били в литавры, играли на дудках и других музыкальных инструментах; русские играли на своих инструментах и кричали, все ночи проходили без сна».

Какими же «инструментами» играли наши предки? За четыре года до опи­санного в хронике события русские подошли по реке к Булгару и, «стяги наво­лочив, изрядив полки в насадах, удариша в накры, и в аграны, и в трубы, и в зурны, и в посвистели». Под 1218 годом описывается еще одно русское построе­ние — после замешательства и даже бегства, вызванного неожиданным нападе­нием: « [Немцы] во время погони, убив знаменосцев, смело взяли знамя велико­го короля новгородского и еще два знамени других королей... Русские же... собрали вместе все свое войско, ударили в литавры, затрубили в свои дудки, и стали ко­роль псковский Владимир и король новгородский, обходя войско, ободрять его перед битвой».

Сравним это описание с нашим отрывком, где тоже повествуется о замеша­тельстве (хотя и вызванном не врагом, а солнечным затмением): «Нощь, стопущи ему грозою, птичь убуди, свист зверин». Эта часть фразы вполне закончена, после нее можно поставить точку: «Ночь, грозя ему, птиц пробудила, свист зве­риный».

Небольшое пояснение. Очень многие относят свист зверин к степ­ным... сусликам. Но какой «зверь» преобладал в тогдашней охоте? Да тот же, что и в нынешней! Это видно, например, из того, как Бартоломей Английский (первая половина XIII века) описывает приход венг­ров в Центральную Европу: «гуны в поисках мест охоты... идя через широчайшие просторы болот и земель по следам оленей и прочих зве­рей, нашли наконец землю Паннонии». Или же сравним название олень с созвучными словами в балтийских языках: лтш. Alnis «лось», лит. а!пе «олениха», др.-прус, alne «зверь». Вы когда-нибудь слышали олений свист? Если нет, то спросите у бывалых охотников. Свист настоящий, довольно громкий, не то, что у сусликов. Неслучайно, что и в былине о Дюке встречается почти такое же описание, как и в «Слове»:

«На дубах орлы воскрежетали,

В лесах звери засвистали,

Лес улицами попадал...»
«Въ ста збися» — относится уже к диву, что «кличетъ връху древа...» Обще­известно, что у русского ополченского войска были сотские и тысяцкие воево­ды, возглавлявшие подразделения, называемые соответственно ста и тысящи. Именно их «дивъ» и построил в боевых порядках — «въ ста» — своим громо­гласным звоном со знаменного древка.

Наш див, возбуждая мужество воинов, собранных в сотни, бросает вызов чужому, где-то идущему войску, хочет, чтобы услышали его и в Поволжье, в Посулье, в Корсуни... «В сотни собравшимся знамя бросает с вершины древка клич».

И в этом эпизод «Слова» полностью перекликается с Библией: «Возвести­те во Иерусалиме: «Полцы идут от земли дальния, и даша на грады Иудины глас свой»» — в каноническом переводе: «Известите Иерусалим:«Полки идут из даль­ней страны и кликом своим оглашают города Иудеи»» (Иер. 4:16). Так что нахо­дить некое языческое начало в упоминании дива не приходится.

Славянские знамена-прапоры были колокольными. На вершине древка кре­пилась чолка — «щелкушка-бубенец», от встряхивания которой рождался зву­ковой сигнал. В эпизоде «Слова», где описан привал Игорева войска после пер­вой победы, «дремлет в поле» именно такое знамя: «Чьрленъ стягь, бела хорюговь, чьрлена чолка». И стяг, и чолка здесь червленые, что может означать как красный цвет, так позолоту. Теперь уже не кажется странным выражение «дивъ кличет връху древа».

Сравним с загадкой о колоколе, приводимой И.П. Сахаровым: «Кличет без языка, поет без горла, радует и бедует, а сердце не чует». Параллели нашему «стяги ревут» находим и в сев.-сиб. реветь кого — зычать кого, гаркать, звать, кликать громко, во все горло: «Я ревел его, да не доревелся» (Даль). Весьма любопытны и фонетические парные параллели к кличет, сохранившиеся в литовском и сербском языках: klykti «вопить; кликать» — kleketi «брякать», kliukis «болтун (погремушка)»; клицати «звать» — клецати «бить в колокол».

Под словом дивъ следует, таким образом, понимать древнейшее славянское знамя — стяг с медными колокольцами. Параллель ему мы находим в немец­ком Schellenbaum «оркестровый бунчук», букв, «бубенцовое древо». (Подробнее об этом — в главе «Владимир Мономах и Олег Гориславич».)

Звон его обращен к «земли незнаеме», —мто есть дальним странам. Конечно же все перечисляемые земли хорошо известны как Автору, так и воинам. Земля незнаема, поле незнаемо (встречается дважды), как и зегзица незнаема, означают нечто очень удаленное и потому невидимое, неразличимое. Именно таков смысл древнего не знати — по контрасту со знати: «И есть знати до днешнего дне место то, идеже Христос сидел на камени»; «от множьства праха не знати ни коника, ни пешьць»; «И по рылу знать, что не простых свиней». Так что, вы­яснив значение и происхождение Дива, постараемся теперь понять:
Как и почему «връжеся див на землю»
Описание поражения Игорева войска в поэтических переложениях, в це­лом, передает существующие толкования ученых.



Уж хула на славу нанеслася,

Зла нужда ударила на волю,

Черный Див повергнулся на землю.

(А.Н. Майков)

Уж пересилила

хула хвалу,

уже сразила неволя волю,

ринулись дикие

на Русскую землю!

(А. К. Югов)

И воздвиглась на Хвалу Хула,

И на волю вырвалось Насилье,

Прянул Див на землю.

(Н.А. Заболоцкий)

Уже пало на честь бесчестие,

Уж терзает волю насилие, И с вершины дуба угрюмого

Див на черную землю бросился.

(Н.М. Гутгарц)



«Възнесеся слава руских на поганых хулу. Уже ввержено диво на землю!» — в таком, несколько «усеченном» виде использована наша фраза в «Задонщине». Из нее также следует, что хвала, введенная Автором ради созвучия со словом хула, есть то же самое, что и слава. Но какую роль она исполняет в этом эпизоде и что обозначает?

Слоути, слути «слышать»; словити, славити «возвещать, делать доступ­ным слуху, петь, прославлять»; словети «слыть, быть прославляемым, славить­ся». От этого возникли слово как «нечто слышимое» и слава «собственно слух» (И. Желтов). Но параллельно возникла и другая, вполне материальная слава. Если, по Ф. Миклошичу, соловей (соловый, славий, славь — т.е. какой!) есть «дающий себя слушать, слышный, звонкий, звонкогласный», то слава, женс­кая краткая форма этого же прилагательного, стала обозначением колокола. Причем подобно тому, как прапоръ (колокол) позже обозначил весь славянс­кий флаг, также и слава (колокол) может подразумевать целое знамя.

Теперь наконец проясняется, что такое «снесеся хула на хвалу (славу)». Сим­волика взаимоотношений между славой (хвалой) собственных святынь и позо­ром (срамом, хулой) идолов противника есть общее место христианских описа­ний. Вот перед нами еще один плачевный конец одного из сражений (в описа­нии Петра из Дусбурга): «Но поскольку пруссы видели столь немногих братьев вокруг знамени... они внезапно напали на них и убили маршала и всех братьев с 400 людьми». После этого тевтонцы возрыдали: «Горе нам!.. Вот святыни наши, и благолепие наше, и слава наша опустели, и язычники осквернили их». Поте­ряны знамена — символы славы, ее воплощение. Вместо них, оскверненных язычниками, остался позор. В большинстве подобных описаний речь идет о том, что знамена победителя вознеслись (возвысились) над поверженными (уни­женными) знаменами врага. Так и на Параде Победы в 1945 году государствен­ный флаг СССР вознесся над знаменами Третьего рейха, демонстративно по­верженными перед Мавзолеем.

Итак, «уже повержен на стяг землю», — таково окончание фразы. Остается найти смысл средней ее части — той самой, которая опущена в «Задонщине»: «уже тресну нужда на волю».

Волю мы воспринимаем обычно как «свободу», как противоположность «неволе, рабству». То же относится и к нужде — она для нас лишь «понужде­ние», обусловленное той же «неволей». Однако в чем состоит видимая разница между вольным человеком и невольником (он же «рабочий скот»)? Припоми­нается ярмо или хомут, надетый на шею, или веревка, сдавливающая горло.

«Отдашь волей, возьмем охотой; не отдашь волей, возьмем силой». «Наступя на горло, да по доброй воле». Когда мы читаем эти пословицы из сборника Даля, все кажется предельно ясным: сдавливая человеку горло, кто-то добива­ется от него «добровольного» согласия. Вспомним рекомендацию по удушению, которую филер выкрикивал заговорщикам, схватившим чекиста (в фильме «Ле­нин в 18-м году»): «Бери за яблочко! за яблочко!» Привожу в связи с этим и диалектный пример: «За один ранок лиса понабила 15 цыплят: она за волю бире и бье». «Брать за яблочко» и «брать за волю», как видим, — одно и то же.

В славянских языках подобное «яблочко» на шее до сих пор именуется во­лей: смол, воля «зоб», валюватый «зобатый», валье «зоб» (Даль), брянск. воля «зоб», «жировой нарост на шее», волястый «зобатый»; чеш. vole (уменьш. volatko) «зоб птицы» и т.д. А вот русские диалектные примеры: «Здаровая воля — на чужих харчах наел»; «Куры якия воли понаядали»; «У каждой птичьки есь воля: и у курицы воля, у волю зернышки бяреть, и у гуся ёсь воля»; «Снегири у нас зимою: сам сивый, а воля красная».

«Воля-яблочко» имеется, таким образом, у человека и у птицы. А как с ру­котворными предметами? Нет ли и у знамени подобной «шеи»? Да ведь есть же! Читаем об этом у П. Савваитова, музейного работника, специалиста по знаме­нам и оружию, написавшего в 1896 году: «Стяг, воинское знамя, хоругвь: шест или длинное древко... а на вершину древка насаживалось металлическое яблоко с копьем или крестом»; «Искепище кость белая, чешуйчатая, на искепище яблоч­ко с трубкою». Попробуем найти свидетельства того, что «яблочко» у стяга мог­ло называться именно волей.

Читаем в словаре Брокгауза—Ефрона (1891): «Как частный случай бунчука следует упомянуть Бобылев хвост — регалия, подобная бунчуку, но древко на­верху носило вызолоченный шар, на котором прикреплялся парящий орел, а бе­лые волосы (в золотой сетке) свешивались из шара. Этот знак донские казаки применяли наравне с бунчуком; означал он ВОЛЮ, и поныне употребляется в торжественных случаях; его несут всегда впереди». А вот описание 1865 года: «У казаков бобылев хвост есть один из знаков атаманского достоинства, состо­ящий из древка, у коего, вместо набалдашника, золотой шар, наверху украшен­ный двуглавым орлом: белый конский хвост выходит из шара — знак этот в вой­сковом кругу означает волю».

Как следует понимать затейливые фразы о «знаке», который почему-то «оз­начает» волю? Да он и есть эта самая воля, «яблоко с копьем или крестом»! Ка­заки не были «отпущенниками на волю» — им не было нужды символизиро­вать своим знаменем кем-то дарованную свободу. Они веками ходили на юге под своей волей — подобно тому, как на севере поморы веками плавали под своей благодатью. Ведь именно так, «благодатью», назывался прямой парус, о кото­ром было бы едва ли уместно сказать, что он «означал благодать». «Воля», на­званная так по своему самому броскому элементу, по своей «шее с яблоком», была в ходе веков переосмыслена — именно поэтому знак с «волей» стал «озна­чать волю». Добавим, что «древо (древко) с драгоценной волей» встречается и в сербских примерах: «ми з драге воле да дамо древо».

И вот именно на такую-то шею зачем-то «треснула» неведомая нужда! Ка­ким же образом «треснула»? Если русское треснуть означает «звучно ударить» (затрещина), то словенское tresniti — «ударить с грохотом; швырнуть, бросить». Вопрос: что именно набрасывается врагом на «шею» знамени для того, чтобы его сбросить? Ответ и так уже ясен, но поразмышляем над тем, почему этот набрасываемый предмет назван Автором столь необычно?

Сопоставим с другими средневековыми источниками: «Их же нуждею отту­да (из церкви) истръгнувше, и постригоша я в черны ризы» (Амарт., XI в.); «Старци же тии, видевше Титаумирающа, влечаху Евагрия нуждею, да простится с братом» (Киево-Печерский патерик, XIII в.); «очи завязавше, привести его (бесноватого) великою нуждою в монастырь» (Жит. Кир. Белоз., XV в.); «Сил­ком меня заставлял робить, хоть я и больным ходил... Я его спросил, как он меня силком понуждал при хворе дрова возить».

Не нужно доказывать, что нуждою, силком — значит, насильно. Ведь и Даль сохранил ироническую поговорку: « Охотой пошел, как коза на веревочке»! А се­годня недовольному человеку говорят: «Тебя никто не тянул на аркане»! Нет ли здесь синонимического ряда: нужда, силок, веревка, аркан?

В результате африканской победы Искендер в поэме Низами захватил мно­жество пленных: «Со всех сторон гнали зинджей, словно крокодилов, на шее ярмо или узда». Использовалась ли вместе с ярмом настоящая конская «узда»? Из-за формы и размера ее просто невозможно надеть на пленника, да и вести его в тако­вой не удастся. Скорее всего, речь идет об иносказательной веревке-удавке на шее.

«Лыка и постромки за поясом для вязаня невольника» — ср. эту фразу из белорусско-литовской летописи с характерными средневе­ковыми выражениями: «узду налагати устом»; «в узде и в путе... въвргоша и (его) в темницу»; «вязахутъ и (его) ужи железны и путы».
И если в эпизоде Игорева поражения подразумевается «шея» (знамени), то нельзя ли в сходной ситуации поставить знак равенства между словами узда и нужда? В феврале 1237 года татары осадили город Владимир и «приехаша ко Златым Вратом, водяща с собою Володимира Юрьевича... Бе бо уный лицем, изнемогл бедою от нужа. И вси гражане зряще его плакахуся». Защитники го­рода расплакались от увиденного. А от чего изнемогал юный княжич — от при­нуждения или оттого нужа (веревки), на котором его водили татары? Вероятно, оттого и другого вместе. Узда, нужъ, нужда... Чередование очень распростра­ненное, — Кирилл Туровский, например, цитируя Библию (Зах. 9:11), упот­ребляет не узники, а ужникы.

Как выше отмечалось, в пассаже с тремя «уже» речь идет о том, что поло­вецкое знамя вознеслось над русским, побороло его. Но почему авторы произве­дений Куликовского цикла, описывая русскую победу, использовали только первую и третью часть, выбросив из своего повествования «нужду, треснувшую на волю»? По простой причине: у русских не было стягов с нуждою, а у степня­ков на Востоке были! Ведь, судя по современнику «Слова» Низами (в «Искедер-наме»), нечто подобное имелось и на мусульманских знаменах. Если на вер­шине православного знамени русские воины-земледельцы крепили полотнище, «волю» с крестом и бубенцами, то мусульманские воины-скотоводы — полот­нище, «волю» с полумесяцем и... арканом!

Если русские знамена, «ревущие» колоколами на Куликовом поле, гипер­болически «простирались, как облака», то и у Низами знамена «украшенных, как невеста» азиатских войск Искендера «достигали неба». Сравним эти два описания:

«И стяги ревут наволочени, простирающеся яко облаци тихо трепещущи»; «Румийское войско шло с поднятыми знаменами: лунами владело над землей, арканами захватывало небо».

Понятно, что Автор назвал аркан нуждою намеренно (едва ли он так назы­вался в действительности) — ради все той же, характерной для всего произве­дения звучности, ради непрерывности мелодического звукоряда:

«УЖе тресНУ НУЖда НА волю»!

Думаю, что в свете изложенного перевод эпизодов с дивом может быть сле­дующим:


Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свистъ зверинъ. Въ ста збися дивъ кличетъ връху древа. Велитъ послушати земли незнаеме — Влъзе, и Поморiю, и Посулiю, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый блъванъ.

«Темно бо бе в третий день... Уже снесеея хула на хвалу; уже тресну нуж­да на волю; уже връжеса дивь на землю».

Солнце ему тьмою путь закрыло; ночь, устрашая его, птиц всполошила, свист звериный. В сотни собравшимся Див войсковой с верхушки древка клик подает, чтобы в странах дальних его ус­лыхали — и Волга с Поморьем, и Посулье, Сурож и Корсунь, и ты, Тмутороканский кумир!

Потемнело на третий день... Уже по­зором знамена покрыты, уже наброшен аркан на флагшток, уж повержен <княжеский> стяг на землю!
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...edislovie-dva-stol.html?page=4
ДРЕВНЕРУССКИЕ ЗНАМЕНА И ИХ НАЗВАНИЯ
В предыдущей главе мы высказали предположение о том, что «Дивъ» — вов­се не сказочный или мифический персонаж, перекочевавший из «Слова» в «Задонщину», а поэтическое обозначение знамени. Ну а как назывались они в во­енном обиходе и откуда свои наименования получили?

Прапоръ
Задумывался ли когда-нибудь читатель, почему у большинства славянских народов флаг и знамя по сей день называются словом «прапор» (прапоръ, поропоръ)? Его совершенно справедливо объясняют удвоением глагольного кор­ня пор- (от перу), но сам глагол почему-то роднят то ли с парить (летать), то ли с перо. Прапор в таком толковании означает якобы «парящий, развевающийся» или даже «состоящий из перьев»! Но случайно ли в слове прапоръ (*поръпоръ) (Звездочки в лингвистике обозначают реконструированные, древние словофор­мы. — Прим. ред.) заключено то самое удвоение корня, которое характерно для названий звучащих субъектов? Сравним со словами тамтам «барабан», бюльбюль «соловей» (тюрк.), кукук «кукушка» (нем.), тинтинабулум «бубенчик» (латин., букв, тин-тин «шарик»), кинкини «колокольчик» (др.-инд.). Неужели и перья как-то по-особому звучали на верхушке древка? Как именно?
«Здесь проглядывается древнейший облик славянского знамени: перо или пучок перьев на шесте, пике», — считает В. Дерягин, осно­вываясь на такой этимологии. Но так ли это? Не исключено, что где-нибудь (например, у американских индейцев, у австралийских или африканских аборигенов) перо или пучок перьев действительно опре­деляли облик тамошнего знамени.
Между тем все становится на свое место, если принять, что наше перу (что делаю?) возникло не от парить и не от перьев, а от пьрати (лит. perti), означающего «бить, ударять». От него же произошли наши древние праща и пракъ (по- рокъ) «стенобитное орудие», современные прачка («бьющая вальком по мокро­му белью») и чеш. pracka «драка». Этот же, но уже озвонченный, корень встре­чаем в народной загадке о колоколе на колокольне:
Взойду я на гой-гой-гой,

Вдарю в бере-берду

ногой и рукой.
Но вот подтверждения и посерьезней: «и прапоры златы 400... и два ряда звонец малых... и прапорец медных». В другом средневековом варианте пе­ревода этого же текста «Александрии» речь уже ясно идет о четырехстах «зо­лотых колоколах» и восьмистах малых «колокольцах». Или же в другом спис­ке «Александрии» («сербском»): «Александр же повеле своим всем прапорцы на кони поставите и на бой к ним борзо поиде... Слонове же (боевые слоны неприятеля) прапорный звук слышавше, уполошишася и побегоша». Это ли не сербский вариант нашего куликовского «стяги ревут... хотят промолвити»? Не потому ли слово прапорац у сербов и хорватов еще до сих пор озна­чает «колокольчик, бубенчик», а прапорци (мн.ч.) — «музыкальный инстру­мент турецкого происхождения (колокольцы и бубенцы на древке или на коже)»? Относительно происхождения этого инструмента можно и нужно поспорить, но, что касается самого «колокольного знамени», то достаточно взглянуть на бунчуки современных военных оркестров. Откуда бы столь не­вообразимый гибрид хоругви и кистей со сверкающей чашей колокола и ча­шечками-колокольцами — и всё это на одном стяге? Оттуда же — из нашей забытой седой старины!

Во второй половине прошлого века русский этнограф П. Иванов отмечал следующий народный обычай, существовавший в верховьях реки Пинеги: в суб­боту второй пасхальной недели мальчишки «бегают беспорядочно, держа в ру­ках палку с привязанными колокольцами... В Фомино воскресенье крестьяне ез­дят на лошадях, запряженных в сани с дугами и подвешенными к ним во мно­жестве колокольцами, бубенцами и шаркунами». Сравним: там, у турок, — оркестровый инструмент, а тут, у русских, — народный обычай. Да только ли на Русском Севере? А вот и на Юго-Западе (в заключении старинной буковинской колядки во славу помещика или священника):

А за сим словом в дзвоночки дзвоним,

В дзвоночки дзвоним, низько ся клоним.

Использование «бубенцов» в народных гуляниях отмечено и в письмен­ных памятниках: «Да как затрубят в трубы, да станут бить в бубенцы, да при­падут на коленцы». Так гуляли русские люди под Тобольском в 1619 году. В первом из приведенных примеров определенно просматривается какая-то глубинная связь колокольцев на древке и на конских дугах. Вполне вероятно, что и ямские бубенцы, модные в начале XIX века, стали не новым для России явлением, но возрождением какой-то разновидности древних бубнов-коло­колов, которые постоянно, хотя и незаметно для современных читателей, при­сутствуют в «Слове о полку Игореве». Ведь читали же наши предки следую­щие строки в популярнейшем «Девгениевом деянии»: «Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь, грива же у него плетена драгим камением, и среди камения звонцы златы. И от умножения звонцев и от камений драгих велелюбены глас исхождаше на издивление всем». Но только ли это? «Мы можем предпо­ложить какую-то важную роль колокольцев в древних дохристианских пред­ставлениях славян», — комментируя упомянутые этнографические заметки П. Иванова, пишет сегодня А.Н. Давыдов.

Однако почему обо всем этом ничего нет в средневековой литературе? Да потому, что наши предки не предполагали, что они должны что-то разъяс­нять, если колокольные знамена были для них делом само собою разумею­щимся! Причем не только у русских. В повести Низами завоеватель Искендер (Александр Македонский) столкнулся с колокольным звоном и у чер­ных «зинджей», которые в боях также трясли колокола на древке. Думаю, что многие из древних колокольцев и бубенцов, хранящиеся в музеях мира, когда-то висели на знаменах. Ведь подобный звенящий стяг существовал, похоже, еще в Древнем Риме, где cantabrum «знамя, хоругвь при императо­ре» буквально означало «поющий сосуд». Чтобы выяснить это, достаточно сравнить cantabrum (при canto «пою, прославляю») с cerebrum «черепная ко­робка».

Но разве средневековые авторы в этом вопросе что-то утаивают? Да вся ли­тература звенит этими колоколами, а мы их не слышим! Почему, например, верно отыскав соответствие в летописи, никто из исследователей не разъяснил, о каком именно предрассветном «звоне» говорит Автор «Слова» в эпизоде, ког­да он, обозначив себя «я», словно бы сам включается в изображаемые им собы­тия? Почему там употреблено именно «звенит»! А без объяснения не получа­ется ли, что перед нами очередное «образное выражение»? Как бы шутливый авторский пустячок: «Угадай, в каком ухе звенит?» А ведь на самом-то деле это «Игорь звоном полки заворочает»! Сравним это место с соответствующим от­рывком из летописи:

«Что ми шумить, что ми звенить давеча рано перед зорями? – Игорь плъкы заворочает, жаль бо ему мила брата Всеволода».

«Свитающи недели (т.е. в воскресе­нье на рассвете) смятошася коуеви пол­ки и побегоша. Игорь тогда бе на кони и поиде к полку их, хотя возвратити к полком. Уразумев же, я ко далече шел от людей, соимя шелом, погна паки ко пол­ком своим. И не возвратися никто к нему...»



Главный стяг, обозначавший ставку, устанавливался на возвышении перед шатром командующего. Естественно, что рядом с князем постоянно находился сигнальщик (он же знаменосец), передававший в войска команды «воеводы предняго». Для руководства боем у воевод разного уровня под рукой были дру­гие, более легкие сигнальные стяги. В этом эпизоде у Игоря, вероятно, снача­ла «ревел» стационарный стяг, но затем, удалившись от ставки, князь восполь­зовался мобильным, сигналя ковуям приказ остановиться.
Подобные сигнальные инструменты (по-древнерусски знамени — «знаки») для целей управления оказались очень живучими. Приме­чательно, что даже в 1819 году в Москве, во время поднятия тяже­ленного колокола «Успенский» (4 тыс. пудов!) на колокольню Ива­на Великого, использовали нечто сходное. В своей книге «Старое житье» М.И. Пыляев писал, что мастер Богданов «стойко управлял действиями многих воротов посредством колокольчика и палочки с на­вязанным на ней платком и все время умел удержать работников на своих местах, и своею расторопностью отвратил большую беду».
Но во время их панического бегства звону и без того хватало — от многих других стягов. Поэтому Игорь, от бессилия, и решился, сняв шлем, подать уже зрительный «сигнал» — показать свое лицо: «Знайте, что это я, Игорь, ваш князь, приказываю вам остановиться!»

А вот еще один пример — из летописи под 1157 годом. Киевский князь Изяслав пришел в Галицкую землю, где в завязавшемся кровопролитном бою сумел к концу дня вырвать победу: «И остася Изяслав с малом дружины на плъчищи (на поле боя) и постави стягы Галичьскыя. И поидоша галичане под своя стягы. И изима (захватил) Изяслав множество галичан. На ту же нощь убояся Изяслав, зане бо (так как) остался с малом дружины, река: «Да не вы- суются на нас из города!» (говоря: «Как бы не напали на нас из города!») Повеле избити колодникы (перебить пленных), а лучьшия мужи их веде с собою к Кыеву».

Почему галичане выходили к своим знаменам, если видели, что они уже зах­вачены неприятелем? Ясно, что дело происходило «на ту же нощь», и как раз видеть-то их они не могли. Они шли в темноте навстречу собственной гибели, ориентируясь на хорошо знакомый звон, присущий только их стягу!
Рында
Но вот перед нами нечто другое — современное: «Все мы услышали далекое дребезжание корабельного колокола. И это был посторонний корабль, потому что рында на «Смелом» звенит светло и тонко» (Диковский); «В белом, словно молоко, тумане отовсюду раздавался тревожный звон судовых рынд. Это паро­ходы, опасаясь столкновения, давали друг другу сигнал о себе» (Бадигин).

Не правда ли, очень напоминает все то, о чем мы сейчас говорим? Но, увы, средневековые источники ничем не подтверждают рынду в этом книжном зна­чении «колокол». Большинство лингвистов, включая Даля и Фасмера, счита­ют, что слово возникло из неправильного толкования морской команды «рынду бей!». Отчего ж «неправильного»? Да потому, что она, в свою очередь, тоже «не­правильна», ибо являет собой якобы весьма приблизительную звуковую пере­дачу английского ring the bell («звони в колокол»). Полноте! Неужели и в самом деле наши моряки столь вульгарно усвоили эту команду по рецепту сегодняш­него «Сенька, бери мяч!» — thank you very much («большое спасибо»)? Особенно комично выглядит такое толкование, если учесть, что рындой ко времени «пер­вой вестернизации России» именовался «оруженосец-телохранитель» из знат­ных боярских родов, чье многовековое почетное звание было упразднено толь­ко Петром I в 1698 году.

В источниках, описывающих 1380 год (Куликовская битва), встречаются термины рында, рындель, рындаль — о крепких витязях, принадлежащих к бли­жайшему окружению князя. Филологи (Преображенский, Фасмер) выводят эти слова из нем. ridder, Ritter (рыцарь) и функционально разделяют их по значени­ям, которые отметил еще В.И.Даль: «рында стар.—-телохранитель, оруженосец; рындель стар.— знаменосец». Не могу согласиться ни с немецким происхожде­нием, ни с функциональным разделением — речь идет об одних и тех же людях, главной задачей которых было «рындать» знаменем, т.е. сигналить. Об этом сви­детельствуют два варианта одного и того же эпизода в киевском «Синопсисе» и «Сказании о Мамаевом побоище»: Дмитрий, облачив перед битвой в свою одеж­ду князя Михаила, «повеле же и знамя свое рындалю своему над ним возити»; «и то знамя повеле рынде своему над ним возвысити».

Можно попытаться вычислить и происхождение этого слова. Рындаль — потому, что у него есть рында (колокол, колокольное знамя), но почему ее саму так называют?

Даль приводит русские диалектизмы: «рындать — проступать, проваливаться ногами в болоте, по чиру (т.е. льду), сквозь лед или снег: Кони рындают, нельзя ехать; рындало — болото, трясина». Фасмер, не найдя лучшего, объясняет оба слова заимствованием (фин. rentia, rennin «брести, идти в брод, шлепать»), но сам же и удивляется их слишком большой географической распространенности. Увы, суждение о заимствовании неверно.

Если рындать «проступать, проваливаться ногами в болоте», то не приме­чательны ли при рындало его синонимы болото, трясина, дрягва (дрегва, дрыгва), зыбун? Болтать(ся), трясти(ся), дрыгать(ся), зыбатьс(ся) — таковы словообразующие глаголы, передающие понятие рындало.

Общеславянские болото «грязь, трясина» и болтать «трясти, взбал­тывать, взбаламучивать (ср. «болтушка»)» тоже восходят к общему смыслу — «качать(ся), колыхать(ся)». От этого «болтать языком ко­локола», «трепать» (ср.«притрепал славу»); и позже — «болтать, трепаться»,«раззвонить» (о досужей болтовне) — ср. «колоколить — сплетничать, распускать слухи» (Даль).

Далее: что именно «проступают», сквозь что «проваливаются ногами» в болоте? Сквозь ту же трясину, дрегву, зыбун — то есть сквозь тряскую, дро­жащую, зыбкую поверхность. Легко представить, что рындати, со временем явно переосмысленное, изначально было полным синонимом глаголу зыбати — «колебать, покачивать, трясти»: «Трясина зыбнет под ступнею» (Даль). Как мы уже выяснили, звуковые сигналы подавали тем, что колокола на древ­ках трясли. Потому-то и наше колокольное знамя когда-то называли рындой (как «нечто раскачиваемое») — именно ее трясли-качали княжеские рындали (они же рынды). Рында (знаменный колокол) и рындало (болото, трясина) вполне сравнимы с далевским же «зыбель» в значениях «качели» и «трясина, зыбун». И если долговязых людей и сегодня еще дразнят словом «каланча», то прежде их, если опять же верить словарю Даля, сравнивали с жердью, на которой что-то раскачивалось: «рында — нескладный верзила, долгай; сухо­парая баба; исхудалая кляча, одер»; «зыбала — дылда, долгай, жердяй, оглоб­ля, долговязый»; «зыбок — доска или шест, положенный или приделанный где для упругой качки».

Это ли не доказательства беспочвенности анекдота о происхождении на­шей команды «рынду бей»? Морская профессиональная лексика относится к самым архаичным в русском языке и берет начало конечно же не с Петра I, не с его голландцев, немцев или англичан. Подобно старинным словам, и старин­ные традиции на флоте тоже хранятся куда бережней, чем где-либо. Достаточ­но упомянуть, что, передавая устно слова и инициалы (например, по радио или телефону), моряки до сих пор употребляют «аз», «буки», «веди», а не «а», «б», «в» (и тем более не «Алла», «Борис», «Валентина»). На слух не спутаешь. Потому-то и команда «рынду бей!» значительно древней предполагаемого времени ее заимствования.
Бунчукъ
Оркестровый бунчук у немцев называется Schellenbaum — «бубенцовое де­рево». Когда-то такие «бубенцовые дерева» украшали янычарский оркестр, состоявший из 54 человек и подразделявшийся на девятки, каждая из кото­рых играла на своем инструменте: на зурнах, трубах, барабанах, кимвалах, накрах и на «полумесяцах». Последние представляли собой древко с укреп­ленными на нем колокольцами, иногда увенчанное бунчуком или изображением полумесяца. Показательно, что полумесяцем в Турции увенчаны и му­сульманские знамена.

Считается, что военный оркестровый бунчук попал в Европу из янычар­ского оркестра. Пожалуй, так оно и есть, но только можно ли на этом основа­нии считать его исконно турецким? Почему же в таком случае великий Низами умолчал, что русские «колокола и бубенцы», так поразившие в его повести во­ображение Искендера, имелись и у народа, ему близко родственного? Кроме того, учтем, что упомянутый инструмент был янычарским и, следовательно, относился к более позднему времени. Да и сами янычары исконно не были эт­ническими турками, представляя собой своеобразный «иностранный легион», состоявший в том числе и из выросших, по-мусульмански воспитанных южно­русских мальчишек. И если не ставить под сомнение суждение английского дипломата о султане Мустафе II, то даже правители Турции бывали по проис­хождению русскими: «У него совсем русское лицо, его мать была русской, а отец — русского происхождения».

Столь же неправомерно утверждение о заимствовании казаками бунчука войскового у турок. Русские ученые (см. словарь Брокгауза—Ефрона) уже дав­но считали, что турецкие туг и кутас никак не могли стать прообразом русского бунчука, ибо «бунчуки были известны нам гораздо ранее знакомства с турками; у турок бунчук, как знак власти и сана пашей, был в употреблении со введения строевых войск... Почему русские и поляки турецкий туг переименовали в бун­чук, неизвестно; так же неизвестно и то, откуда вообще явилось понятие о бун­чуке как регалии власти».

Не найдем ли мы ответ на этот вопрос в незамеченном историками процес­се «онемения знамен», то есть в превращении княжьего колокола в кисть и кон­ский хвост? А такое превращение действительно произошло. Русские кутаз, кутас, подобно турецкому слову, тоже имеют значение «украшение в виде кисти, хвоста». Но ведь точно так же в позднем Средневековье назывался и «коло­кольчик на шнуре, кисти»: «А с ним (приказчиком) идет 70 колокольцев-кута- зов и ширкуннов»; «А с ним руского товару... шездесят колокольчиков-кутасцев»! Да и обычные кутасы («кисти») снабжались какой-то подозрительной «чашкой». Так, в описании предметов конского прибора князей Голицыных исследователь П. Савваитов упоминает «кутас, у него чашка медная, позоло­ченная». Разве ж перед нами не рудимент, напоминающий как «челку», так и «прилбицу»?

Но все это пока еще никак не объясняет происхождения самого названия «бунчук», которого нет и не было у турок. Попробуем вычислить. Рассмотрим этот предмет в его нынешнем исполнении — как «лошадиный хвост, окрашен­ный в красный цвет». Что он напоминает, когда его пряди развеваются на вет­ру? Конечно же пламя! Ведь это же очень распространенное сравнение: «бога­тырей руских хоругви... аки живы пашутся... яловцы же шеломов их, аки пламя огненоепашетца» («Сказание о Мамаевом побоище»). Слово яловец (еловец) оз­начало «флажок, султан на шлеме». То есть бунчук, как и яловец, представляет собой имитацию факела. Как выглядел древнерусский факел? Его изображе­ние можно найти на одной из миниатюр Радзивилловской летописи. Он пред­ставлял собой длинный «стяг» (жердь), на верхушке которого крепилась метал­лическая корзинка-жаровня с полыхающими углями. Именно эта жаровня и определила название: буйчюгъ, буенъчукъ по-славянски, а не на каком ином язы­ке, и означает «высокий жар», «верхние пылающие угли» — то есть «факел» {буй, буенъ — «высокий»; чугъ, чукъ — «жар, горящие угли»). Наши предки, как и в случае с колокольными знаменами, здесь вовсе не оригинальничали — ведь если поискать что-нибудь сходное, то полный аналог встречается у римлян и визан­тийцев: ftammula и flamul — «знамя, флаг (у конных отрядов)», от flamma «пламя», flammo «пылаю, горю».
Стягъ
В «народной этимологии» живуча версия, согласно которой слово стягъ возникло из функции знамени — «стягивать», собирать вокруг себя воинов. Что ж, и такое объяснение имеет право на существование. Но это уже, конечно, переосмысление. Исходное значение этого слова — древко, шест, т.е. не само знамя, а его опорно-несущая часть. Насадка может быть какой угодно: фигур­ка, шар, рамка, полотнище, ленты, конский хвост, копье, колокольцы, пучок перьев и т.д. Однако только стяг превращает эту насадку в знамя.

Впрочем, совсем не обязательно именно в «знамя». В 1658 году, побывав в Китае, наши соотечественники отметили в своих записях местный обычай: «А в городех перед воеводами носят солнишники (т.е. зонтики) бумажные, желтые, велики, на стягах».

Поэтому следует согласиться, что стяг, как знамя, является лишь частным случаем от более общего понятия «шест». Доказательства иноязычного проис­хождения нашего слова построены на обратном. Нем. Stange «шест» (от него наше штанга) родственно др.-сканд. stang «древко, шест» (при stinga «колоть, вонзать»), от которого якобы и возникло наше стяг. Показательно, что корне­вой основой германского слова считается *ste(n)gh— «нечто колющее; имеющее острый, вонзающийся наконечник» (т.е., по сути, «копье»). Конечно же русский стяг мог использоваться как колющее орудие после насадки на него копья-на­конечника, однако ни литература, ни народные говоры не донесли до нас стяга в таком качестве. Зато стягом у нас по сей день называют самую обыкновенную жердь в ее любых других качествах — будь-то простая палка, рычаг или же шест для прижатия воза:

«Палка вот какая-нибудь — стяжок будет, любую палку так можно назвать»; «Стяг-то зарядишь под пень, засунешь, да и качаешь его всем телом — пень и вылетит»; «Стяг сейчас, к примеру, гнёт называют, им сено на возу крепят, длин­ная такая палка, стог на возу держит»; «Жердь большую стягом называют, он сено на телеге держит, чтобы не упал стог».

Последний пример выводит нас на белорусские и украинские названия жер­ди в тех же значениях: «зламау рубля — сломал жэрдку»; «рубчык — жэрдка, якою прыцiскаюць салому, сена на возе: «Рубчык пулумауся, увязываючы снапы»; «Най­мите понакладали вози, притягли рублями й рушили (поехали) до дому».

Перед нами два эпизода — первый рассказывает о битве с половцами, а второй — о междоусобной битве 1216 года. Отыщем в них нечто общее: «И бысть сеча зла, и потяша стяговника нашего, и челку стяговую сторгоша со стяга»; «пешци же идоша по дебри ревуще... и бысть сеча зла, и подсекоша стяг князя Ярослава Всеволодичя, и... досекошася другаго стяга». В первом примере зарубили знаменосца, в руках у которого находился флаг. Во втором же «ревуще» должно относиться, вероятно, к звенящему флагу, причем вои­ны, идущие с ним, пробились («досеклись») к чужому главному флагу и под­рубили его. То же встречаем в «Повести о Мамаевом побоище» (по Лондон, сп.): «А стязи великого князя мнози татарове подсекоша». В «Русской Прав­де» точно такому действию соответствует потяти, а в летописях (напр., в Во­лынской) — подтяти: «аже дуб потнеть знаменный»; «и подтяша стяг». По­лагаю, что полное совпадение значения этих подсекоша стяг и подтяша стяг не вызывает каких-либо сомнений. В данном случае буквальный перевод: «подрубили флаг» (для того, чтобь: он упал).

Хоругвь
Хоругвь, ц.-слав. хоругы, болг. и макед. хоругва, ст.-с.-хорв. хоругва, хоруга, чеш. korouhev, укр. корогва, лтш. karogs. Даль приводит донское хорунка и хорун­жий (стар.) — «кто носит военную хоругвь, знаменщик». Эти слова, а также хоронгви (эскадроны), были заимствованы из польского, в котором особенно ощущается присутствие «и»: choragiew (чит. хоронгев), chorazy (хоронжи) «хорун­жий, прапорщик». Сегодня языковеды дружно выводят слово из монг. orongo «знак, знамя», недоумевая при этом: через кого же именно получено? В самом деле — термин употреблен в «Слове» за полвека до монгольского нашествия. И хотя здесь, как обычно, провозглашается все то же недоказуемое «тюркское посредничество», мнимые успехи в этом направлении побуждают исследовате­лей ко все новым дерзаниям. «Монгольская этимология слова «хоругвь» бес­спорна», — утверждает, например, JI.Б. Олядыкова и подводититогсвоим изыс­каниям: «Подобному анализу должны подвергнуться и другие предполагаемые монгольские заимствования «Слова».

В важнейшем эпизоде Куликовской битвы (по «Задонщине» и «Минеям») читаем: «стяги ревут, а поганые бежат»; «вси на бежание устремишася; кресто- носнаа же хоруговь доволно гнав в след противных...» Из сопоставления полу­чается, что хоругвь была одним из тех же стягов-знамен (возможно, самым глав­ным), от которых побежали «поганые». Но вот перед нами два симптоматич­ных варианта одной и той же библейской цитаты (I Цар. 14:27) и ее канонический перевод на современный язык:

«простеръ конець хоругви своея, яже в руку ему,

и омочи в съте медвене»;

«простре конецъ жезла своего, иже в руку ему,

и омочи его в соте медвене»;

«протянув конец палки, которая была в руке его,

обмакнул ее в сот медовый».

Случайно ли здесь снова «палка», т.е. все то же соответствие нашему диалект­ному стяг, стяжок? В «Этимологическом словаре славянских языков» (под ред. О.Н. Трубачева) упомянута старая этимология, связывающая «хоругвь» с гот. hruggci «палка, посох». Его ближайшими германскими родственниками (с утра­ченной начальной *kh-) являются нем. Runge «деревянная стойка, подпирающая лестницу на возу», др.-в.-нем. runga, н.-голл. rоng «поперечные перекладины (сту­пеньки) лестницы на возу», англ. rung «перекладина приставной лестницы». Зву­ковое и смысловое сходство проглядывает и в латышских заимствованиях: rungas (мн.ч.) «жерди, используемые для расширения и повышения пространства телеги, чтобы нагрузить воз побольше», runga «дубина, палка» и rungulis «обрубок дерева»] а также в литовском rungas «боковая стойка телеги». Ответвления находим в древнегреческом: charaks, charakos (ср. с лтш. karogs «знамя») — «кол, подпорка виноградной лозы; отрезок, черенок» (при charaksis «нарезывание»), kormos «об­рубок, ствол; пень», korine «булава, палица».

Можно утверждать, что старославянское хоругы [khr(n) g-, *khr(n) k-] явля­ется прямым родственником нашему черенок, ибо в конечном итоге речь, не­сомненно, идет об индоевропейском корне *(s) ker-, *kher- «сечь, рубить, ре­зать» (представлен в русских скорняк, корень, скрозь, через, похерить). Тем более что и упомянутое готское hrugga «палка» (производное от *horunga, *khorugga) дает нам хороший пример все того же прозрачного значения: «срубок», «жердь»! Показательно, что такое объяснение истоков слова позволяет понять причину бросающейся в глаза «несостыковки» древнерусского (ц.-слав.) и современно­го переводов одного библейского эпизода (Иер. 6:1):




«Укрепитеся, сынове Вениаминовы, посредь Иерусалима, и в Фекуи вострубите трубою, и над Вефахармом воз­двигните хоругвь: яко злая произникоша от севера, и сотрение великое бывает».

«Бегите, дети Вениаминовы, из Среды Иерусалима, и в Фекое трубите трубою и дайте знать огнем в Беекареме, ибо от севера появляется беда и ве­ликая погибель».



Разве можно объяснить эту «хоругвь» чем-то иным, кроме как огромным факелом на «воздвигнутом» (т.е. «поднятом, поставленном») столбе-мачте? Это ли не своеобразный гигантский «бунчук», тревожно сигналящий с вершины о вражеском вторжении? Или вот еще один пример (Иер. 50:2):


«Возвестите во языцех и слышано сотворите, воздвигните знамение, возопийте и не скрывайте, рцыте: пленен бысть Вавилон, посрамися Вил, победися Меродах, посрамися изваяния его, сокрушишася кумиры его!»

«Возвестите и разгласите между на­родами, и поднимите знамя, объявите, не скрывайте, говорите: «Вавилон взят, Вил посрамлен, Меродах сокрушен, истуканы его посрамлены, идолы его сокрушены».



Здесь употреблено уже знамение (знак) в ситуации, полностью соответству­ющей фразе из «Учительного слова» (XIV в.): «Знаменье глаголет стяг, им же знаменают воеводы победу». Как видим, «знаменная» логика во всех случаях по смыслу сходна, как сходна и логика образования терминов, обозначающих сами эти знамена. Итак, прапор, рында, бунчук, стяг, хоругвь — все это исконные сла­вянские названия древних знаков-знамён, главной функцией которых было «глаголати знамения» — передавать сигналы.
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...edislovie-dva-stol.html?page=5