В то давнее время, когда мир божий наполнен был лешими, ведьмами да русалками; когда реки были молочные, берега были кисельные, а по полям летали жареные куропатки, в то время жил в такой-то деревне колдун. Имени его никто не знал, а подойти да спросить не смели. 

Жил колдун далеко за околицей, у самого леса. Не любил его люд простой, боялся. Недоброе про него сказывали. Облик у колдуна страшный, как увидит кто, отвернется, да перекрестится тайком. Росту высокого, волосы как смоль черны, очи грозные, на левой щеке шрамы бороздами к шее спускаются, не иначе как с самим чертом дрался. Носит колдун плащ черный, мехом зверя невиданного отороченный: не соболь то и не куница, не лиса-чернобурка и не заяц. Как появится в деревне, все от него прячутся. А не звать колдуна нельзя. То скотина у кого захворает, то порчу кто на кого наведет, то на добрый урожай поворожить, оно всяко бывает. Вот и приходится. А по доброй воле никто к нему не ходил и дружбы не водил. 

Не от хорошей жизни пришлось к колдуну и Тимке направиться. Отец у него пастухом деревенским был, мать все по хозяйству больше, так и жили до поры до времени. А тут приключилась с Тимкой беда великая. Заночевал он как-то на поле гороховом, да жизни себе и укоротил. 
Оно как вышло: хотел Тимка отцу с матерью помочь – заготовить сена впрок. Работал до ночи поздней, да и решил, тут же переночевать, а поутру вновь за косу взяться. Нашел сена стог, у поля горохового и лег почивать. 

Проснулся Тимка посреди ночи – не поймет, что разбудило его. Будто бы шорохи какие, аль шаги легкие. Припомнил тут молодец, что сказывали на деревне, будто повадился кто на поле, горох воровать. Толковали о том мужики да бабы, а сторожевать никто не вызвался. Боязно. Поднялся Тимка тихонько, обошел стог, на поле глянул – дара речи лишился. Сидит неподалеку, склонившись, девица красная, в рубахе простой, белой; простоволосая, ни ленты на голове, ни платка, кудри золотые до земли спускаются, прибирает она их руками тонкими, за спину заводит. Светло возле нее, как при свете солнца ясного. Собирает девица горох, не оглядывается, не таится. Тут бы бежать Тимке со всех ног, а он о том и не думает. 
- Ты что, окаянная, делаешь, - хотел крикнуть молодец, а вышло, почему-то, шепотом, едва дыша. 
Оборотилась девица, поднялась, на Тимку смотрит удивленно: 
- Тебе гороха жалко? – отзывается.
Оглядел ее Тимка, да так и замер – не девица то красная, а молодец. И как он сразу не признал? Только больно чудно одет воришка: рубаха до колен, без пояса, да сапожки красные. Очи ясные-ясные, так жалобно глядят, уста дрожат, вот-вот расплачется – не выдержал Тимка:
- Да, ешь, мне не жалко. 

Повеселел молодец дивный, улыбнулся, сдалось Тимке, будто бы еще светлее вокруг стало. Смотрит он, как лакомится горохом молодец, сам улыбается. Доел воришка горошины, одна осталась. Подошел к Тимке близко-близко, голову набок склонил, смотрит на него снизу вверх и спрашивает:
- Любишь горох?
Не может Тимка и слова вымолвить, будто сжал кто рукой горло ему крепко, кивнуть только и вышло. А молодец тем временем горошину к устам его поднес, да съесть и заставил. 
- Сладко? 
Вновь кивает Тимка, а сам и вкуса-то не почувствовал, проглотил как было. Улыбнулся молодец, поцеловал Тимку в уста нежно, отстранился немного и снова шепчет:
- А так? Сладко?
На этот раз не смог Тимка и кивнуть. Только притянул к себе молодца, да в уста поцелуем впился. Сам себе диву дается, а оторваться не может. Давно замечал Тимка, что на молодцев деревенских засматривается больше чем на девок, а поделать ничего не мог. Не приведи Бог, узнают про то в деревне, со света белого сживут. А тут. Молодец-то незнакомый, не деревенский, а краше всех кого Тимка знал, али видел. Ластится к нему, льнет, все жарче на поцелуи отвечает. Не выдержал Тимка, ухватил его в охапку да к стогу и уволок. На сене оно всяко лучше, мягче, хоть и лезет трава сухая везде, мешается. А молодцу будто и одинаково, тут тебе целует, тут тебе уже и раздел всего. Стащил Тимка и с него рубаху, а только к сапожкам руку протянул, застонал молодец призывно, по плоти его ладошкой прошелся, ноги раздвинул. Помутилось в голове у Тимки, как подумалось ему, сколько времени уйдет, чтоб стащить сапожки те – не такие грубые, как у него, а мягонькие, ножку обхватывают, словно кожа вторая – махнул на них рукой, целует молодца, голубит, ласкает тело белое. Внутри все будто огнем горит, выжигает, выпаливает, еще больше хочется уста припухшие целовать, еще сильнее сжимать в руках тело горячее. 
-Сладко ли тебе со мной? – стонет молодец, - Жарко ли?
- Сладко, - шепчет Тимка, - Жарко.
Притянул молодец к себе Тимку за бедра, прижался, трется плотью о плоть его, дышит хрипло. Обо всем на свете забыл Тимка, рукой трясущейся уд свой в молодца направил, вбился вовнутрь что было мочи. Вскрикнул молодец, застонал, на сено откинулся, очей с Тимки не сводит:
- Ох, ты ж, - шепчет, - какой…
Замер Тимка, только теперь сообразив, что боль причинить смог, сам того не желая. Тут молодец на локтях приподнялся, к нему подался всем телом своим, застонал, выдохнул Тимка – не причинил. Двинул бедрами Тимка разок-другой тихонько, а потом будто с цепи сорвался: Руками молодца придерживает, вгоняет уд свой, ни себе, ни молодцу передышки не дает. Сдается Тимке, словно горит он весь огнем неугасимым, ни погасить, ни водой залить. Будто нету ничего на свете, окромя молодца этого, да тела его, да стонов громких. А как закричал молодец, да выгнулся, как увидал Тимка семя его жемчужное, так сам и излился тут же, крика не сдерживая. Вытащил Тимка уд свой, лег подле молодца – нега такая в теле всем, как любо, в жизни так любо не было. Потягивается молодец, жмурится, будто кот на печке, целует Тимку, милует:
- Еще хочу, - шепчет.
Удивился, было, Тимка, ненасытный какой молодец попался, а у самого внутри опять пожар разгорается, опять тянет уста сладкие попробовать, да тело нежное ласкать. Стал молодец на колени, к нему спиной, лицо к Тимке оборотил, кудри длинные через плечо на грудь себе перекинул, сам рукою промеж ягодиц провел, пальцы вовнутрь вставил, водит ими, и молвит хрипло:
- Вот так ты мне делал? Аль так? Только глубже.
Враз пересохло во рту у Тимки от видения такого. Уд тут же твердый стал, будто это не его семя не остыло еще на коже молодецкой. Только к молодцу сзади пристроился, а тот тут же на локти опустился, задом к плоти Тимкиной прижался:
- Еще, - снова шепчет, - еще хочу. Как только что. 
Не пришлось Тимку долго упрашивать, враз уд свой вставил. Хотел помедленнее, да не вышло. От вида молодца перед ним пригожего, горячего да страстного такого, бесстыдного, не мог Тимка сдержаться. Вгоняет уд свой поглубже да посильнее, а самому до одури еще больше хочется. Да и сапожки эти на коже белой так смотрятся, с ума сводят просто. Стонет молодец, плоть Тимкину принимает, одной рукой о землю опирается, второй по своей плоти водит. Заметил это Тимка, поближе его притянул, да своей рукой его руку и накрыл. Застонал молодец громко, спустил семя свое, а за ним и Тимка последовал. 
Опустился назад, на сено Тимка, молодца к себе притянул, спать вознамерившись. А молодец, поцеловал его легонько, в очи ему взглянул и молвил грустно:
- Мой ты теперь человек. Никому не отдам. Запомнил, что мой?
- Запомнил, - отзывается Тимка, - Скажи мне, ты не так-то прост? Кто ты?
- Мой! – шепнул еще раз молодец, - А теперь спи.
Не хотелось засыпать Тимке, да очи сами собой закрылись. А молодец рубаху на себя накинул, еще пару стручков гороха сорвал и сгинул, будто не было его вовсе.

Уж солнце к обеду направилось, а Тимка только проснулся. Не может взять в толк, что с ним – все тело ломит, будто не спал, а жернова на мельнице вручную переворачивал. Припомнил, что ночью с ним приключилось, затосковал. Осмотрел то место, где молодца встретил, теперь уж при свете солнца ясного – так и есть, оборван горох. Не приснилось, не почудилось. 

То ли сено впрок заготавливал, то ли просто косу в руках держал, не запомнил Тимка. Промаялся целый день, а к вечеру домой заскочил, с батюшкой, да с матушкой повидался и вызвался на поле горох сторожить. Как стемнело, пришел Тимка к стогу сена заветному, сел, ждет, может, объявится и сегодня молодец дивный. Кто такой он, откуда приходит, куда уходит, зовут его как – все хотел Тимка у молодца выпытать. 

Уж на небе звезды засияли, а нету никого. Сидел, сидел Тимка и сам не заметил, как уснул. Долго ли он спал, неведомо, да только проснулся вмиг. Будто толкнуло его что. Открыл очи, смотрит, а молодец-то вчерашний рядом, у ног его сидит. Руками колени обхватил, рассматривает Тимку, улыбается так, грустно. И вновь светло вокруг, как днем. Потянулся к нему Тимка, в объятия крепкие заключил, смеется счастливо:
- Пришел, а я все думал, да гадал, вернешься ли.
Прильнул молодец к Тимке, молвит печально:
- Я, теперь, каждую ночь приходить стану. Мой ты. Аль запамятовал?
- Не запамятовал, - шепнул Тимка, а самому любо так, от слов молодецких. Тотчас же забыл, что поспрашивать вперед хотел, а потом уж миловаться. Мигом все из головы вылетело, стоило только молодца своего увидать, да к устам прильнуть. Обнимает его Тимка, целует, рубаху с плеч хрупких стягивает, чувствует, как разгорается внутри огонь знакомый, жаркий. Всю ночь миловались они, ни покоя, ни усталости не зная. Перед рассветом только встрепенулся молодец, поцеловал Тимку:
- Спи, - шепчет, - спи человек мой.
Хотел Тимка воспротивиться, а не вышло. Уснул тот же час. 

С той поры не было Тимке покоя. Каждую ночь приходил к нему молодец, а наутро пропадал. Днем будто неживой Тимка, лица на нем нет, только ночью как любого своего увидит – оживает, целует его, милует. 

Шептаться начали на деревне, мать с отцом на него с беспокойством поглядывают, а Тимка и не замечает ничего. Видит только, что молодец с каждой ночью все печальнее и печальнее. Дольше нежит его, нежнее целует, будто прощается. А как отдыхали они раз после ласк любовных, прижался крепко он к Тимке, поцеловал в уста, посмотрел в очи тревожно:
- Совсем я тебя загонял, - шепчет, - не могу, прости. Не могу по-другому. Люблю тебя.
Услыхал Тимка слова заветные, обрадовался:
- И я тебя люблю, веришь? Вот ничегошеньки о тебе не знаю, а люблю. 
- Верю, - чуть не расплакался молодец, - Прости меня.
И так ночь каждую «люблю», да «прости». 

Тут начал и Тимка замечать, что с ним неладное творится. Вроде бы только проснулся, работать бы и работать, а не может. За что не возьмется – все из рук валится. Все вокруг будто в тумане, не лежит ни к чему душа. Подумал Тимка крепко, решил к колдуну сходить. Пора бы и выяснить, что за молодец к нему наведывается, к кому он всем сердцем прикипел. Взял Тимка припасов кое-каких, молока кринку – не с пустыми же руками к колдуну идти. Вышел за околицу, остановился, может, и не нужно идти никуда, а ночью у молодца спросит. Уже и обратно поворотил Тимка, а вспомнил, что не раз хотел поспрашивать, а не вышло ничего. То молодец его отвлечет, то он сам забудет. Постоял-постоял Тимка, да к дому колдуна и направился. 

Подошел к двери, постучал несмело, не отзывается никто. Еще постучал. Глядь – а дверь-то не заперта. А и правда, чего бояться колдуну? Тут из горницы голос послышался:
- Входи, раз пришел. Говори чего надобно.

Ступил Тимка в горницу, огляделся: светло, просторно. У стен, да над печью травы сухие развешаны. Полицы висят крепкие, дубовые; миски на них, горшки да кружки. Стол посерединке стоит, лавка широкая. И не скажешь, что колдун тут живет. 

Поклонился Тимка хозяину, только хотел слово молвить, а тот уж сам отозвался:
-Да, крепко взяла тебя Летавица.
- Кто? – не понял Тимка. Набрался духу, глянул на колдуна: сидит тот за столом, на Тимку смотрит.
- Летавица, - пояснил, - звезда падучая. Али не по этому делу ты ко мне пришел?
- По этому, - несмело обронил Тимка. Летавица стало быть. И как он сразу-то не догадался? Все как по писаному: поле гороховое, сапожки красные. Припомнил он все, что старики да бабы на деревне рассказывали, загрустил. Не отвяжется сама Летавица, не оставит его в покое, а кабы и оставила бы – сам Тимка от нее никуда не денется. От него. Зацелует, замучает, пока со свету не сживет. 
- Вижу, уяснил ты, с чем дело имеешь, - молвил колдун.

Кивнул Тимка, голову опустил, да из горницы и направился: нет спасения от Летавицы, коли человека себе она выбрала. Он. 

- Три пути у тебя, - продолжает колдун, будто и не замечая, что Тимка уходит. Замер молодец на пороге, а ну как поможет колдун.
- Можешь жить как жил – тогда возьмет она тебя, не сегодня-завтра. 
Помотал головой Тимка, не хочется молодым помирать.
- Можешь убить ее. Я научу как.
Отказывается Тимка: как подумалось ему, что убьет он молодца своего дивного, пусть и Летавицу, нечисть поганую, дурно стало Тимке. Не поднимется рука у него. Как же это – убить? 
- Сильна-а-а, - вроде бы с уважением протянул колдун, - ох, дюжа твоя Летавица. Крепко к себе привязала. Чем же зацепила она тебя? Красой, али телом?
Молчит Тимка, до последнего не говорит, что молодцем Летавица перед ним явилась. Что мил он ему, да люб, и ничего худого Тимка ему не сделает. 
- Есть еще способ. Можешь привязать к себе свою Летавицу, как она тебя к себе привязала. Никуда не денется от тебя, на весь век рядом останется и худа тебе от нее не будет.
- Научи как, - просит Тимка, - Смилуйся.
- Научу, смилуюсь, - усмехается колдун, - Только прежде сослужи мне службу добрую. Сделаешь, что скажу – помогу тебе Летавицу пленить.

Согласился Тимка, да и пожалел тут же. А ну как потребует колдун небывалого. Скажет, мол, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. А ведь пойдет Тимка, да и сгинет по дороге, где-нибудь в лесах Кощеевых. Стоит он, ни жив, ни мертв. Ждет, чего колдун потребует. А тот поглядел на молодца грозно и молвил:
- Пойдешь по дороге, я после покажу по какой. Никуда не сворачивай. Увидишь деревню. Зайдешь в нее и там переночуешь. Только иди не в ту избу, куда звать будут, а в ту, куда сердце скажет. А поутру назад, ко мне, отправишься. Приведешь с собой того, кто тебя первым по имени назовет. Стар ли, млад; молодец, аль девица; кто имя твое скажет, того и приведешь.

Подивился Тимка просьбе такой, а выбирать-то не приходится:
- По рукам, - молвит, - показывай мне дорогу.

Вывел его колдун за деревню, показал куда идти, и отправился Тимка в путь-дорогу, тотчас же. Долго ли, коротко ли шел, не запомнилось, одолевали его мысли тяжкие: а ну как не встретит Тимка никого, кто его по имени назовет, а ежели встретит, а ну как откажется человек тот к колдуну идти. По-всякому может статься. Совсем пригорюнился Тимка, шаг от шагу медленнее ступает. 

Только к вечеру вышел он к деревне незнакомой, идет, где бы переночевать смотрит. Крепко помнит Тимка, что колдун говорил, ищет, на какую избу ему сердце укажет. А оно и молчит, окаянное. 

Тут выходит навстречу мужик, здоровается, расспрашивает кто таков, да откуда. Сказал Тимка только, что домой возвращается, да мимо их деревни дорога его лежит.
- Вот, - говорит, - ищу, где бы его переночевать, чтоб ночь в дороге не встречать.
- Знамо где, - отзывается мужик, - Вон изба стоит. Живет там молодица, пригожая, крепкая. Вдовствует она, помер муж ее уж два года как. У нас, как заведено – коли странник, какой, али перехожий, вроде тебя, на ночлег просится – мы его к ней на ночь отправляем. Ну что, проводить тебя?
Подумал Тимка, подумал – не хочется ему с вдовой ночь проводить. Ни к чему ее тревожить, коли все одно, не выйдет у них ничего. 
- Нет, мил человек, - молвит, - не хочу я у вдовы ночевать. Мне бы, где сеновал, али сарай какой, чтоб только крыша над головой была.
- Ну, дело твое, - не стал уговаривать его мужик, - сараи да сеновалы у нас всё больше хозяйские, не пустят тебя туда. А чтоб крыша над головой была – изба у нас есть, на околице, можешь там переночевать. Пустует она, - тут мужик замолчал, огляделся и досказал уж шепотом, - говорят, проклятая. Нечисто там. Не ходят туда, боятся. 

Поблагодарил его Тимка и к избе той направился. Рассудил, что хуже, чем есть, ему уж не будет. А коль нечистая сила там резвится, то ночью все одно к нему Летавица слетит, авось отгородит. 

Подошел поближе к избе Тимка, смотрит, а она и впрямь заброшенная. Дверь разломана, оконницы пустые, да зато крыша цела и соломы во дворе охапка наберется. Вошел он вовнутрь, темновато, дальше окон плохо видать, да и от тех толку мало – стемнело на дворе уж совсем, пока он с мужиком беседы вел. Ну да ему тут не именины праздновать, на ночлег сгодится.

Тут шорох из угла послышался. Подскочил Тимка с перепугу, заброшенная изба ведь. Ан нет, пригляделся, а в углу, на лавке, молодец юный сидит и на него в упор смотрит. 
- Мир дому сему, - еле выговорил Тимка. Вздохнул, отошел от испуга немного и продолжил: - Мне сказано было – не живет тут никто. Переночевать хотел. 
- Проходи, мил человек, не бойся, - отозвался молодец голосом тихим, - А что же в деревне места не нашлось? У нас там вдова живет. Всех путников привечает. Все у нее ночуют. 
- Не захотел я у вдовы, не по нраву мне это - потупился Тимка, - мне бы только ночь где провести. Чтобы крыша над головой была. 
Улыбнулся молодец:
- Крыша тут есть, местами целехонькая. Хочешь, можешь печь растопить, хочешь, так ложись. Ужин, правда, у меня скудный: хлеб, да вода колодезная. Может, все-таки к вдове?

Помотал головой Тимка, за стол сел, осмотрелся. Подумалось ему, что молодец тоже странствует. Разве можно в такой избе жить? Ни дверей нет, ни окон, крыша прохудилась. Печь, и та негодная, куда ее топить еще. Да и тепло, лето на дворе. Стол, две лавки, да паутина – вот и все убранство. Не живет тут никто долгое время, видно.
- Ты не ушел, мил человек? – снова голос тихий послышался, - Решил тут ночевать? Ну, дело твое. 
- Да, тут, - ответствует Тимка, - Утром дальше отправлюсь. 

Поднялся он, решил сена, али соломы поискать. На печку холодную забираться не хотелось. А молодец, видно, и спать не собирается. С места не двигается, только от Тимки очей не отводит. 
- Там, - вдруг молвит, - на столе котомка. Хлеб в ней. Вода в ведре у печки где-то. Больше нету ничего, не думал я, что гости у меня будут сегодня. 

Махнул рукой Тимка, достал свои припасы. На двоих хватит, а завтра он что-нибудь придумает. Может, за работу какую возьмется, прежде чем дальше идти. Не свезло ему тут. Никто по имени не назвал. 
- Давай, - зовет он молодца, - поужинаем, да и спать я лягу. 

Поднялся молодец с лавки, а как к столу идти начал, замер Тимка. Идет молодец, не спеша, рукой впереди себя водит. Вот пальцы стола коснулись, остановился, второю рукою лавку нащупал и сел. 

Молчит Тимка, дыхание затаив. Никуда не странствует молодец, а живет, верно, и вправду, в избе этой. И не на Тимку он смотрел, не отводя очей, а впереди себя, как все незрячие. 
«Только, как он догадался, что я чужой, не из его деревни»? – подумалось Тимке. И тут же злость такая его взяла. Отчего люд деревенский ему не помогает. 
«У нас, вон, Яшка, юродивый, живет. Сам себе поет, сам себе хороводы водит. Так о нем вся деревня заботится. Кто одежку снесет, кто еды какой. Так, все вместе и накормим и оденем. А тут? Как же это? Не по-людски? », - задумался Тимка, не сразу услышал, как зовет его молодец. Только когда тот его руку на столе нащупал, вскинулся Тимка, вздрогнул, от мыслей своих оторвался. На молодца смотрит, а тот руку отдернул, голову наклонил:
- Прости, - шепчет, - Я говорю с тобой, говорю, а ты молчишь. 
- Задумался я, - развел руками Тимка. 
- Я спрашивал, что это, - продолжил молодец, - у меня только хлеб был. 
Нахмурился Тимка, вновь про односельчан его подумав:
- Ты ешь, не спрашивай, - молвит, - а заместо воды мы молока попьем. Оно всяко лучше будет.
- Спасибо тебе, Тимофей, - улыбнулся молодец.

Чуть не подавился Тимка. На ноги вскочил, к молодцу подбежал, схватил за плечи:
- Что? Откуда ты имя мое знаешь? Я, ведь, не говорил…
- Прости, - вновь шепчет молодец, - Ты злишься, да? Я не хотел. Оно всегда само выскакивает. Я знаю. Как кого зовут знаю. Силу нечистую вижу, с домовыми беседую. Они смешные такие, важные. Хорошие. Добрее чем люди, справедливее. 

Отпустил его Тимка, на место сел, задумался. Вишь, как вышло-то. Не нужно ему никуда идти. Вот первый, кто его по имени назвал. Стало быть, этого молодца к колдуну вести и надобно. А может, и не надо к колдуну возвращаться? Посмотрел Тимка на молодца с надеждой, а ну, как и это знает?
- Слушай, а ты знаешь, как Летавицу пленить?
- Нет, - покачал головой молодец, - не колдун я. И не стану уж. Вот что тебя мучает. Я понять не мог, ты будто здесь и не здесь.

Вздохнул Тимка и начал рассказывать. Поведал, как Летавицу встретил, как очаровала она его, как к колдуну пошел, и что тот за работу свою запросил.
- Только вот, - закончил Тимка, - не могу я тебя к нему вести. Неправильно это. На что ты ему понадобился? Пойду искать другого колдуна. 
- Времени у тебя нет, - молвил вдруг молодец, - не успеешь другого найти. Ложись спать, поутру отведешь меня к колдуну вашему. Мне самому интересно, зачем я ему.

Поупирался еще Тимка, да, делать нечего, согласился. Послушался молодца, залез на печку, солому, во дворе наспех собранную, разложил и уснул тот час же. 

А молодец уселся на лавку, очи прикрыл, а сам не спит. Помолчал немного, подождал, пока уснет Тимка, и молвил тихонько:
- Ну, что думаешь? Зачем я колдуну вдруг понадобился?
- Может и не ты, - отозвался кто-то с балки голосочком тоненьким, - сказал же колдун: «первого, кто по имени назовет». Ученика он ищет.
- На что ему слепой ученик?
- А колдуну то неведомо, что ты слепой. Не подходишь ты ему. Дальше гостю твоему идти надобно. Не первого, а второго кто по имени назовет к колдуну вести. 

Вздохнул молодец, головой покачал:
- Не найдет он. Возьмет его Летавица прежде. Пускай меня ведет. Либо так, либо я здесь остаюсь. Но я, лучше, с ним пойду. А то, гляди, не ровен час, избу подожгут. 

Зашуршало на балке, завозилось. Спрыгнула на стол куколка тряпичная. К руке молодецкой привалилась и молвит:
- Ты быстрее с голоду помрешь. Ты бы себя видел – кожа да кости. Сколько еще будет тебе Гаврилка хлеб хозяйский таскать?
- Он себя винит. Говорит, кабы не он, я бы калекой немощной не стал. И не переубедишь ведь его, упрямый. 

Помолчали немного. Нашарил молодец на столе хлеба краюху, куколке протянул. 
- Пойдешь с ним к колдуну? – спросила куколка, хлеб принимая.
- Пойду. Только вот…, - недоговорив, замолчал молодец, замер, не пошелохнется. Озарилась изба светом ярким, пала с неба Летавица, человека своего отыскав. Зашел в избу молодец златовласый, так и горят кудри, так и сверкают. В белой рубахе без пояса, в красных сапожках. Не осматриваясь, не оглядываясь, сразу к печи направился.
- Уходи! – поднялся из-за стола слепой, - Не тронь его сегодня! Не буди!
Замерла Летавица, нахмурилась, уста красные изогнула в недовольстве:
- Он мой! 
- Твой, твой. Завтра ночью к нему придешь. Пусть поспит сегодня. 
Долго молчала Летавица. Потом насупилась, ножкой топнула, молвит сердито:
- Пускай отдохнет нынче ночью. Но завтра навеки моим станет!
Поворотилась, и пропала из избы, будто не было ее. Вновь темно стало, тихо.

- Ох, ты ж, каков! – качает головой куколка, - «Мой, мой». Забаву себе нашел. А ты? Хочешь, чтоб тебя люди любили! Как же, полюбят, коли ты с кем хочешь из нас договориться можешь. И слушаемся же, сам диву даюсь, как так выходит. 
- Она его любит. Тимку. Не хочет Летавица, чтоб умирал человек ее любимый. Потому согласилась обождать до завтра. Как умрет Тимка, погаснет и Летавица, с ним вместе. 
- Так на что губить? Жили бы вместе да радовались, - развела руками куколка. 
- Не может по-другому Летавица. Больно ярок свет ее, больно жарки ласки. Кабы пленить ее, кабы привязать к себе, тогда бы угас ее свет немножко. Смогла бы она жить с человеком рядом. Потому, надо чтоб научил Тимку колдун. А колдуну я нужен. Стало быть, поутру в путь и отправимся. Ходок из меня неважный, а Тимке день всего остался. 
- А тебе-то что? – не унимается куколка, - Ты ему не брат, не кум, не родня. И что ты заладил «она»? Молодец то был. 
- Молодец так молодец. Летавица может и девицей быть, и молодцем. А Тимке помочь надобно. Только вот… тебя я с собой взять не смогу. 
- Да мне и не хотелось, - пожимает плечами куколка, - Я как решу избу поменять, найду способ. 
- Найдешь, - соглашается молодец, - сдается мне, бывать этому скоро совсем. Сослужишь ты службу добрую, товарища себе найдешь. Не меня, другого. Того, кому по доброй воле помогать станешь.
- Чтоб я, да по доброй воле? Ладны речи ведешь, Олеська, а нынче заговариваться начал. Не бывать этому. Не для того меня в избу подкладывали, - заворчала куколка. 

Улыбается слепой молодец, отмалчивается. Потом, на другое разговор перевел. Так до рассвета самого и проговорили. 

А Тимка спал себе крепко, ничего не слышал, и не ведал, кто ночью покой его оберегал.