Знаешь, здесь, среди строек и гравийных дорог окончательно остыл закат на стали облаков, вплавил в себя высотку на Соколе, чьё имя уже не упомнить, но шпиль которой, поджигаемый разваливающимся, раскалывающимся о зазубренный домами горизонт солнцем ежевечерне, горит до рассвета незабываемо.

Знаешь, тепло от асфальта увидеть не суждено, как не выйдет и почувствовать его отражение в рыжих фонарях, однако совокупность, прибавь лишь запахи листвы и пыли, способна дать представление городской ночи.

Знаешь, есть что-то неуловимо привлекательное в старом городском электротранспорте, обязательно с обшитыми дерматином сидениями, расписанными на языке бандерлогов, штопанными быть может любовно усталым ремонтником с седыми, обвисшими усами, как носили в семидесятые, приросшими к морщинистому лицу навсегда уже. И чтобы механизм троллейбуса этого, или, может, трамвая, сердце усталое из стали и меди, работал слегка вразлад, щёлкал нарочито громко.

Мне двадцать три года.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.
Я знаю, что ты знаешь.