Тик-так.
Тик-так.
Тик-так.
Забыл про меня, сучка?
Тик-так.
Думал, не услышимся больше, ублюдок?
Тик-так.
Тик-так.
Ты, говнюк, думал, я не напомню о себе, да?
Тик-так.

 

Тяжёлая, ноющая немота сковывает левую руку от плеча, заползает на лицо, стягивая щёку ощущением не своей кожи, стекает до бедра, вынуждая хромать по ночной квартире.

 

Тик-так.
Тик-так.
Тик-так.

 

Каждый удар этого мерзкого соседа отдаётся пульсирующим шумом в ушах.
Я уже устал его ненавидеть.
Он меня — нет.

 

Тик-так.
Тик-так.
То-то же, сукин ты сын, то-то же, засранец.
Тик-так.
Давай-давай, растирай свою гадкую рожу.
Тик-так.
Тик-так.
Всё равно тебе не избавиться от меня, слышишь, козёл?
Тик-так.
Тик-так.

 

Мне двадцать шесть лет. Год от рождества христова на дворе замирал две тысячи девятнадцатый.

 

Тик-так.
Когда же это кончится.

Я сегодня проснулся в своей комнате с мыслью о том, как же плохо я спал.
Потом долго тупил в монитор на стене с какими-то полустёртыми клипами и ловил себя на иронии в плане сходства с Пинком.
А полчаса спустя проснулся с мыслью о том, как же плохо я спал.
В другой своей комнате.
Где никогда в жизни не висело монитора на стене.
Или это было не сегодня.
Или вчера.
Или нет.
Мне двадцать шесть лет.
Или нет.
Год от рождества христова стыл ноябрём две тысячи восемнадцатый.
Я потерялся.

Я гуляю по сети, по мёртвым страницам, оставленным обителям. Будто ступаю коридорами брошенного дома, в котором жил человек, которого я знал. И стены знакомые, и холодильник в том же углу что и всегда, и номер телефонный на обоях, возле дверного косяка, полустёртый, только под углом видимый, цифры наизусть запомнились давно, и...

Только тут нет никого уже.
Только передёргивает, когда натыкаешься на переписку и видишь цифры: 2009-й год — как восемь лет?... Мы же общались недавно, болтали со скуки, обсуждали марки карандашей, она была из Петропавловска — я писал ей с пар, а у неё была глубокая ночь.
Только я давно не хожу на пары.
Только переписка сама собой угасла
Только я много лет не знаю, что с нею стало.

Я закончил колледж шесть лет назад.
Мне двадцать четыре года.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи семнадцатый.

В городе - сырость, земля и серость, рубленные из острых прямых углов офисные здания, дошедшие из времени, когда слово "офис" отдавало (ха!) буржуазией и свободой, вроде и контрастируют с неумолимо плавными изгибами труб ТЭЦ-16, но на самом деле только образуют с ними общую картину, как механизм, как достоевщина на индустриальный лад (или всё-таки "Луд", сэй, раз уж не доходя горизонта высится тёмной башней неизвестное никому уже издательство?), как увядшая трава сквозь грубый песок и кирпичное крошево. Асфальт треснул под взглядами ощетинившихся антеннами фонарных столбов. Грохот разбитого грузовика ушёл, вернув тишину. Мне двадцать три года. Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи шестнадцатый.

Слушайте, а когда Вы едете домой — как Вы можете быть исключительно уверены, что Вы едете именно домой, а не куда-то ещё? Пространство зыбко, ни одна система координат не имеет хоть сколько-нибудь нормальной привязки к чему-то основательному и неподвижному, а то место, которое Вы считаете домом, которое являлось Вашим домом, когда Вы только закрыли дверь - оно теперь всего лишь жалкая сотня-другая кубических метров океана (со всеми рыбами и фитопланктоном, всё включено, добро пожаловать) или вообще пустоты или космической пыли.
А если звезда? Ниже среднего, доложу я Вам, удовольствие жить в звезде - 12 000 градусов Цельсия, и это в лучшем случае. Сам чёрт веер искать начнёт, втихомолку, конечно, не афишируя. Ну, допустим, приёдете Вы в какую-нибудь абстрактную квартиру, с ковриком перед дверью, аляповатым пейзажем на стене и орущей, подранной лишаём и коллегами по цеху кошкой под окном. Вы же решительно не перестанете двигаться, вы ещё в пути, глазу, порой, неприметном, но оттого не менее стремительном. Так где же он, Ваш дом?
Автобус закрывает двери, оставляет за собой пустую остановку на пустой дороге.
Мне двадцать три года.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.

Я открываю коммутационный шкаф, включаю первый вводной автомат. На счётчике загорается красный светодиод. Второй - и предохранитель в индикаторе оживает. Щёлкает УЗО, приборы показывают 231V AC 50Hz.
Щёлк - и конвекторы на стенах источают тепло.
Щёлк - и включается насосная станция, растёт давление на манометре у бака. 2.2 атм. - стоп.
Щёлк - и телефоны дружно сигнализируют о том, что подключено зарядное устройство.
Я говорю "Да будет свет".
Щёлк.
И стал свет.
Я думаю, что это хорошо и иду ставить чай.
Мне двадцать три года.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.

Знаешь, здесь, среди строек и гравийных дорог окончательно остыл закат на стали облаков, вплавил в себя высотку на Соколе, чьё имя уже не упомнить, но шпиль которой, поджигаемый разваливающимся, раскалывающимся о зазубренный домами горизонт солнцем ежевечерне, горит до рассвета незабываемо.

Знаешь, тепло от асфальта увидеть не суждено, как не выйдет и почувствовать его отражение в рыжих фонарях, однако совокупность, прибавь лишь запахи листвы и пыли, способна дать представление городской ночи.

Знаешь, есть что-то неуловимо привлекательное в старом городском электротранспорте, обязательно с обшитыми дерматином сидениями, расписанными на языке бандерлогов, штопанными быть может любовно усталым ремонтником с седыми, обвисшими усами, как носили в семидесятые, приросшими к морщинистому лицу навсегда уже. И чтобы механизм троллейбуса этого, или, может, трамвая, сердце усталое из стали и меди, работал слегка вразлад, щёлкал нарочито громко.

Мне двадцать три года.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.
Я знаю, что ты знаешь.

Знала ли ты ли ты, что в реке значительно понизился уровень воды? Сомневаюсь, я склонен полагать, что факт этот не добрался до тебя хотя бы по той причине, что в твоей жизни, равно как и в моей, и кого-либо из наших с тобой общих знакомых он не имеет ни малейшего значения, он бесполезен. И между тем он понизился, это заметно глазу, а стоит даже небольшому кораблю пройти по этим богатым отходами человечества водам - и лёгкая волна под молчаливый и укоряющий протест каменной облицовки обнажает рябое от камней и мусора песчаное дно.

А ещё, может быть тебе известно это место, на Бережковской набережной, как идти от Киевской к ТЭЦ-12, стояла баржа - ресторанчик на воде, прижатый к берегу и будто бы скованный цепями - так его нет. Может, его смыл какой-нибудь ветреной ночью этот чудной отлив, а может просто перегнали куда, не знаю.

Знаешь, по пути из парка мне встретилось невероятное количество закрытых контор всех сортов. О, тот момент, когда салон красоты, паркетная мастерская и солидного вида банк с ничего не говорящему обывателю названием встают в один ряд, уравниваемые непреклонными табличками "режим работы". Впечатление это зрелище производит гнетущее, но завораживающе, что-то вроде причала из книги Бредберри "Смерть - дело одинокое".

Я дошёл до моста.
Год от рождества христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.

Дверь подвала скрипящая, свет из-за неё.
Вглядываюсь в каждый забор, каждую скамейку, каждый подъезд и тень у подъезда, ищу.. что?
Ребёнок, силуэт, подсвеченный сзади мерзким, рыжим фонарём, не двигается, тревожит, не даёт покоя.
Вывески на ТЦ на фоне неба - угрожающе.
Хожу чёрным призраком в долине смертныя тени.
Музыка. Скрипки в фоне ветра и гула трансформатора.
А дорога пустая. Совсем.
Лицо прижалось к стеклу с той стороны окна. Было ли?
Дом кончился резко, рублено, простыня на верёвке треплется, бьётся как в клетке белый тигр лишённый полос, Шерхан попавший в неловкую ситуацию. Дальше - пустошь в конце тропы, холмы, холмы. Я сворачиваю на развилке.
Терпкий вкус вишни спасает от бетона и кафеля и бордюрного камня.
Эй, кот!

Дверь, деревянная, с разбитым, расщепленным неоднократно полотном возле замка, старого, электронного, десять кнопок в два затёртых ряда, работает ли? Неизвестно. Дверь с косой табличкой, выцветшей бумажкой "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН!", сухо и зло, как сама прокуренная, немытая вовек дверь, смотрелась бы в современном торговом центре нелепо и чужеродно.
Но...

Лампы люминесцентные гудят натужно, из последних сил своих, подбадривают скрипящий воздух вентиляционных шахт, грозят потухнуть, и не тухнут, и снова грозят. Держатся.
Но...

Мужичок пьяноватый, черно-красный от загара, длинный, с истерически торчащим кадыком оглядывается боязливо, будто упрятаться, схорониться старается за гробоподобной сталью банкомата. Трусит.
Но...

Машина у входа пытается завестись, трясётся вся, жжёт стартер впустую - не раскрутить. Не выходит. Ни божья искра, ни искра на свече не оживят мастадонта, гнить остову тут же присно и ныне и во веки веков, удивлять археологов. Затихла.

Хламовник, мир ветхости, пробивается вгрызается из замирья. Я гуляю между мирами, на границе миров, держу глаза открытыми.
Мне двадцать три года.
Год от рождества Христова на дворе шёл две тысячи пятнадцатый.

Осторожно, двери закры...

ФИЛИ

...в одну секунду зеленоватый свет отрезает золотистый свет стальной металл отрезает зеленоватый свет темнота с рыжеватым огарком повешенной свечи неонового фонаря выталкивает стальной металл, пожирает фонарь, пожирает рекламный щит, пожира...

БАГРАТИОНОВСКАЯ

...есьмь альфа и омега старушечий голос дребезжит шёпотом волосы чёрные не как смола но как нефть как антрацит как плавленный гудрон из крыши из детства из щелей асфальта скрывают белое мертвенное где глаза а глаза не скрываются смотрят злоб...

ФИЛЁВСКИЙ ПАРК

...ноги в грязных докерских ботинках исчезают за дверью унося обладателя ног за дверь ему нечего делать здесь в этом пустом поезде где занято только половина мест где не занята половина мест какая половина занята та которая занята или та которая не занята не скажешь сходу и подумав не скажешь что глазами ви...

ПИОНЕРСКАЯ

...деловитый низенький не то кореец не то китаец худощавый и суетливый как норка или хорёк пальцы руки в перстнях с камнями один серый другой белый лежали когда-то на блюдце со сколотым краем у бабуси в серванте пригодились вот в очках крупных и затенённых без оправы почти красномордому и седому что-то говорит отдаёт рукой в перстнях не знаю что отдаёт и лучше и седому не знать и китайцу не знать и не зная таких вещей как-то и прож...

КУНЦЕВСКАЯ

...аемые пассажиры, не забывайте свои вещи, о вещах...

Время летит, погребальные колокола звенят, жизнь уходит, поэтому услышь мою молитву.
Рождение - ничто иное, как начало смерти, поэтому услышь мою молитву.
Смерть безмолвна, поэтому услышь мою речь.
Это Том, который служил ка и своему тету. Скажи, правильно.
Пусть прощающий взгляд С'маны исцелит его сердце. Скажи, спасибо.
Пусть руки Гана поднимут его из черноты этой земли. Скажи, спасибо.
Окружи его, Ган, светом.
Наполни его, Хлоя, силой.
Если его мучает жажда, дай ему воды на пустоши.
Если он голоден, дай ему еды на пустоши.
Пусть его жизнь на этой земле и боль, через которую он прошел, станут, как сон, для его просыпающейся души, пусть его глаза увидят только то, что им приятно; пусть он найдет друзей, которых считал потерянными, и пусть каждый, кого он позовет, отзовется.
Это Том, который жил достойно, любил тех, кто любил его, и умер, когда того захотела ка.

Каждый должен умереть.

Это Том.

Дай ему покой.

Центр Москвы я люблю за немосковские здания - на них отдыхает глаз. Если уж сравнивать с женщинами, то эти европейского вида особняки напоминают викторианских тётушек, строгих, сухопарых, но с косметикой, известной долей сдержанного кокетства и улыбкой, доступной узкому кругу.
Другое дело же типично московский дом - это такая пухлая бабенция, весёлая, разузданная, если цветы на платье, то пусть везде, если помада - то от уха до уха, глаза накрашены так, что не на глаза похожи, а на чёрные дыры, бедный Хоккинг пришёл бы в экстаз, вот только горизонт событий ассоциировался бы у него неизбежно со скалкой. Напирает, ошеломляет дом натиском - а глазу отдохнуть не даёт.

Я дико устал.
Надо бы лечь спать, но совершенно нет сил даже встать с кресла.
Не то что сбросить железки с дивана.
Друг мой, я пишу тебе только потому, что моя рука всё равно на клавиатуре.
Жаль, что не получается не тратить силы на дыхание.

Мне 22 года. Год от рождества христова на дворе догорал 2014-й.

А левая половина лица снова почти не чувствуется.

Этим вечером в пустынной, лесистой местности особенно темно. Фонари не горят и дорога освещается только светом фар. И иногда однообразными рекламными щитами:

«Рекламное место сдаётся»

«Рекламное место сдаётся»

«Рекламное место сдаётся»

«Ты убьёшь свою жену в 23:41»

«Рекламное место сдаётся»

Настроение сейчас - потерянное

пик-пик            пик-пик            пик-пик            пик-пик

 

Я задерживаюсь на работе. Не потому что мне что-то нужно сделать, а потому что интернет везде одинаков. Как и год назад. Стабильность, наверное.

 

пик-пик            пик-пик            пик-пик            пик-пик

 

Зима близко. Чай остыл. Шарф прокурен. Домой не хочется. ИБП пищит о замене батареи. Ему не нужна батарея — дефект платы. Но он всё равно пищит.

 

Прошлой ночью ко мне приходил кот без внутренностей и смотрел на меня молча. Потом, или раньше, там проблемы со временем, девочка с работы выгрызла мне кусок из руки и целовала меня, захлёбываясь кровью. И где-то между — коды, команды, скрипты, белые буквы на чёрном.

 

пик-пик            пик-пик            пик-пик            пиииииии...

 

За стеной шумит серверная. На ремонтном столе окончательно умер ИБП. Мне снятся кошмары... 

Это будет плохая зима.

Звуки шагов моих сапогов по асфальту в тёмной осенней утренней мороси, в редком, но остром фонарном свете, сквозь лай собаки и рокот грузовика будят воспоминания о 17-м или 39-м, в зависимости от твоих, друг мой, сегодня политических предпочтений.
Но манящего лязга винтовки не хватает одинаково в обоих случаях.
Ну и что дальше?

Я дико, люто и бешено не люблю мелкие проблемы. Дело в том, что большие решаются последовательно и глобально, трудозатраты на решение сопоставимы с выгодой. а мелкие доставляют лишь небольшие неудобства и их по сути можно даже не решать. Ведь ради столь несущественных вещей придётся жертвовать намного большими ресурсами.

печеньки кончились((

я проснулся в деревне в своей комнате среди ночи и увидел тебя, сидящую на полу и облокотившуся о край моей кровати.
я повернулся и спросил «это сон о счастье?», ты ответила, что это только начало.
и я проснулся ещё раз, уже в другом месте.
лицо я мог и не запомнить, но голос и глаза я не перепутаю.

мне 22 года.

год от Рождества Христова на дворе шёл две тысячи четырнадцатый.