А это уже более поздние времена. Автор статьи - Александр Ярошевский. Статья была напечатана в газете "Судак + Вероника" №27 (88) 29 ноября 2003 года.

Итак:

Какими бы мы ни были одинаковыми, все шесть, семь? Или сколько тут нас на планете, миллиардов людей, чувства у каждого – свои, вот именно – индивидуальные, и транслировать их можно только весьма и весьма приблизительно. Мне придется рассказать от первого – от своего – лица, потому что я не могу говорить «мы»,
рассказывая о том, как мы были на Караби. Сколько бы нас там тогда ни было – двое, или, как оно и было на самом деле, ровно «чертова дюжина», или шестеро, или сколько-то там могло нас быть еще. Потому что Караби – это чувство.
И сколь бы высоким ни был уровень газетной полиграфии, никакие черно-белые ризографические или офисные иллюстрации оттуда этого чувства толком не передадут; они смогут, может быть, возбудить какое-нибудь другое чувство, но оно, скорее всего, сродни будет тому, с которым вглядывались мы сто (тридцать три с третью года, если быть точным) лет тому назад в черно-белые мониторы домашних своих телевизионных
приемников, как первые люди на Луне по Луне сообщаются, в натуре.
Там по-другому плывут облака и вымериваются расстояния, там зачастую в обход много ближе, чем вроде бы прямо (потому что воронку легче обойти и объехать, чем спускаться в них и вновь и вновь из них вверх подыматься), там растет крымский эдельвейс – Ясколка Биберштейна – сияет-светится серебряными крестиками листвы на земле в любых сумерках, если только это не полная темь. И туманы там называются «обезьяной», и в одну из ночей у костра я, наверное, понял, почему: повернувшись к огню тылом и, сделав не более пары шагов, видишь вдруг под собою большой черный двигающийся силуэт, и первая мысль, что это кто-то идет к костру сквозь этот вот туман. Потом сразу почти понимаешь, что некому это идти, и, жизненный опыт и элементарные понятия о законах оптики, всплывшие еще из школьной физики, подсказывают, что это всего лишь тень на теле тумана, а шевелится она, хоть ты неподвижен, застыл, оттого только, что шевелится-перебегает, да, пламя костра. Но славится «обезьяна» не этим, а тем, что в ней можно блуждать до рассвета или до ее, «обезьяны», ухода, и, только после увидеть в паре сотен шагов от себя палатку, автомобиль, костер,
лагерь, до которого было недосмотреться и недокричать, пока блуждали в «обезьяне». Но это – не более чем издержки, такие, как необходимость в большом городе ждать зеленого огня светофора, чтобы перейти на противоположный берег проспекта. Тревожный, конечно, но вроде бы – по рассказам тех, кто испытал –
как бы и не более того. Там, если забраться на крышу Метео с бутылкой шампанского в вытянутой руке к небу деснице (или, по желанию, шуйце), то пробка как раз и коснется невидимой отметки «тысяча метров». И вылетела, соответственно, в какую-нибудь новогоднюю ночь она на только в следующий за этим год, а, может быть, как раз и в следующее – третье – тысячелетие, но и в следующую над уровнем моря тысячеметровку земной атмосферы, "блакитного" крымского моря.
Только пока это не чувства, и даже не ощущения, а только слегка беллетизированные факты, и их набирать можно – статистических и легендарных, серьезных и несерьезных – набирать и набирать, потому что о чувстве-то говорить куда сложнее, чем перебирать список видимых знаков и признаков, их объяснений.
«Некоторые – многие – едут сюда за чувством страха», - ответил на незаданный мною вопрос Павел, в то самое как раз вот именно время, когда Зверь почти непереносимо для страхующего долго вползал в непроглядный и непрокрикиваемый вход Виолы, непрерывно корректируя натяжение страховочной веревки: «мягче!», «жестче!», «еще жестче!»… Не прошло и двух недель, и такие же возгласы выдавались и мною,
висящим на двух веревках – страховочной и основной, над 35-метровым колодцем Крубера – впечатляющим, но далеко не самым страшным на Караби. Потому что есть еще потрясающий, страшный в своей откровенной разверстости колодец Дублянского, к которому ну совершенно не тянет подойти ближе, чем на 30 шагов, есть и
невиданный еще мною Монастырь Чокрак, которого я, наверное, и не увижу, потому что никакой физической переподготовки в мои 48 уже не выстачит на то, чтоб подняться (спуститься уже не большая проблема, особенно когда знаешь, кто тебя страхует) из его 100-метрового колодца…
А там, в Крубера, 11-летний Пашка, подымаясь, насвистывал и балагурил, и швырялся вниз выдранным из страшных (?) стен его колодца мхом, и вообще проводил время в собственное свое детское еще удовольствие, а 14-летний Антон уже по-взрослому слазил-сбегал туда-обратно, полжизни этого опыта, и как раз туда, в тот другой колодец, ради которого (формальный повод) вроде бы мы и приехали, колодец, которому нам не удалось в этот раз дать имя, он меня и отстраховал и на спуске, и на подъеме. Не только, наверное, за страхом приезжают сюда, но это – из области чувств, и тогда о том, зачем же? –надо спросить у других, у каждого…
Наверное, есть и общее, необходимое, как необходимый салют у памятника Виктору - Владимиру Викторову, замерзшему в зимнем тумане последнего января минувшего тысячелетия 20-го числа, через день после сорокового своего дня рождения, только это из чувств еще надо освоить, и это – другой рассказ, который все
никак не состоится в какой-нибудь публикации, а состоялся в мраморной таблице, установленной друзьями у того же колодца Крубера…
Не все входы так впечатляющи внешне, есть и вполне мирные объекты, похожие порою то на вход в прабабушкин погреб, а то просто таким вот, как у Крымской или 200 лет, проемом в каменистой поверхности Караби… еще одно из ее невыразимого спектра – знать, что там, за проемом, где-то, как раз сейчас двигаются, движутся (никого наверху и сгущается ночь) друзья, и 2 всего-то» - сто метров до них: сто метров
вниз.
Виола и Крубера, Дублянского и Монастырь Чокрак (непонятно почему так названный), равно как и Большой, всем известный, как и никому почему-то не известный Малый, Бузлуки, и Студенческая, Солдатская, Ньюмана, Крымская, 200 лет Симферополя (это та, где сто метров, хотя и не по прямой, вниз) и 200 лет Севастополя –
маркированные и немаркированные, именные и безымянные, только с кадастровым 1999 года номером, вбитым в крохотный квадратик нержавейки, встреленный в ближний к «дырке» надежный камень – это все – пещеры. Потому что Караби – это, де-факто, уникальное – хотя и классическое, с точки зрения науки карстологии
или, Бог ее знает, может быть – спелеологии – карстовое плоскогорье, и, коль скоро пошли в обыденную терминологию – туманная жемчужина Юго-Восточного Крыма, место необыкновенного отдохновения немногих, добирающихся в его бездорожье – где только азимуты на Метео и расстояния до него – не только из Алушты и
Евпатории, Мелитополя, Феодосии, Судака и так далее, но и из самого, как сменившая нас в последний день октябрьской экспедиции на Метео группа, - ажник из самого, понимаешь ли, Господина Нижнего Новгорода, что в сопредельной теперь уж России, но мы о другом.
В эту последнюю встречу Караби показала нам все почти. Утром первого дня, к которому перестало
капать с тента, потому что замерзла вода, лес сиял чистым хрусталем инея в синих небесах, и потом, два где-то еще дня, его, инея этого, твердые призмы выразительно шурша в безветрии осыпались с листвы и веточек буков и сухо лежали под буками чистыми грудами – хочешь – бери, пей; и еще, вот, - наверное, это можно было б увидеть и в городе, тем более, таком небольшом, как Судак, только вот недосуг это увидеть в городе – а, может, и нельзя в городе, даже таком небольшом, как Судак, этого увидеть – как каждая капля росы на траве, на крестах листьев той же Ясколки Биберштейна, на каждой неизвестной травинке сияют истинными бриллиантами: синий…красный… желто-золотой…
Приходила «обезьяна» и ветер, которого вроде б и не было, закручивал дым костра в глаза, и чуть ли не начинался снег, и моросил дождь, и при попытке увидеть Южные Обрывы и море за Приветным пришедшие с моря облака, взбираясь, закрывали вершину Белой, и стояли, пока стояли мы, и двигались: вверх, если мы пытались вернуться, и вниз, когда мы уходили.
Впрочем, даже в этой дымке с Южных Обрывов удалось увидеть еще одно: Караби – это страна. Потому что здесь все по-своему, и никого здесь, среди буковых перелесков и господствующей ненавязчиво над этим всем Кара-Тау на самом деле и нет, кроме друзей и пещер.
Мы не смогли там найти в этот раз – точнее, мы нашли их несколько, но не открыли, той пещеры, неизвестной еще, которая стоила бы великолепного имени, как мечталось, 2000 лет Судака. Но назвал я их рядом, и тех и других – в грамматической форме одушевленных существ потому, что… ну, с чего и началось: Караби – это чувство.
И тогда, в Крубера, когда в лагере не было воды, и мы спустились туда и по воду тоже, и одной из задач было – поднять воды, чистой подземной влаги наверх по-максимуму. А значит и напиться ею, водою пещеры, прямо там, внизу, вволю, и когда губы припали к зеркалу подземного невидимого озерца, ощутили они – смейтесь-смейтесь! – без дураков, - обыкновенный, нормальный, уверенный и, только что слово нашел –
строгий – точней, может быть – в самую меру нежный, неожиданный, но как понимаешь вдруг, долгожданный и потому неизбежный – поцелуй…

Александр Ярошевский.