Когда человек не знает что делать, он уезжает. Порой именно так мы оказываемся в других городах и даже странах, так нас раскидывает по земле. Именно так моя подруга однажды собрала вещи и уехала в Питер. Теперь она живет за тысячу километров от своего дома и от своей печальной истории, о которой больше ничего не напоминает, но все еще тоскует – пьет и рыдает, иногда по очереди, иногда синхронно. Это не делает ее красивее, это не делает ее моложе. Я приехала к ней в гости и поняла, что нехотя соприкасаюсь с ее безотрадностью. Все ее улыбки, как рябинины в бусах, - зверски нанизаны на леску прочной грусти. Она плачет даже, когда смеется. Мне хотелось ее гладить, убаюкивать и даже кормить с ложечки. Машка (еще один добрый человек, живущий в этой квартире) - против. Из педагогических соображений. И правильно. Машку вообще надо слушать. А я смотрела на мою подругу в метро, смотрела на коммунальной кухне, смотрела даже на катке, куда нас, старых калош, понесло так внезапно. А потом сказала примерно следующее. Я сказала, что отрываясь от кого-то чрезвычайно важного, прежняя боль, та, из-за которой ты в одночасье садишься в поезд, сначала обостряется еще больше, доходя до невыносимости и остается только удивляться собственной живучести. Но ты почему-то не умираешь. И потом, дальше – тоже не умираешь, хотя вроде бы с такой болью не живут. Собственно, в том что больно, нет ничего удивительного, ведь такая потеря сродни удару под дых – оказываешься без почвы под ногами и без воздуха. Почему? Ну, потому что ты уже и забыла когда ходила одна, а не в четыре ноги и дышала сама, а и не в две пары легких. И теперь ты валяешься на земле, неловкая и лишенная кислорода, и никак не можешь вспомнить, как развернуть легкие – свои собственные, отдельные, тебе лишь принадлежащие легкие, и как шагать (да и где вообще-то земля?). И сейчас ты, подруга, будешь медленно учиться этим простым вещам заново. И научишься. И боль станет притупляться. Она станет глухой, непрерывной, ноющей. Эту фазу стороной не обойти. А ты как думала? Зато ты сразу научишься и бегать и часто-часто дышать, чтобы удрать от страданий, все еще не предусматривающих пауз, и сидящих, между прочим, только внутри тебя и будешь с разбега врезаться в острые углы и закрытые двери. Ты наделаешь глупостей и убьешь сапоги, которые привезла из дома. Пусть. Большой город оставляет право на ошибку и учит философии вариантов. Просто помни об этом. Помни и твоя походка начнет выправляться, начнет становиться спокойнее и увереннее. А потом – вот это самое интересное – ты вдруг совершенно случайно обнаружишь, что не больно. И уже сравнительно давно. А ты и не заметила. Потому что мы осознаем себя только в боли, а когда ее нет, попросту перестаем к себе прислушиваться. Почему прошла боль – не пытайся себе ответить, это выше твоего понимания, это биохимия, которую не могут изучить даже доктора наук. Но вот что будет: однажды ты на полном скаку вдруг остановишься на своем этом Невском проспекте или на какой-нибудь вашей Сенной, где мы с тобой катались на коньках, посмотришь на всю свою теперешнюю жизнь, на свой город, на друзей, которые тебя теперь окружают и даже на свои новые сапоги (совсем не такие, какие ты всегда носила) и спросишь себя: а чего я так убивалась то? По чему такому я ТАК убивалась?? И снова - не найдешь ответа. Зато поймешь, что наконец-то нашла себя. Ты поправишь сумку на плече и побежишь дальше – вперед. Моя большая, взрослая девочка. Держись, Танюха! Дыши, Танюха!! Дыши!!!

Москва. Первое января. Я еду в Питер. Поезд отправился с Ленинградского вокзала в половину десятого утра. По праздничным меркам чудовищно… похмелье. Сидячий вагон (экономлю на билете). Терпеть восемь с половиной часов. Пошел третий, а члены уже ноют… Похмелье и буйная ночь отрывают меня от реальности, я чувствую себя ослабшей, как в больничной палате после приступа. Временами всплываю в явь, осознаю себя, свою слабость, свое полуприсутствие в мире людей и вещей. На станциях в вагон входят другие, и я смотрю на них, как на новеньких в моей больничной палате – безучастно. Спать…
Тверь. Остановка. В вагоне пахнет копченой колбасой – народ завтракает. Время движется гастрономически: праздничный новогодний ужин-2009 стал обыденным завтраком-2010. Кстати, уже ж 2010. А поезд едет. Моя страна неожиданно заснежена этой зимой, от горизонта до горизонта. В окне – сначала еловые лапы в теплых белых варежках, а потом поле: белый больничный халат необъятных размеров, а к нему (неаккуратность доктора) пристала темная нитка - наш неспешный поезд. Я засыпаю.
Санкт-Петербург. Танька Швецова, конечно же, опоздала. Потому что, конечно же, сидела в чьих-то гостях. Я начала ей звонить еще в поезде. Она не отвечала, и снова не отвечала, а мы подбирались к Московскому вокзалу. Здрасьте. В Спб не знаю ни одного человека. И никто меня, бедную, не встретит. Это значит – что? Следовало запаниковать. Когда я готовилась вывалиться на перрон - мерзлый, неизвестный, а потому пугающий, отозвалась Швецова. И отправила меня стоять у елки. Ура. Я выдохнула и шагнула в Питер. Ключевая мысль влетела в меня, ударилась об истерзанный поездкой мозг и отскочила. Подумать ее я не успела, а на моих глазах разворачивался русский вариант нарезки в аэропорту Хитроу из кино «Реальная любовь». Как там? «Согласно общему мнению, мы живем в мире ненависти и алчности, но я не согласен. Мне кажется, что любовь повсюду. За частую любовь не очень заметна и торжественна, но она повсюду. Отцы и сыновья, матери и дочери, мужья и жены, любовники, любовницы, закадычные друзья… Если присмотреться возникнет подозрение, что любовь… реально повсюду». Это моя любимая цитата. У вагонов встречались, обнимались, целовались и были счастливы. И ничего банального, ведь даже банальная радость – не банальна, потому что счастье превыше формата. Радовалась и я, стоящая между двумя поездами, с сумкой, в которой лежали подарки для Швецовой и бутылка водки «Старая Москва». И только потом, когда я увидела елку в центральном зале Московского вокзала, елку-близнеца из Ленинградского, я-таки додумала важную мысль: мой новый год начинается в новом месте, и все действительно впервые – и время и место, а это усугубляет новизну, делая ее почти мистической, знаковой, позволяющей осознать себя здесь и сейчас, и удивиться этому. Оказывается, я открыла рот.
Даже если мир расцвечен с помощью энергосберегающих лампочек, он все равно сияет. И в нем здесь и сейчас, как бы взамедленке, как бы во сне, навстречу мне шла Танька Швецова. Пьяная, ненакрашенная, исхудавшая и в растаманской полосатой шапке. Она взяла меня за руку и повела в подворотню к запорошенному постаменту. Из-под снега высовывалась голова с бакенбардами. На постаменте было написано: Александр Сергеевич Пушкин. Швецова вытащила бутылку шампанского и открыла. Я сделала глоток ледяной жидкости на морозе, в сугробе. Она медленно вливалась в меня, и пузырьки драли мое простуженное горло. Ну, привет что ль, подруга! Привет и тебе, Петербург!
[466x699]
[699x466]

Мой чудесный ребенок читает новогодний стишок.

http://myvi.ru/ru/videodetail.aspx?video=5903feb3061e4009a80f80ae7468a0e3&ap=1

Страшилка.
Иногда женщины среднего возраста опасаются простых, хороших, порядочных парней. Шарахаются от мужичков в очках, смешной шапочке, добротной куртке и аккуратных башмачках. С милыми глазами и носом картошкой. С наверняка простым и непременно хорошим именем – Леха там, или Андрюха или Сашка, например. Славный парень. Вот такой никогда не подведет. Мамы – мудрые. Поэтому они наставляют: Леха (Андрюха, Серега….) хороший, порядочный, держись за такого! У мам свое понимание стабильности, и это понятно, ведь они таких уродов навидались! На самом деле хороших парней (с возрастом их переименовывают в «мужик-то он, в общем-то, неплохой») характеризует полное отсутствие чувства праздника. Пиво, книжная полка, компьютер – вот их удел. И это очень по-честному. Это искренне и совершенно безвредно для окружающих. Никому не причинит зла этот их единственный сценарий праздника, написанный в рамках доброго, незамысловатого понимания жизни. И это хорошо хотя бы потому, что это не плохо.
Рядом с простым хорошим парнем находится женщина, которая когда-то послушала маму и стала его женой или подругой. Женщина годами (это уж у кого насколько терпения хватает) пытается простому, хорошему парню объяснить, что очень хочется чего-нибудь непорядочного и даже неприличного, почти извращения - машину, например. Или в Тунис на Новый Год. Фиг с ним, с Тунисом. Хочется просто слышать каждое утро, что коленки – красивые. Это гадко и постыдно. Но очень хочется. И можно годами давить в себе это, как таракана на кухне. А все равно – потом взбрыкнешь всеми копытами и скажешь – хочется, хочется, хочется. Скажешь – и сразу полегчает, и сразу станет ясно, что назад эту пружину не сжать, что в обратном направлении механизм не запустишь. А все равно – полегчает. И сразу станешь жалкой и маленькой в его глазах - пустышкой, которой после 30 лет захотелось носить красивые платья и напоследок, перед началом увядания услышать о своей красоте. Ну хоть от кого-нибудь, ну хотя бы недолго. Поэтому и скажешь, что хочется, хочется, хочется и потребуешь уважения к своим потребностям, которые есть и всегда на самом-то деле были, вопреки живущей так близко простоте и честности. А затем возьмешь все то, чего всегда хотелось - вопреки его пониманию вещей, а потому, разумеется, не от него. И по крупицам будешь звереть и терять чувство страха и привязанности к нему. А он, гад, любил тебя вот такую, растрепу в старых джинсах, любил в тебе правильную, здоровую градацию ценностей, которая не предполагает излишних радостей. И поймешь, какие же вы с ним все-таки разные и даже вообще не совместимые. И вспомнишь всякие мелкие гадости, которые раньше никогда не приходили в голову, вдруг вспомнишь их с яростью, с невозможностью прощения. Вспомнишь, например, что он никогда не дарил тебе цветов, хотя не так уж плохо вы прожили без этих чертовых цветов. Или вспомнишь, что он никогда не приносил чай в постель и поймешь, что все эти годы ты именно этого так мучительно хотела. Он, конечно, этих внезапных закидонов не примет. Для него ты будешь сорвавшейся с цепи, сдуревшей бабой. Потому что и цветы и чай – глупости, излишества и вообще нехорошо. И он даже не знает, чем именно не хорошо, но будет прав - не хорошо! Ну потому, что если рассуждать честно, правильно и по-доброму, то не в чае счастье. И это действительно так. Он будет прав, но своей правотой окончательно все разрушит. Доконает отношения, вдруг ставшие такими хрупкими. И в своей честности и нормальности не заметит, что доконал. Потому что в его понимании - ты со своими цветами и коленками всего лишь закатываешь концерт на ровном месте, а он – отстаивает понимание истинных вещей. Для тебя эти розы в морозы, которые так приспичило, - временный возрастной заскок, а для него его правота - принципиальна, извечна и на ней зиждится мироздание. А потому (это он так думает) гораздо проще и менее болезненно тебе отказаться от роз, чем ему от простоты и правильности. Ведь, в самом деле, если рассуждать здраво - вещи-то не совместимые – веник из цветов и основа миропонимания. Но в момент полного одурения от отсутствия внимания и созерцания своей собственной бесповоротно седеющей башки, хочется сказать: ну-ка, дайте мне беспринципного урода, который в будущем, конечно, обидит и унизит, на то он и урод, но которому не в падлу вот именно сейчас согреть чаю, подарить три ромашки и пластмассовые бусики. А еще сказать, что ты права. Что ты права всегда и в любом случае. Даже если ты не права.

Вчера читала статью про Новинский бульвар. Дом князя Щербатова, грибоедовский, шаляпинский, наркомфина… там красиво. И я тоже, естественно, любуюсь Новинским бульваром, когда там бываю. Но я вспомнила не архитектуру. А круассан. Нечто менее эстетическое, но более насущное. Я тогда неслась из мерии, с прессухи – к метро. Жрать хотелось дико. Вижу – булочная-кондитерская. Заскакиваю. На меня буквально набрасывается продавец. В глазах мольба: ну купите же ж хоть чего-нибудь вообще! На словах звучало более респектабельно: у нас есть очень вкусные пирожные, есть и замечательные пироги, могу предложить вам… Я раззявила рот на круассан. Щас, думаю, схомячу кусок теста. Потом, конечно, ругать себя буду… все же талия, бедра… Но так есть охота! Читаю этикетку: «настоящий французский круассан. 70 руб». Я че-то затупила – может, 70 рэ типа за килограмм? Нет. Именно за булку они столько просят (все конечно, и я в том числе, знают, что круассан – вообще штука невесомая). Как же они меня тогда удивили! как же они меня тогда возмутили! Это надо же вконец оборзеть, чтоб за воздушную БУЛКУ (пусть даже с надписью НАСТОЯЩИЙ французский круассан) заломить такие деньжищи. Это – дикость. Это дикость… Так получилось, что месяца через три я подсела на Андреевские булочные. Ну, вот так получилось. У метро тут, у Таганской. Да, захаживаю, да, булки трескаю, и на работу с собой беру на завтрак. А ведь круассаны-то там по 80. За шт. И без всяких отсылок к исторической родине продукта. Но через три месяца меня это уже совершенно не смущало. Привыкла. И вот что я подумала. Что когда варишься в дикости, в ней самой, внутри, ежедневно, то ее просто перестаешь замечать. Постепенно любая дикость (хрен с ним, с круассаном) может прикинуться нормой. Особенно когда ее, в общем-то, и сопоставить не с чем. Терпеливая и методичная дикость, в отличие от беззащитной, одиноко торчащей и ничем обычно не приукрашенной адекватности, обладает замечательными мимикрическими свойствами, так что ее не опознаешь, не различишь, не унюхаешь. Да и что тут может служить лакмусовой бумажкой, если не мы сами?

Не смотря на то, что мне 35, в моей жизни еще остались дела, в которых я не опытна. Я, например, ни разу не ходила на «Аквариум». Гребень стал совсем старенький. Поэтому решила – надо сходить, пока он еще гастролирует. Купила за три косаря билет через концерт-ру. МХАТ им. Горького. Пошла.
В половину седьмого выползаю на поверхность на Пушке, рядом со мной выдвигаются неформалы. Два мальчика и девочка. Все, как положено: патлы, яркие курточки с пацифистской символикой, фенечки, немыслимые ботинки, сумки с бахромой. Слышу обрывки разговора:
- В семь начало?
- В семь.
- А че мы так рано приперлись?
Дальше не важно… Вот, думаю, тоже на «Аквариум» идут. Вот, думаю, копец: я вообще не формат. Старая, со стрижкой, в норковой шубе, на каблучищах, сумка попсовая. Джинсы, правда. Но и то – классика. В общем, буду как дура. Закомплексовала…
Иду по бульвару, подхожу ко МХАТу. И… и вижу скопление людей в возрасте и темных одеждах. Как я, а то и старше. Дамы все в норке и на каблуках. Девушками или женщинами их назвать нельзя. Потому как дамы, типа меня. Заходим. Продолжаю пялиться. Народ солидный, одеты в классику - хорошие костюмы, платья без выпендрежа. Двигаются не спеша, разговаривают интеллигентно. Даже когда возмущаются по поводу того, что «бухла нету» (бухла во МХАТе и правда не давали) – и то степенно. И у всех на лицах какое-то вот финансовое и культурное благополучие. Я потом долго это слово искала, все не могла подобрать – состоявшиеся. Состоявшиеся люди. Никаких там тебе хиханек. А Гребень, зараза, - культовый! На него теперь, как на спектакль ходят.
Ладно. Блиииин… я так и знала – на сцене гигантское изображение Будды, по залу витают сгущающиеся благовония, играет тема «харе кришна, харе рама, харе харе». Короче, задница. Будем слушать песни о поиске Пути под музыку для релаксации. Но тут вышел БГ, поздоровался и спел «Дубровского». Вот спасибо, батюшка, вот спасибо, милый! А я уж было испугалась …
Сцена под завязку заставлена аппаратурой. Свет – шикарный. Впечатление – дорого и солидно. С моего пятого ряда в бельэтаже БГ - маленький человечек с проплешинкой на макушке и тоненькими ножками иксиком, которому фиолетово кто, как и сколько хлопает в ладоши. А хлопали – просто зашибись, как хлопали. Как на финале «Вишневого Сада». Боже, как он прекрасен, этот старый зарвавшийся хрен! Я чуть не заплакала. Честно. От счастья.
Сначала спел несколько песен из последних, что ль, альбомов. Четыре из них вообще не слышала. Я подолгу не решаюсь слушать его новье. Почему, почему… Потому что страшно же – а вдруг он налажает? И что тогда? В БГ можно либо верить, либо не верить. Среднего не дано. Поэтому я слушаю не все, не сразу и аккуратно, дабы не потерять БГ в себе самой, ибо это будет не слабая потеря. Вспомнила: мы как-то давно уже лазили в интернете с Авдеевым и пили водку (еще в те времена, когда мы, бывало, сидели с Авдеевым и пили водку), разговорились об Аквариуме, и Авдеев неожиданно выдал: а вдруг БГ умрет. ЧЕ МЫ ТОГДА ДЕЛАТЬ-ТО БУДЕМ??? И я, ну вот правда, задумалась (может от водки – не знаю), но честно задумалась – а действительно, ЧТО ДЕЛАТЬ-ТО БУДЕМ??? Это как остаться, например, без Деда Мороза. Жить можно, но тоскаааа… Ха! Как и много чего другого, БГ входил в состав того клея, который склеивал нас с Авдеевым. И сейчас, когда мы давно уже отклеились друг от друга, любопытно об этом подумать.
Дык вот. Сначала они чего-то там бла-бла-бла в стиле Боба Марли. Ну нафиг!.. А потом грянули! Охххх, как они грянули! Такой отрыв нонче можно увидеть разве что на записях какого-нибудь Юрай Хипп 79 года. Сейчас так не играют. Точнее вот. Вот если взять Дип Перпл и смешать с Джетро-Таллом и захреначить туда Пинк Флойд и все это на суперской аппаратуре – вот может, что-то близкое. Хотя и все равно не то. Нет, не лучше, а – не то. Вот все-таки Гребень не просто чувак, который сочиняет хорошую музыку, он чувак, который подает ее на «шесть с плюсом», даже если цена на билеты предполагает пять баллов, и мои три рубля за пятый ряд в бельэтаже того стоили. Более чем.
От нового он опять вернулся к эпохе Дубровского, спел про самый быстрый самолет и всякое другое, ну и - торжественно перешел к старью. К зашибонскому старью, которое на фоне последних его заморочек кажется таким понятным, ясным как глаза младенца, таким прозрачным и дешифрованным. Хотя фиг знает, может, если двадцать лет подряд снова и снова повторять про себя одни и те же слова – начинает проясняться? Что это там за мальчик, который стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь… А вот, кстати, и личное наблюдение. Не торкает. Ужас ужас ужас – не вставляет! Я не почувствовала того острого ощущения, как раньше. Мы меняемся. В жизни стало все продумано, все устаканилось, и это (к счастью?) – необратимо. И слова, которые мы повторяли почти как молитву в том долбанном пубертатном периоде, в том распоганом (как Читать далее...

Господи, ну почему яблочного компота хочется именно тогда, когда его невозможно получить? И так со всей остальной фигней?

На каблуках налипли жидкие коричневые сопли - талый снег. На задранных носах появились первые "проплешены". Говорила мне мама: не покупай на зиму замшевые сапоги, в Москве - грязно! Но разве я когда-нибудь слушала маму? Такая малость, а наводит на раздумья. Если бы я ВСЕГДА ее слушала, где и кем бы я сейчас была? Даже не представляю...

http://prochtu.ru/uslishu.php?avtor=15&kniga=3

Мне все время не дает покоя этот образ женщины в метро. Час пик. Все, конечно же, в черном. И она тоже в черном. В черной или темно-синей куртке, коричневой вельветовой юбочке по колено, черных сапогах на каблуке или без. Вся эта черная биомасса, единый коллективный разум, стремящийся добраться из пункта а в пункт Б, - шевелится, жмется... понятно, что все хотят домой. Всем неприятно, но все хотят домой и поэтому уплотняются, перемещаются, перестраиваются… И она тоже очень устала и тоже хочет домой и тоже жмется, перемещается. Она стоит в таком месте, которое одновременно удобное – потому что у самой двери, и можно быстро выскочить на своей станции, и одновременно неудобное, потому что все проходят мимо, задевают и пинают по сумке и по локтям. Задевают задевают задевают.
Есть такое кошмарное словосочетание - женщина среднего возраста. Если бы оно не было таким кошмарным, таким жестоким в своей точности, в своей безаппеляционности, в своей окончательности, то именно его я бы сейчас и употребила. Вот, сказала бы, у дверей с надписью «не прислоняться» стоит женщина среднего возраста. Но я так не скажу, не могу так сказать и не знаю, как сказать по-другому. Потому что по-другому будет не точно. Если я скажу что ей тридцать пять, например, то это, во-первых, не факт – может быть ей тридцать восемь, а может быть тридцать три. А может быть и сорок один, просто она не пьет и не курит. А во-вторых, кому-то может ошибочно показаться, что это полный расцвет сил и тогда эти кто-то совсем не правильно всё поймут. Это не совсем расцвет сил. На самом деле это кризис. Кризис, который прощают сорокапятилетним мужикам и пятнадцатилетним подросткам. Им прощаются все выходки, их изо всех сил пытаются понять, защитить, о них и для них пишется гора специальной медицинской литературы. Потому что одиночество. На них наваливается одиночество и жрет их. В пятнадцать он в прыщах, гормонах и не знает, что будет впереди – поэтому обостряется одиночество. В сорок пять нет прыщей, гормоны успокоились, но он уже не косая сажень в плечах и многое позади, поэтому тоже обостряется одиночество. Поэтому и тем и этим почти все разрешается. Не гуманно было бы в такой ситуации не прощать и запрещать. Это правда.
Так вот женщине в этом смысле не повезло. Она оказывается можно сказать, - в пролете. Она оказывается между двумя станциями как раз в тот момент, когда поезд мчится что есть силы. Ее одиночество случается… оно случается в том самом чудесном среднем возрасте, который тихонько начинает подступать уже после двадцати восьми. При этом со стороны прекрасно видно, что она уже не школьница в прыщах и поиске смысла, а напротив - с замечательным бюстом, с ножками, которые приятно высовываются из-под коричневой вельветовой юбки, с обустроенной чаще всего жизнью, а ближайшие десять лет у нее практично и подробно распланированы. И со стороны видно, что она не стареющий пузатый мужчина с оставленным позади карьерным взлетом, забытой идеей изобрести водородный двигатель и навсегда похороненными радостями бурного многочасового секса. У нее вот именно сейчас, вот как раз сейчас все на взлете и все впереди. Задница упругая, карьера летит как боинг, захочет - научится шить, захочет – станет ныряльщицей международного класса. И никто не будет пытаться принять и понять, что в этом месиве радостей и стремлений может быть одиночество. Потому что это было бы не логично. Потому что одиночеству тут вроде бы просто негде поместиться.
И вот она стоит в своей темно-синей куртке у дверей с надписью «не прислоняться» и упорно рассматривает схему метро или рекламу лекарства от кашля или афишу с сольным концертом популярной балерины. Хотя она знает схему метро и уж точно знает, как добраться до своей остановки. Хотя у нее в семье никто не кашляет, а если и закашляет, она быстро и экономно вылечит всех содовыми ингаляциями. А балет ее сроду не интересовал. Мне кажется, она рассматривает портрет балерины, потому что боится смотреть на мужчин. Потому, что только в среднем возрасте можно ЭТО в мужчинах видеть, ЭТО прочитать в их лицах. Как наказание какое-то, лучше бы ЭТО вообще не уметь читать, или накрайняк лучше пялиться на схему метро. Это вообще легко читается на лицах мужчин, а в общественном транспорте особенно. Потому что в транспорте некуда спрятаться, некуда деться друг от друга. Потому что в транспорте мужчина не может промелькнуть, сверкнув, как новогодняя мишура, возможностью чего-то нового в твоей жизни. Ну и потому что мужчины, которые едут в семь часов вечера общественным транспортом вот никак, никак не попадают в образ Мужчины, сформированный этим самым средним возрастом. Это такая особенная категория мужчин, которые не любят автомобили. Мужчины, которые не любят автомобили или боятся на них ездить по городу. Им чужда генетическая, с мужскими хоромосомами передающаяся страсть к технике, ко Читать далее...

Кем я себя сейчас чувствую? Не тварью дрожащей и не право имеющей. Я, человек, живущий без планов, целей и концепций, чувствую себя человеком, оставляющим за собой право умереть. Право умереть очень, кстати, способствует продолжению жить. Возможность не досматривать кино, если оно окажется не сильно интересным – греет душу. А иногда – это единственное, что ее греет. Отнять у человека это право – наверное, самая жестокая выходка бога. Хотя есть еще одна - путь к нему через потери. Отнять, например, детей, чтобы обратить к вере. А я вовсе не хочу идти к богу, похоронив при этом своего ребенка. Нафиг мне в этом случае тогда вообще бог? Более того, потери иногда дают очень даже обратный эффект. Моя мама похоронила мужа, оставшись с двумя детьми – мной и моей старшей сестрой Ленкой. И это совершенно никак не приблизило ее к вере. Я бы даже сказала, что это от нее отодвинуло. Это ее вообще от какой-либо веры отодвинуло. После смерти папы у нее начались опухоли – то там, то сям, все ее тело, как будто вдруг ставшее никому не нужным, стало разваливаться, и это в тридцать три года. А между больницами, чтобы нас с сестрой прокормить на простенькую зарплату человека, которому состояние здоровья не позволяет стать полноценным оплачиваемым пролетарием, она таскала с полей мерзлую картошку и воровала уголь на складе топлива, и пусть никто теперь не говорит мне, что в нашей стране хотя бы когда –то было равенство, хотя бы приблизительное равенство. Она выжила, вырастила двух совсем даже не глупых девочек, она болезненно не верит ни одному человеку. Но меньше всего ее возможно затащить в церковь.

Когда плакать - очень глупо, а не плакать - совершенно невозможно, начинается анастезия. Полная. Всего организма, включая душу. Какое счастье, что есть анастезия. Какой ужас, что потом начнется отходняк.

Одну свою запись я начитала сама. В виде эксперимента. http://prochtu.ru/uslishu.php?avtor=15&kniga=1

Собственные записи можно переделывать бесконечно. Кажется, все уже языком вылизано, до звука, до пробела, а начинаешь снова перечитывать – и спотыкаешься. На каком-нибудь тире обязательно споткнешься. Уберешь тире. И снова – летишь вприпрыжку несколько абзацев и – бац! - опять выпирает какая-то лажа. И ты ударяешься об нее со всего размаха. Ну а чего? Разогналась же! Допустим, слово «плакал» никуда не годится. Оно именно сейчас, именно в этом месте бесит тебя – слово «плакал». Не должно его тут быть, а должно быть слово… другое какое-то слово… «рыдал». Во! Точно! «Рыдал» - больше ложится, вот в эту ячеечку, в эту ложбинку, образовавшуюся ровно для одного слова. Именно в этом месте – ложится, как в колыбельку родную и – сразу все делается гладким. Без бугринок, без всяких прыщей интонационных. А дальше смотришь – тягомотина пошла – и пошла и пошла… и тебе тошно по ней топать, как по болоту вязкому. И понимаешь – вот тут. Вот именно тут надо разбить фразу на две. Немедленно, вот здесь влепить точку, и станет стремительно и точно. Почему именно здесь? А фиг знает! Интуиция. Никаких объективных признаков, никакой логики нет. Нет никаких аргументов – почему должна быть точка. Это – изнутри. Наверное, есть музыкальный слух, а есть еще один – текстовый. Тоже неясного происхождения.
Старые записи хранить не менее полезно, чем фотографии. И записывать разную ерунду и оставлять ее «на память» не менее приятно, чем фотографировать, а потом вставлять фотки в альбом. Почему это – свои любительские, неважные качеством фотографии оставляют, пересматривают, любовно перекладывают с места на место и даже дарят, а записей - стесняются? Запись – это такой же ты, запечатленный в это время в этом месте. И открыть старую запись – это повод посмотреть на себя ту, тогдашнюю, сравнить с собой теперешней. И тут очевидным становится выдающийся и даже выпирающий плюс. От вида своих старых фоток накатывает грусть. Особенно на женщин. Потому что там ты молодая, с плоским животом, в шортиках, лохматая, и можешь позволить себе эту лохматость, эти не застегнутые две пуговицы, дырки на джинсах, эту нахальную позу и «звездное» выражение лица, позволить себе крупный план без пудры и тонального крема, и вообще – без косметики. А потом – на более поздних снимках - ты все еще «звездная», еще не все нахальство выбито жизнью, но вот на крупный план уже не решаешься. Или решаешься, но сильно-сильно с косметикой.
Так вот, у записей в этом смысле – все наоборот. Перечитываешь и удивляешься - какая я была наивная дура! Из-за какой ерунды убивалась! Какую простейшую, не стоящую выведенного яйца проблему не могла решить, билась об нее головой, страдала… Сейчас бы я, умница, вообще не стала ее вносить в список проблем. Разрулила бы все играючи, в минуту, перешагнула и дальше пошла. Или сразу бы – перешагнула, не тратя сил по мелочам. Потому что с каждым годом и даже месяцем я умнею, мудрею, набираюсь опыта, грамотно расставляю по полочкам ценности и приоритеты. И в такой позиции в будущее смотреть не только не страшно, а даже приятно – там я буду еще мудрее и может быть, красивше. Душой.
Нет, безусловно, записи, пусть даже ужасно красочные и подробные, не заменят вида самого себя с рюкзаком, в куртке-штормовке и ботинках на рифленой подошве, раскинувшего ручки на фоне Уральских гор. Вот я – вот Уральские горы. Красота. А вот - я, а вот - собор Парижской богоматери, а вот – Большой театр, а вот мы с Катькой в кустах в Царицыно водку пьем, и нас тогда чуть менты за это не забрали…
Хорошо. Но фотографии – это только воспоминания о поездках, вечеринках, прогулках, семейных посиделках. А записи – это погружение, возможность самоанализа - чего ты боишься, чего ты всегда боялся, какой один и тот же страх настырно лезет из тебя снова и снова, от текста к тексту, изо дня в день. Пусть и в разных словесных оболочках, но – один и тот же, а потому с каждой записью все более узнаваемый, все более явственно проступающий сквозь строки, кое-как натыканные от случая к случаю. И вот он – как на ладони конфликт. Знакомьтесь: трагедия всей жизни: горячее желание двигаться дальше и дикий страх перед движением. Это они, они оба, бодрствуя одновременно и непрерывно, рождают кошмарное оцепенение на полушаге, из которого ты месяцами не можешь выбраться. Поэтому ты до сих пор не посадил дерево, ничего не родил, ничего не вырастил, ничего не построил. А ты читай дальше-то, читай. В мыслях, извлеченных из мешанины собственных, внутренних звуков, запахов, желаний, в мыслях, с трудом и наслаждением наконец-таки конвертированных в буквы, абзацы, отточия, страху маскироваться все труднее. Ты уже знаешь его повадки, ты уже ухватил его и извлек, еще немного смелости – и можно будет посмотреть ему в глаза. Но это, конечно, когда-нибудь – потом. Потом, в будущем, когда-нибудь возьму и посмотрю. Честно. И посмотрю и жестоко и быстро расправлюсь и сразу же начну новую жизнь. Я отважусь. Я Читать далее...

Как мы мечтали.
Анна (14:37:50 13/11/2009) я представляю себя в уединении с любимым где-то в домике возле моря)))))))))))))))))))
Klavdia (14:39:51 13/11/2009)блин я тоже так хочу в домик у моря. Хижина на Кубе. Остров свободы. Винище, танцы, рыба, кофий и АТЛАНТИКА... Остров двух моих любимых мужчин - Хэмингуэя и Че Гевары
Анна (14:40:42 13/11/2009)Чтобы была терраска с креслом... чтобы в доме камин и окна до пола.... чтобы за домом - садик, где растут апельсины и виноград....
Klavdia (14:41:28 13/11/2009) Просто - море, танцы, кофе..
Анна (14:41:32 13/11/2009) На первом этаже открыть сувенирную лавку и торговать случайными заезжим всяким барахлом )))))))))) Чтобы рисовать вдоволь, купаться, чтобы тепло и вкусно
Klavdia (14:42:01 13/11/2009) Сидеть и писать книги, глядя на море. Или не писать. А просто сидеть в старом кресле на песке, пить винище и смотреть на море…
Анна (14:42:11 13/11/2009)ага... но осень нужна.... Чтобы листья в багрянец, чтобы на море сидеть в кресле, прикрывая ноги пледиком… … и винище! ))))))))))
Klavdia (14:42:25 13/11/2009)А потом пить винище и танцевать с рыбаками. А потом курить марихуану в кустах со знакомым негром …
Анна (14:43:12 13/11/2009)Чтобы камин в доме разжечь можно было и лежать на шкуре обнажёнными, глядя на огонь...
Klavdia (14:43:31 13/11/2009)А потом в жопу укуриться и разговаривать с большой рыбой
Анна (14:43:52 13/11/2009) Короче, это НЕ россия ))))))))))
Klavdia (14:44:10 13/11/2009)В общем мы мечтаем о разном. но все это точно НЕ россия.

бля как надоело - вобще не пишется...

Почтальон Печкин говорил – я такой злой был, потому что у меня раньше велосипеда не было.
Я нервозная. Я резкая. Я эксцентричная. Может, потому что у меня нет велосипеда. Какой я была бы, если бы мой быт был организован иначе? Если бы у меня на банковском счету стабильно появлялись 50 000, и мне не нужно было бы все время рвать когти, а можно было бы работать в свое удовольствие и было бы жилье, и муж был бы сильным и смелым, наверное, я бы просто жила. Просто жила. Спокойно, без нервов, без злобы. Занималась бы творчеством. Была терпима ко всему миру, а может и полюбила бы его. Конечно, были бы вещи, которые меня бы потрясали, которые бы меня возмущали, удивляли. Я бы даже писала о них. Но это было бы как... как поход в зоопарк, когда жизнь зверей ты просто наблюдаешь. По другую сторону клетки. Юный натуралист с мороженым в руке. А это значит, что мировосприятие зависит лишь от того, по какую ты сторону клетки ты изначально оказался. В этот зоопарк одни по какой-то причине попадают зверьем, другие - приходят посетителями. Но я это ненавижу.

Теперь в Москву едут, как в Совке ехали в Америку. Здесь свобода, гонорары и цивилизация. Технически это эмиграция – дать деру в другое государство. С известной припиской – сделать все, чтобы не вернуться. Поэтому проводы очередного уезжающего на ПМЖ в Москву бывают долгими, со слезами и алкоголем всякого калибра. Потом родным и близким по электронке будут приходить фотографии – по большей части на фоне российских святынь: казанский собор, фонтан «дружба народов», старый Арбат. Вроде бы банально, а тоже хочется.
Технически – это эмиграция. Прыжок вникуда, в пустоту. В лучшем случае к друзьям – спать на матрасе на полу. Искать угол, работу, узнавать новые правила, учиться по ним жить.
Между прыжком в Москву и в Америку можно найти только одно отличие – отсутствие языкового барьера. Остальное – то же самое. Абсолютно. Ты нелегал. Ты лишен медицинской помощи, хорошей работы, постоянного жилья, у тебя поддельная справка о регистрации и ты боишься ментов. Это неграм в Америке хорошо, это арабам хорошо в Европе – они могут кричать об ущемлении прав цветных, они могут добиваться равенства и признания. Лучше бы мы были чернокожими. Но нам – хуже. Мы – всего лишь граждане России. Граждане той же страны и представители той же национальности. А значит – никто.
Государство в государстве. За одно это представителей нашей власти нужно подвесить за яйца… или что у них там самое больное? Сразу их расстреливать нельзя – пусть помучаются.
Вот они, в метро едут. Набор лиц – от Ханты-Мансийска до Калининграда. Регионалы. Усталые, но счастливые. Бедные, но гордые. В глазах – суета и бытовая неустроенность. Ну и ладно. Зато Москва.
Уже очевидно, что будущее Москвы за варварами. Мы гибче, здоровее, работоспособнее. В конце концов, мы хуже воспитаны – а это тоже плюс. Москву возьмут без боя. И не только потому, что москвичи – слабое звено. Сейчас они, в свою очередь, окончательно возненавидев всю эту страну целиком, прыгают в Лондон. Если есть деньги, то к с комфортом, если нет – в никуда, в пустоту, в лучшем случае к друзьям – спать на матрасе на полу. Искать угол, работу.
Идет эпоха большой, повальной, абсурдной эмиграции. В этой печальной стране печали непрерывно сменяют одна другую и несть им числа…

Целую историю можно сварганить всего из одной фразы. "Она обожала отдавать подружкам то, чем сама уже попользовалась". На три слова больше, чем у Хэма.

Пригородный автобус. Пьеса, основанная на реальных событиях.

Действующие лица:
Кондуктор. Маленькая, юркая девушка-женщина неопределенного возраста, крашеная блондинка. Очень громкий голос и привычка орать.

Девушка в куртке. Модная, в сапогах на высоких каблуках, вся на нервах. Сотрудница одного из многочисленных офисов, бедняга с незаживающими ранами от офисных войн.

Женщина в рыжем пальто. Гражданка средних лет, невозмутимая, с сильным молдавским акцентом, работник сферы торговли. Пальто дикого оранжевого цвета расстегнуто.

Грустный пассажир. Толстый, печальный, немолодой мужчина. Потный от духоты, в кепке на сильно полысевшей голове.

Скромная. Ничего лишнего – серый плащ, аккуратная стрижка, сумочка под цвет сапожек.

Усталый мужчина. У него эпизодическая роль. Он будет только храпеть. Как и остальные мужчины, не собирается уступать место старикам, инвалидам и беременным женщинам. Но в отличие от прочих стыдится этого, поэтому сразу же, как только оказывается на сидении, делает вид, что спит.

Водитель Миша. Личность таинственная. Из салона его не видно. И не слышно.

Человек на сцене:
В нашей стране остался всего один город, где люди могут получать зарплаты, на которые можно хотя бы приблизительно жить. Это Москва. Именно поэтому граждане Российской Федерации, а так же стран СНГ стремятся работать в столице. Кто-то снимает квартиры, комнаты и углы в самом городе, а кто-то ездит из пригорода. Каждое утро вся Московская область дружно едет на работу в Москву, а вечером – возвращается обратно. Итак, остановка у метро «Бульвар Дмитрия Донского». В ожидании пригородного автобуса до города Подольска толпа густеет… Автобус задержался на 30 минут. Подъезжает.

Женщина в рыжем пальто: (с мобильником) Але. Але. Заберешь меня на машине? Я тут стою, автобус жду. Ну, там где все автобусы останавливаются. Хотя нет, не нужно – он подъезжает. Мясо? Да. Купила. Подожди, я тебе перезвоню, когда войду в автобус. А то тут БИТВА начинается.

В пригородном автобусе бьются не на жизнь, а насмерть. За место.

Кондуктор: Проходите, ну проходите же серединку! ну я прошу вас, ребята! Серединка пустая!

Усталый мужчина: Мастерски (натренирован!) протискивается сквозь толпу, прыгает на свободное кресло и тут же закрывает глаза – спать. Раздается его довольный храп.

Пассажиры плотно утрамбовываются. Автобус медленно и тяжело трогается с места. Слышатся обрывки радиотрансляции футбольного матча.

Скромная: Я так понимаю, предыдущий рейс отменили?

Женщина в рыжем пальто: Сейчас вам, отменили! Какой-нибудь придурок с флагом дорогу перегородил, вот вам и пробки! Здесь как футбол начинается, так вся Москва встает. А тут футбол, да еще какой!

Скромная: А с кем матч-то?

Женщина в рыжем пальто: Да что вы! Не знаете? Наши с азербайджанцами. А тут одни азербайджанцы. Они все оттуда в Москву уехали. Там только футбольная команда осталась. И не дай Бог мы у них выиграем!

По радио слышится: Варшавин передает мяч….

Азартно храпит Усталый мужчина.

Скромная: Ой.. так зажали… я деньги за проезд достать не могу.

Женщина в рыжем пальто: И не доставайте. Сегодня акция – бесплатный проезд в честь футбола.

По салону медленно, с трудом, пробирается кондуктор.

Кондуктор: Сдаем за проезд!

Спокойная: (печально) Акции не будет….

Усталый мужчина храпит с сочувствием

Кондуктор: Цементный завод! Выходить будем? Я спрашиваю – выходить будем?? (Зверски): Бананы из ушей вытаскивайте!! (Ласково): Миша, на остановочке, пожалуйста, останови.

Автобус останавливается. Входит Девушка в куртке и другие безымянные лица. Автобус трогается.

Кондуктор: Девушка, ну проходите вы быстрее в салон! Я за вами вошедших не вижу!

Девушка в куртке (со слезами): Ну как я могу войти, если вы мне дверью ногу прижали? Я двинуться не могу.

Кондуктор: Нужно было в автобус вовремя прыгать, а не с мобильником разговаривать!!

Девушка в куртке: (жалобно) И что мне теперь делать?

Автобус продолжает ехать

Кондуктор: (к водителю) Миша, открой двери!

На ходу открываются обе двери.

Кондуктор: (оглядываясь на переднюю дверь) Миша! Закрой двери! У меня тут мужчина сейчас звезданется! Мужчина, за проезд передаем! Девушка с застрявшей ногой, за проезд давайте!

Миша закрывает двери

С участием храпит Усталый мужчина.

Грустный пассажир: Девушка, я остановку пропустил! Остановите, пожалуйста.

Автобус продолжает ехать.

Кондуктор: (в бешенстве) Я вас спрашивала – выходить будете?? Я вас что – зря спрашивала?

Автобус продолжает ехать

Кондуктор: Вы что, глухие?? Вы бананы из ушей выньте, когда вас спрашивают!

Автобус продолжает ехать

Кондуктор: Учу вас всех, учу! Если спрашиваю – надо отвечать! Мне сколько вас еще учить??

Автобус продолжает ехать

Грустный Пассажир: Я не расслышал…

Кондуктор: Я вам громко, на весь автобус Читать далее...