Мне все время не дает покоя этот образ женщины в метро. Час пик. Все, конечно же, в черном. И она тоже в черном. В черной или темно-синей куртке, коричневой вельветовой юбочке по колено, черных сапогах на каблуке или без. Вся эта черная биомасса, единый коллективный разум, стремящийся добраться из пункта а в пункт Б, - шевелится, жмется... понятно, что все хотят домой. Всем неприятно, но все хотят домой и поэтому уплотняются, перемещаются, перестраиваются… И она тоже очень устала и тоже хочет домой и тоже жмется, перемещается. Она стоит в таком месте, которое одновременно удобное – потому что у самой двери, и можно быстро выскочить на своей станции, и одновременно неудобное, потому что все проходят мимо, задевают и пинают по сумке и по локтям. Задевают задевают задевают.
Есть такое кошмарное словосочетание - женщина среднего возраста. Если бы оно не было таким кошмарным, таким жестоким в своей точности, в своей безаппеляционности, в своей окончательности, то именно его я бы сейчас и употребила. Вот, сказала бы, у дверей с надписью «не прислоняться» стоит женщина среднего возраста. Но я так не скажу, не могу так сказать и не знаю, как сказать по-другому. Потому что по-другому будет не точно. Если я скажу что ей тридцать пять, например, то это, во-первых, не факт – может быть ей тридцать восемь, а может быть тридцать три. А может быть и сорок один, просто она не пьет и не курит. А во-вторых, кому-то может ошибочно показаться, что это полный расцвет сил и тогда эти кто-то совсем не правильно всё поймут. Это не совсем расцвет сил. На самом деле это кризис. Кризис, который прощают сорокапятилетним мужикам и пятнадцатилетним подросткам. Им прощаются все выходки, их изо всех сил пытаются понять, защитить, о них и для них пишется гора специальной медицинской литературы. Потому что одиночество. На них наваливается одиночество и жрет их. В пятнадцать он в прыщах, гормонах и не знает, что будет впереди – поэтому обостряется одиночество. В сорок пять нет прыщей, гормоны успокоились, но он уже не косая сажень в плечах и многое позади, поэтому тоже обостряется одиночество. Поэтому и тем и этим почти все разрешается. Не гуманно было бы в такой ситуации не прощать и запрещать. Это правда.
Так вот женщине в этом смысле не повезло. Она оказывается можно сказать, - в пролете. Она оказывается между двумя станциями как раз в тот момент, когда поезд мчится что есть силы. Ее одиночество случается… оно случается в том самом чудесном среднем возрасте, который тихонько начинает подступать уже после двадцати восьми. При этом со стороны прекрасно видно, что она уже не школьница в прыщах и поиске смысла, а напротив - с замечательным бюстом, с ножками, которые приятно высовываются из-под коричневой вельветовой юбки, с обустроенной чаще всего жизнью, а ближайшие десять лет у нее практично и подробно распланированы. И со стороны видно, что она не стареющий пузатый мужчина с оставленным позади карьерным взлетом, забытой идеей изобрести водородный двигатель и навсегда похороненными радостями бурного многочасового секса. У нее вот именно сейчас, вот как раз сейчас все на взлете и все впереди. Задница упругая, карьера летит как боинг, захочет - научится шить, захочет – станет ныряльщицей международного класса. И никто не будет пытаться принять и понять, что в этом месиве радостей и стремлений может быть одиночество. Потому что это было бы не логично. Потому что одиночеству тут вроде бы просто негде поместиться.
И вот она стоит в своей темно-синей куртке у дверей с надписью «не прислоняться» и упорно рассматривает схему метро или рекламу лекарства от кашля или афишу с сольным концертом популярной балерины. Хотя она знает схему метро и уж точно знает, как добраться до своей остановки. Хотя у нее в семье никто не кашляет, а если и закашляет, она быстро и экономно вылечит всех содовыми ингаляциями. А балет ее сроду не интересовал. Мне кажется, она рассматривает портрет балерины, потому что боится смотреть на мужчин. Потому, что только в среднем возрасте можно ЭТО в мужчинах видеть, ЭТО прочитать в их лицах. Как наказание какое-то, лучше бы ЭТО вообще не уметь читать, или накрайняк лучше пялиться на схему метро. Это вообще легко читается на лицах мужчин, а в общественном транспорте особенно. Потому что в транспорте некуда спрятаться, некуда деться друг от друга. Потому что в транспорте мужчина не может промелькнуть, сверкнув, как новогодняя мишура, возможностью чего-то нового в твоей жизни. Ну и потому что мужчины, которые едут в семь часов вечера общественным транспортом вот никак, никак не попадают в образ Мужчины, сформированный этим самым средним возрастом. Это такая особенная категория мужчин, которые не любят автомобили. Мужчины, которые не любят автомобили или боятся на них ездить по городу. Им чужда генетическая, с мужскими хоромосомами передающаяся страсть к технике, ко кнопочкам, железкам, деталькам, рычагам, скорости и возможности самому всем этим управлять. Да, представьте, мужчины, которые не любят автомобили, вызывают подозрение.
И вот если отвернуться от схемы метро и посмотреть на какого-нибудь пассажира, тоже одетого в темно-синюю куртку, особенно если при этом он едет со своей девушкой, можно прочитать вот что: Дорогая, реши все сама. Дорогая, давай сделаем все, как ты хочешь. Давай ты сама придумаешь, как сделать то, что ты хочешь и сделаешь это сама. И это шифр. Шифр для женщин среднего возраста. Он не читается ни до, ни после среднего возраста. Уже одна только эта навязанная возрастом способность делает жизнь невероятно тяжелой.