Августина, если мой кабинет — это клетка,
то все эти рожи на книжных полках — дикие звери,
и рожи в дрянном свете ноутбука — дикие звери,
и даже твои пальцы — хищные дикие звери,
пантеры или шакалы с красными лаковыми зрачками.
Августина, я вхожу в эту клетку и выйти живым не чаю,
но не чувствую страха,
не чувствую даже жалости,
Августина, я античный герой, у меня есть жало -
своего рода нерв бездумия и бесстрашия
протянут во мне — от нутра и намного дальше.
За стенами клетки мир для меня кончается,
Августина, я вхожу, и пол подо мною качает.
Я вхожу и стою — вся любовь мне под кожу зашита,
Я вхожу и стою — одинокий и беззащитный,
обреченный на каждого зверя, чья злость велика,
когда вдруг
с острой
и роковой неизбежностью
окажется, что звери не знают моего языка.
И это смешно, ярко и так презрительно,
что возле каждой из клеток есть свои зрители,
о которых не знаем мы, входящие в клетки.
Августина, даже твои глаза слишком резкие,
слишком редкие в образе мягких и душных перин.
Я стою в клетке.
Стою в клетке.
Один.
Я вхожу к зверям, к твоим пальцам, твоим умелым,
я на пальцы твои вешаю свое тело,
Августина, это просто кормление хищников
стихами, улыбками, ласками и мужчинами.
Я стою в клетке, а хотел бы забыть и сесть,
я хотел бы выжить,
но ты зверь, Августина, per se.
Мой щенок, взятый в постель и уже избалованный,
мой щенок, поднимающий грозную волчью голову.
Августина, фас.
Насыщайся, ешь, я привык.
Там снаружи, вне клетки, никто не услышит крик.

Аль Квотион