В то давнее время, когда мир божий наполнен был лешими, ведьмами да русалками; когда реки были молочные, берега были кисельные, а по полям летали жареные куропатки, в то время жил в такой-то деревне колдун. Имени его никто не знал, а подойти да спросить не смели. 

Жил колдун далеко за околицей, у самого леса. Не любил его люд простой, боялся. Недоброе про него сказывали. Облик у колдуна страшный, как увидит кто, отвернется, да перекрестится тайком. Росту высокого, волосы как смоль черны, очи грозные, на левой щеке шрамы бороздами к шее спускаются, не иначе как с самим чертом дрался. Носит колдун плащ черный, мехом зверя невиданного отороченный: не соболь то и не куница, не лиса-чернобурка и не заяц. Как появится в деревне, все от него прячутся. А не звать колдуна нельзя. То скотина у кого захворает, то порчу кто на кого наведет, то на добрый урожай поворожить, оно всяко бывает. Вот и приходится. А по доброй воле никто к нему не ходил и дружбы не водил. 

Не от хорошей жизни пришлось к колдуну и Тимке направиться. Отец у него пастухом деревенским был, мать все по хозяйству больше, так и жили до поры до времени. А тут приключилась с Тимкой беда великая. Заночевал он как-то на поле гороховом, да жизни себе и укоротил. 
Оно как вышло: хотел Тимка отцу с матерью помочь – заготовить сена впрок. Работал до ночи поздней, да и решил, тут же переночевать, а поутру вновь за косу взяться. Нашел сена стог, у поля горохового и лег почивать. 

Проснулся Тимка посреди ночи – не поймет, что разбудило его. Будто бы шорохи какие, аль шаги легкие. Припомнил тут молодец, что сказывали на деревне, будто повадился кто на поле, горох воровать. Толковали о том мужики да бабы, а сторожевать никто не вызвался. Боязно. Поднялся Тимка тихонько, обошел стог, на поле глянул – дара речи лишился. Сидит неподалеку, склонившись, девица красная, в рубахе простой, белой; простоволосая, ни ленты на голове, ни платка, кудри золотые до земли спускаются, прибирает она их руками тонкими, за спину заводит. Светло возле нее, как при свете солнца ясного. Собирает девица горох, не оглядывается, не таится. Тут бы бежать Тимке со всех ног, а он о том и не думает. 
- Ты что, окаянная, делаешь, - хотел крикнуть молодец, а вышло, почему-то, шепотом, едва дыша. 
Оборотилась девица, поднялась, на Тимку смотрит удивленно: 
- Тебе гороха жалко? – отзывается.
Оглядел ее Тимка, да так и замер – не девица то красная, а молодец. И как он сразу не признал? Только больно чудно одет воришка: рубаха до колен, без пояса, да сапожки красные. Очи ясные-ясные, так жалобно глядят, уста дрожат, вот-вот расплачется – не выдержал Тимка:
- Да, ешь, мне не жалко. 

Повеселел молодец дивный, улыбнулся, сдалось Тимке, будто бы еще светлее вокруг стало. Смотрит он, как лакомится горохом молодец, сам улыбается. Доел воришка горошины, одна осталась. Подошел к Тимке близко-близко, голову набок склонил, смотрит на него снизу вверх и спрашивает:
- Любишь горох?
Не может Тимка и слова вымолвить, будто сжал кто рукой горло ему крепко, кивнуть только и вышло. А молодец тем временем горошину к устам его поднес, да съесть и заставил. 
- Сладко? 
Вновь кивает Тимка, а сам и вкуса-то не почувствовал, проглотил как было. Улыбнулся молодец, поцеловал Тимку в уста нежно, отстранился немного и снова шепчет:
- А так? Сладко?
На этот раз не смог Тимка и кивнуть. Только притянул к себе молодца, да в уста поцелуем впился. Сам себе диву дается, а оторваться не может. Давно замечал Тимка, что на молодцев деревенских засматривается больше чем на девок, а поделать ничего не мог. Не приведи Бог, узнают про то в деревне, со света белого сживут. А тут. Молодец-то незнакомый, не деревенский, а краше всех кого Тимка знал, али видел. Ластится к нему, льнет, все жарче на поцелуи отвечает. Не выдержал Тимка, ухватил его в охапку да к стогу и уволок. На сене оно всяко лучше, мягче, хоть и лезет трава сухая везде, мешается. А молодцу будто и одинаково, тут тебе целует, тут тебе уже и раздел всего. Стащил Тимка и с него рубаху, а только к сапожкам руку протянул, застонал молодец призывно, по плоти его ладошкой прошелся, ноги раздвинул. Помутилось в голове у Тимки, как подумалось ему, сколько времени уйдет, чтоб стащить сапожки те – не такие грубые, как у него, а мягонькие, ножку обхватывают, словно кожа вторая – махнул на них рукой, целует молодца, голубит, ласкает тело белое. Внутри все будто огнем горит, выжигает, выпаливает, еще больше хочется уста припухшие целовать, еще сильнее сжимать в руках тело горячее. 
-Сладко ли тебе со мной? – стонет молодец, - Жарко ли?
- Сладко, - шепчет Тимка, - Жарко.
Притянул молодец к себе Тимку за бедра, прижался, трется плотью о плоть его, дышит хрипло. Обо всем на свете забыл