[450x282]Перечитываю сейчас гениальный роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба".  Что я мог понимать в нем, когда читал его в школе? Меня поразило описание католического священника Гарди. В нем столько правды... Поражен романом, не смотря на какую-то высокую и патетическую ноту в языке романа.

Мостовского удивляло  различие  между  дневным  и  ночным  Гарди.  Днем священник говорил о супе, о вновь прибывших, сговаривался  с  соседями  об обмене пайки, вспоминал острую, прочесноченную итальянскую еду. Военнопленные красноармейцы, встречая его на лагерной  площадке,  знали его любимую поговорку: "туги капути", и сами издали кричали  ему:  "Папаша Падре, туги  капути",  -  и  улыбались,  словно  слова  эти  обнадеживали. Называли они его - папаша Падре, считая, что "падре" его имя.

Как-то поздним вечером содержащиеся в особом блоке советские  командиры и комиссары стали подшучивать над Гарди, действительно ли он соблюдал обет безбрачия. Гарди без улыбки слушал лоскутный набор французских, немецких и русских слов. Потом он заговорил,  и  Мостовской  перевел  его  слова.  Ведь  русские революционеры ради идеи  шли  на  каторгу  и  на  эшафот.  Почему  же  его собеседники  сомневаются,  что  ради  религиозной   идеи   человек   может отказаться от близости с женщиной? Ведь это несравнимо с жертвой жизни.
   - Ну, не скажите, - проговорил бригадный комиссар Осипов.

Ночью, когда лагерники засыпали, Гарди становился другим. Он  стоял  на коленях на нарах и молился. Казалось, в  его  исступленных  глазах,  в  их бархатной и  выпуклой  черноте  может  утонуть  все  страдание  каторжного города. Жилы напрягались на его коричневой шее, словно он работал, длинное апатичное  лицо  приобретало  выражение  угрюмого  счастливого   упорства. Молился он долго, и Михаил Сидорович засыпал под негромкий, быстрый  шепот итальянца. Просыпался Мостовской обычно, поспав полтора-два часа, и  тогда
Гарди уже спал. Спал итальянец бурно, как бы  соединяя  во  сне  обе  свои сущности, дневную и ночную, храпел, смачно плямкал губами, скрипел зубами, громоподобно  испускал  желудочные  газы  и  вдруг   протяжно   произносил прекрасные слова молитвы, говорящие о милосердии Бога и Божьей матери.
   Он никогда не укорял старого русского  коммуниста  за  безбожие,  часто расспрашивал его о Советской России.
   Итальянец, слушая Мостовского, кивал головой, как бы одобряя рассказы о закрытых церквах и монастырях, об огромных  земельных  угодьях,  забранных Советским государством у Синода.
   Его черные глаза с печалью смотрели на  старого  коммуниста,  и  Михаил Сидорович сердито спрашивал:
   - Vous me comprenez? [Вы меня понимаете? (фр.)]
   Гарди улыбался своей обычной, житейской улыбкой, той, с которой говорил о рагу и о соусе из помидоров.
   - Je comprends tout ce que vous dites, je ne comprends  pas  seulement, pourquoi vous dites cela [я понимаю все, что вы  говорите,  я  не  понимаю только, почему вы это говорите (фр.)].