[351x500]Памяти моего папы Николая Алексеевича Попова...

Я люблю путешествовать электричками. Мне нравится наблюдать за людьми, смотреть на их лица, представлять их жизнь, угадывать подробности. Самое лучшее ездить ранними поездами – людей не очень много, всегда можно устроиться у окна и думать о чем-то своем. «Зайцы» совершали свои спринтерские забеги от вагона к вагону от контролеров. А я смотрел на однородный пейзаж за окном, сменяющиеся картинки провинциальной жизни, уютные и покосившиеся частные домики, дачные поселки, раздражающие своей однотипностью, свежескошенные поля, испещренные утоптанными тропами, брошенные полустанки – все это отвлекало меня сегодня.

Лето стояло таким же жарким, как и тогда, три года назад. Я пытался вспомнить все подробности, но какой-то стройной и хронологической картины не получалось. В голове мельтешили разрозненные картинки, которые так и норовили обрасти новыми, уже придуманными, подробностями.

Но почему-то очень ярко до сих пор я чувствую лишь одно – боль. Я очень ясно помню, как ощутил пустоту, когда позвонила сестра и сказала, что папа умер. Мы все готовились к этому, но разве можно к такому подготовиться? Для него закончилась боль, для нас она продолжилась. Я ехал в полупустом вагоне и никак не мог понять, что произошло. Как возможно жить без отца. Без его звонков по телефону, низкого голоса, простых, незамысловатых и выученных наизусть шуток. Мне до сих пор так их не хватает. Как не хватает его бритого затылка и запаха дешевого одеколона и табака.

Я долго не мог привыкнуть к пустоте в его комнате, когда приезжал к маме. Уже к маме. Это была наша с ним комната, наше убежище. Две старых деревянных кровати, между ними мы ставили табуретку, на которой умещались тарелки с бутербродами, два стакана с чаем и семечки. Мы включали фильм и ничего больше вокруг не существовало. Иногда к нам заходила мама, задавая риторический вопрос о том, чем мы занимаемся. Папа отвечал коротко: «Кино смотрим». Нам без разницы было, что смотреть, главное мы были вместе. Папа отпускал ехидные замечания, а иногда смеялся. У него был замечательный смех – совсем мужской и низкий, так мог смеяться только отец. Иногда он не дожидался и, положив маленькую подушку на голову, засыпал, буркнув уже откуда-то из полудремы: «Расскажешь, чем все кончилось».

Меня всегда поражало умение других связанно и последовательно писать о своих родителях, словно они описывали литературного героя, а не реальную личность. У меня же никакой системы в том, что я помню об отце, нет. Какие-то обрывки воспоминаний, образы, запахи, его клетчатые рубашки и тельняшки, заношенные до дыр, очки в роговой оправе, инструменты, книги на полке. Словно передо мной смешанная горка миниатюрных частей пазла, из которой я пытаюсь составить одну большую картину, но мне все время чего-то не хватает. Какой-то важной части этой одной картины, и я заново собираю все части этого пазла, пытаюсь понять, что мог упустить и куда этот самый важный кусок жизни отца мог деваться.

А еще это похоже на сцены из полузабытого фильма. Сначала всплывает какая-то деталь, потом она начинает обрастать подробностями, обстоятельствами, эмоциями, и я начинаю отчетливо видеть отца…

Я часто думаю о том, почему мне в детстве было так трудно принимать отца. Мы были с ним такие разные. Он малоэмоциональный и неразговорчивый, сводивший иногда свои резюме до лаконичных фраз, долго готовился к разговору, если для этого была серьезная тема. Только алкоголь развязывал ему язык, но при этом путали мысли, поэтому он так часто бродил по кругу, повторяя одну и ту же мысль, словно боясь, что я не пойму или забуду ее.

Он очень хотел сына. Наверное, ему представлялось, как я вместе с ним ремонтирую машину или копаюсь в слесарных инструментах. Не повезло. Я был другим. Но он все равно мной очень гордился. У меня на столе стоит фотография. Отец в спортивном костюме держит меня за руку. А я куда-то его тяну, пытаюсь убежать от него в своих маленьких смешных сандалиях с серьезным выражением лица четырехлетнего естествоиспытателя, которому нужно все и сразу. Таким был он и таким был всю нашу жизнь – я все время куда-то убегал, а он все время меня держал за руку.

Мы долго не могли найти общий язык. Папа вырос в семье алкоголика. Я даже не помнил деда, он умер от белой горячки. Я помню лишь его холодные, серые глаза, глядящие на меня с фотографии. Отец был другим. Он был теплым и родным. Он не умел говорить о своей любви, но я всегда ее чувствовал, чувствовал его заботу, его любовь.

Я помню, как отчаянно не хотел быть на него похожим в детстве. Мне было страшно,  что я вот так и просижу всю жизнь в кресле, читая газету, куря и смотря телевизор и так ничего великого не совершу. Не напишу гениальную книгу, не открою древнюю тайну, не стану кем-то значительным и важным. Мне отчаянно, до боли хотелось сбежать от обыденности, скучного течения времени в свою вселенную, полную подвигов и чего-то необычного. И я наполнял этим необычным окружающий мир, преображая и превращая свою реальность в свой собственный миф, полный подвигов и героев.

Потом пришел странный подростковый период, когда все раздражают и мешают жить. Когда никто не понимает тебя, и все мешают тебе претворить в жизнь свои гениальные планы. Я много читал и думал, что только мне доступны великие свершения, я был философом и мыслителем, меня тянуло ко всем непонятым и странным гениям. Мне казалось, что только я могу понять героев Кафки, блуждающих в замках этой странной реальности.

Все это было в моей реальности, в которой не было отца, я его просто туда не пускал, я туда вообще никого не пускал. А он вошел сам, на удивление деликатно и… нежно. Никогда не думал, что он может быть таким. В детстве я ненавидел, когда он начинал заниматься моим воспитанием – делал со мной математику или привлекал к ремонту дома. Он никогда не умел что-то объяснять, показав один раз, в следующий раз уже просто повышал голос или кричал. И я закрывался от него, боялся, а потом просто научился от него закрываться. Я не понимал, что его отец тоже ничего не объяснял, не просто не объяснял, но никогда в жизни даже не поздравил его с днем рождения, не похвалил его, не поговорил с ним как мужчина с мужчиной.

Папа уехал на год в Афганистан. Я учился тогда в старших классах и воспринял его поездку с облегчением. И вот тогда и произошло чудо, сделавшее нас друзьями. Папа стал писать мне письма. Я вдруг увидел, что у меня есть необыкновенно умный, мудрый, терпеливый и любящий друг. Он терпеливо обсуждал мои тревоги и страхи, поддерживал меня, рассказывал как мне поступать со своими проблемами, как их решать и кто на самом деле мой друг, а кто нет. У меня было ощущение, что я впервые узнал отца. Он оказался необыкновенным человеком, у которого есть ответы на все мои вопросы.

Когда я ушел в армию папа писал меня отдельно от мамы, он сам настоял на этом. Папа знал, что такое армейская жизнь и понимал, что не бывает лишних писем. И я получал писем больше, чем мои однополчане. Вообще мой папа был волшебник. Однажды я был дневальным по роте и стоял «на тумбочке» - самая муторная часть дежурства, когда ты стоишь на посту напротив двери в казарму и рядом с кабинетом командира роты. На посту был телефон.  Я поднял трубку и представился, как было положено по уставу, а в ответ услышал голос отца: «Ну как служиться, боец?» Как смог он прорваться ко мне? Каким образом он знал, когда нужно позвонить. Мой голос задрожал, и я чуть не заплакал тогда.

Армия осталась позади. Я вернулся в другую страну, было очень странно видеть и не понимать, что происходит вокруг. Какие странные талоны на продукты, словно в блокадном Ленинграде, ребята в малиновых пиджаках и золотых цепях на плотных борцовских шеях. Не мир, а бурная фантазия больного рассудка…
 

К дому ведет небольшая тропинка через лес, выложенная потрескавшимися бетонными плитами. Сколько раз я брел по этой тропинке домой, наслаждаясь тишиной и необыкновенным запахом хвойного леса. Сосны покачиваются и скрипят под порывами ветра. В детстве они мне казались заколдованными великанами. Я помню как пасмурным осенним днем испугался этого скрипа. Мне тогда почудилось, что сосны хотят выдернуть корни из земли и пойти вслед за мной.

Я стоял у подъезда и вспоминал, как все происходило тогда, когда мы узнали страшную правду. Отец в то лето постоянно болел, температура долго держалась, его знобило. Мы положили его на обследование в больницу, а потом решили отвезти в Москву в онкологический центр.

Я до сих пор помню тот день. Помню во всех подробностях. Мы были в клинике с сестрой. Она оставила его у кабинета УЗИ, подошла ко мне и... заплакала. Я обнял ее и понял, что самому хочется не просто плакать, реветь. Но мне нельзя было, я должен быть сильным сейчас, должен быть рядом с сестрой и мамой, со своей семьей, должен делать все, чтобы им было легче. Наташенька обернулась ко мне и сказала: «Я не знаю как ему это сказать, может ты с ним поговоришь». И я, конечно, взял это на себя.

Никогда и никому я не пожелаю того, что мне предстояло сделать - сказать своему отцу, своему любимому папочке, что его скоро не станет. Он заметил, что Наташа плачет и сам спросил меня, когда мы остались с ним одни: «Почему плакала Наташа? У меня все так плохо?» Это самый страшный день в моей жизни. Я сказал папе, что у него рак в последней стадии. Он сразу обмяк, плечи его затряслись, а по щекам потекли слезы. Я обнял его и поцеловал. Он вообще в последнее время сильно похудел. Он всегда был худым, но сейчас было ощущения костей, обтянутых кожей. Я обнимал его, и мне не верилось, что скоро его не станет. Он прошептал тогда: «Слава Богу, я вас на ноги поставил, я могу уходить».

Я пошел за бутылкой с водой, которую мы оставили у кабинета врача и в окно увидел папку, сидевшего на скамейке во дворе клиники. Он сидел сгорбленный и беззащитный, как ребенок. Я зажал себе рот, чтобы не закричать от боли и страха.  Потом был разговор с врачом, страшный разговор о том, что нас всех ждет впереди. Я очень благодарен ей за помощь, она помогла нам все сделать за несколько часов и написала справку с диагнозом, чтобы мы могли дома претендовать на поддерживающую и обезболивающую терапию.

Он умер через несколько суток после своего дня рождения. День похорон помню какими-то отрывками. Я две ночи спал у папы в комнате. Там уже не было его, но все напоминало о нем - его  любимые книги, компьютер, картины на стене, очки. Его тетради, в которые он педантично много лет записывал ремонты соей машины, замены каждой детали. Его ежедневники. И, конечно, книжные полки со множеством любимых, потрепанных книг. Я не спал две ночи, ворочался. Мне ничего не снилось, не мучали кошмары. Просто я не мог заснуть.

Утром все проснулись рано, и началась мучительная подготовка к похоронам. Потом приехал катафалк, и вынесли гроб с отцом. Он вообще не хотел никакой помпезности, сказал, чтобы его похоронили скромно. Он весь был в этом - никакой помпезности в жизни и после смерти ее не хотел. Мы знали его волю, он заранее все рассказал маме. Попросил, чтобы никаких памятников - просто крест.
Когда его вынесли, мы вывели маму. Она еле передвигалась, часто останавливалась и плакала. Потом я помню все какими-то урывками. Помню, что смотрел на отца в гробу и понял, что там его нет. Лежал он там совсем высохший и на себя не похожий. Потом была церковь и отпевание, кладбище, поминки. Все в каком-то тумане…

Я все время вспоминаю, каким был мой папа. Так иногда хочется зарыться в его бритый затылок, поцеловать его, схохмить что-нибудь с стиле: «Давай позвоночник через твой пупок почешем». Уж больно он худой у меня был. Такой маленький, по сравнению со мной, но такой сильный, основательный, настоящий мужчина. Скупой на проявление слов и чувств и щедрый на поступки. Я не такой. И папка меня не таким принимал. Я так благодарен ему за это.

Мама рассказывала, что он только несколько раз проявил спонтанные чувства. Однажды они шли по Краснодару, мама что-то говорила, папа слушал, вдруг мама обернулась к нему и ...его не оказалось рядом. Она ошарашено смотрела по сторонам и ...увидела его бегущего с букетом цветов с противоположной улицы. Он увидел, что продаются цветы (а тогда это было большой редкостью) и побежал купить ей букет. Но папа очень редко проявлял нежность и чувство на глазах у других. Он считал это неприличным.

На дне кастрюли бурлил и шкворчал лук, его я жарю в большом количестве подсолнечного масла, добавил туда нарезанную соломкой морковь и стал нарезать большие куски купленной баранины.

- Ты чего это тут делаешь?

Мама никогда не могла устоять перед тем, когда кто-то хозяйничал на ее кухне. Обязательно нужно узнать, что происходит и дать ценные советы по готовке. Я помню как папа однажды готовил бешбармак на день рождения мамы. Началось все с того, что папа выгонял с кухни маму.

Папе все же удалось отстоять (с моей, конечно, помощью, за что я удостоился титула «предатель») свой суверенитет, и мы смогли вкусить за праздничным столом народное казахское блюдо бешбармак (казахи его еще называют «ет» - мясо). Готовится оно из баранины. По традиции, блюдо это начинают готовить вечером, а едят его ночью под разные горячительные (не обязательно, кстати, водку, киргизский плиточный чай тоже подойдет). Папа его готовил утром, и ели мы его в обед.

Бешбармак состоит в основном из отваренного мяса барана, смешанного с отваренным в мясном бульоне тонко нарезанным на лапшу раскатанным тестом. Перед размешиванием добавляют чык — соус на основе бульона, получившегося от варки мяса с добавлением репчатого лука (тонко нарезанного) и черного молотого перца. Едят его, кстати, руками, отсюда и название «бешбармак» - пять пальцев.
Вот и сейчас я стоял у плиты, а мама удивленно смотрела на то, что творится на ее территории.

- Плов готовлю, - буркнул в ответ я.
- Чего это вдруг?
- Папа хотел, чтобы я плов приготовил, а я так и не успел…