Жил-был человек, который так сильно разочаровался в жизни, что порешил никогда больше не вставать с постели. А всякий раз, когда спать было уже невмоготу, переворачивался на другой бок и снова засыпал…
Но однажды испытанное средство отказало. Человек встревожился: уж как он только не вертелся, и на этом боку полежит, и на том, а сон нейдёт, и всё тут.
Как вдруг зябкий холодок прошёл по его спине. “Этого ещё не хватало, - перепугался человек, - если и дальше так ворочаться буду, простуды не миновать”, - мигом свернулся под одеялом калачиком и замер, не шелохнётся.
Лежит на пуховых подушках лицом к окну, рад бы отвернуться, да страшно – а вдруг простудишься! – лежит, смотрит, и надо ж такое – именно сейчас, когда у него сна ни в одном глазу, дело к ночи идёт…
Подёрнутое туманной дымкой солнце клонилось за горизонт, там, на западном краю небосвода, чуть пониже огромного тёмного облака – сейчас оно было похоже на голову, - зияла широкая, червонного золота, резаная рана.
“Вот оно, з-знамение! Само небо пред-достерегает!.. Воистину, не сносить мне г-головы, если вылезу из-под од-деяла, - причитал, стуча зубами, человек (очень уж он простуды боялся, и чем дальше, тем больше). – Н-на ночь глядя и зелёный юнец – хлебнул бы он с моё! – поостережётся высовывать нос на улицу-цу…”
И он обречённо уставился на туманную дымку, нижний край которой, насквозь пропитанный закатной кровью, вселял в его разочарованную душу смутную тревогу.
Тёмное облако между тем быстро меняло свои очертания, становясь каким-то перистым, лёгким, стремительным… Крыло на взмахе, да и только!.. Всё дальше уносилось оно на запад…
И тут в мозг человека стало вкрадчиво вползать что-то мягкое, округлое – нежный пушок плесени скрывал истинную его форму, но, похоже, это было воспоминание, таившееся до сих пор в глубине сознания, в какой-то укромной и сырой норе… Воспоминание об одном сне… А приснился ему тогда ворон, который высиживал человеческие сердца.
Эта чёрная птица ещё преследовала его всю ночь, и, как он ни старался, прогнать наваждение не мог… Да, да, так оно и было, теперь он точно припомнил.
“Необходимо во что бы то ни стало выяснить, кому принадлежит это крыло”, - сказал себе человек, поднялся с постели и сошёл по лестнице на улицу… Так он брёл в одной ночной рубашке, босиком, стараясь не терять из виду зловещее крыло, которое улетало всё дальше на запад…
Встречавшиеся на пути люди безропотно расступались, давая ему дорогу, и только опасливо перешёптывались вслед:
- Тсс, тсс, тихо, ради бога, тихо, мы ему снимся! Не разбудите его!
Лишь просвирник Фрисландер не мог не отмочить одну из своих идиотских шуточек: выставился, олух, посреди улицы, сложил губы дудочкой, выпучил по-рыбьи глазищи бестолковые, чахлую портновскую бородёнку воинственно выставил вперёд – как есть выходец с того света. Да ещё приплясывает, дурень, так, так и выписывает ногами кренделя, разве что в суставах не вывихивает тощие свои конечности, силясь изобразить манер бродячих фигляров не то пантомиму какую-то непотребную, не то танец… Только какой уж тут танец – ни дать ни взять корчи припадочного…
- Тссс, тссс, спокойствие, полное спокойствие… Сслышь ты, - ядовито шипит просвирник испуганному лунатику. – Да знаешь ли ты, кто я такой?.. Я есмь хихиканьки, я есмь хахань.. – и вдруг зеленеет, как свинец, и, сложившись пополам – острые коленки к подбородку, - разинув слюнявый рот, валится на мостовую – не иначе кондрашка хватил шута горохового?..
От ужаса у человека волосы встали на голове дыбом, и бросился он из города прочь… Босиком, по полям и лугам, то и дело поскальзываясь на лягушках, прямо на запад…

Ближе к ночи, когда червонная кровоточащая рана на небосклоне уже затянулась, вышел он к белой стене, простиравшейся сколь хватал глаз с севера на юг. За ней-то и скрылось облако-крыло…
Сел разочарованный странник на пригорке, пригорюнился. “Куда это меня занесло? – прошептал он и огляделся. – Уж больно на кладбище смахивает… Нечего сказать., пришёл! Ох не нравится мне всё это. Если б не проклятое крыло…”
А вокруг уже ночь, над стеной медленно всплыла полная луна, стало светлее… С видом сумрачного изумления застыли небеса.
И вот, когда лунное сияние обильно разлилось по мраморным плитам, из тени надгробий стали вдруг возникать иссиня-чёрные птицы… Мрачными стаями бесшумно взмывали они в воздух и чинно рассаживались в ряд по гребню белой, крашенной известковой стены.
И снова всё замерло до поры в мертвенном оцепенении. Но что это там темнеет в тумане? Посередине что-то круглое возвышается, на голову смахивает… “Лес, что же ещё… - решил во сне человек в рубашке, дремучий лес, а в самой чаще холм, поросший деревьями”, - но когда присмотрелся, оказалось, что это гигантский ворон!.. Сидит себе на стене особняком, нахохлившись, распластав крылья…
“О, крыло… - растаял от удовольствия лунатик, - то самое…” А ворон угрюмо пробурчал:
- …под сенью коего дозревают человеческие сердца. Я их высиживаю – заботливо, как наседка… А попасть ко мне под крылышко нетрудно: трещина в сердце – одна-единственная – и нашего брата с почестями отправляют в мои широкие объятия…
И, взмахнув крылами – сразу повеяло скорбным запахом увядших цветов, - перелетел на одно из надгробий.
Там, под мраморной плитой, покоился тот, кто ещё сегодня утром мирно здравствовал в кругу своего многочисленного семейства. На всякий случай человек в рубашке напряг зрение и с трудом, но разобрал имя, высеченное на могильной плите. “Так оно и есть!.. Ну что ж, посмотрим, что за птица вылупится из этого скоропостижно треснувшего сердца”. Покойный слыл завзятым филантропом, всю свою жизнь трудился он на ниве просвещения, и словом и делом сея в умах погрязших во грехе ближних только доброе, возвышенное, вечное: писал нравоучительные книжки, произносил душеспасительные речи, во всеуслышанье ратовал за очищение Библии… Глаза его, честные, бесхитростные, простые, как глазунья, в любое время дня и ночи излучали кроткий свет христианской благожелательности, так же как теперь сияли вещие глаголы, золотом начертанные на скромной могилке безвременно усопшего их творца… Сдаётся, сама смерть оказалась бессильной пред вечной мудростью сих бескомпромиссно правдивых, исповедальных строк, в коих воплотилось жизненное кредо добродетельного пиита:

Из гроба донеслось тихое потрескивание… Изнывая от любопытства, человек в рубашке весь обратился в слух – птенец вылуплялся из сердца… Но вот раздалось громкое, отвратительно наглое карканье – и чёрная как смоль птица, взлетев на стену, слилась с сидевшим там вороньём.
- Что и следовало доказать, - удовлетворённо констатировал ворон и, увидев замешательство человека, насмешливо осведомился: - Или, может быть, ваша милость ожидала увидеть что-нибудь более светлое и аппетитное, белую куропаточку, например? Под винным соусом, а?..
- И всё равно было в нём что-то чистое, - хмуро процедил сквозь зубы обманутый в своих ожиданиях путник, имея в виду одинокое белое пёрышко, сиротливо выделявшееся на фоне траурного оперенья.
Ворон так и покатился со смеху:
- Это гусиный-то пух?.. Нет, вашмилость, это всё наносное… От пуховых перин, которые ваш негасимый светоч о-очень уважал!
И, довольный собой, стал деловито порхать с одной могильной плиты на другую; то здесь, то там, и всюду из-под земли являлись зловещие тени пернатых, с карточным треском лихо расправляли безукоризненно чёрные крылья и, оглашая воздух мерзким карканьем, вливались в ряды кладбищенских татей.
Человек крепился-крепился и наконец не выдержал.
- Неужто все без исключения чёрные? – сдавленным голосом спросил он.
- Все, вашмилость, все-с… Других, пардон, не держим-с! – паясничал ворон.
Совсем тут закручинился сновидец – вот ведь понесла нелёгкая на ночь глядя, и чего, спрашивается, не лежалось в тёплой постели?..
И, обратив взор свой к небу, до того расчувствовался, что слезу едва не пустил от жалости к себе, скитальцу горемычному, глядя, какими скорбными, мерцающее влажными очами взирали на него с высоты звёзды. И лишь бестолковая луна тупо и равнодушно таращила своё слепое немигающее бельмо. Хотя что с неё взять – дура круглая!..
Но вдруг, случайно повернув голову, человек заметил на одном из каменных крестов неподвижно сидящую птицу. Это был несомненно ворон, только белый как снег, ни единого чёрного пятнышка, - казалось, всё мерцание этой ночи исходит от него одного. Но что это? Человек не верил своим глазам: на кресте значилось имя, давно ставшее притчей во языцех у всех добропорядочных бюргеров.
А белый ворон сидел аккурат на могиле этого беспутного гуляки, который – и это доподлинно известно! – всю свою жизнь предавался праздности и пороку. Было тут отчего призадуматься!..
- Что же содеял этот никчёмный прожигатель жизни, что сердце его преисполнилось вдруг такой чистоты и света? – вопросил наконец оскорблённый в лучших чувствах лунатик.
Однако чёрный ворон пропустил вопрос мимо ушей и с таким видом, будто не было для него дела важней, стал играть с собственной тенью, пытаясь перепрыгнуть через неё.
Человек не отставал.
- Что, что, что? – упорно допытывался он.
Тогда ворон не выдержал:
- Уж не вообразил ли ты, что, совершая те или иные деяния, можно себя обелить? Это ты-то, который просто не способен на истинное действо! Да я скорее перепрыгну через собственную тень!.. Видишь то маленькое надгробие с гнилой марионеткой в изголовье? Она когда-то принадлежала младенцу, лежащему сейчас там, внизу… Так вот, эта гнилушка тоже до поры до времени воображала, что вольна махать руками и строить рожи всюду, где ей заблагорассудится. Преисполненная чувством собственного достоинства, она не желала замечать ниток, на которых висела, и упорно отказывалась признавать, что ею играет младенец… А ты? Ты?! Как по-твоему, что с тобою будет, когда… когда “младенец” найдёт себе другую игрушку взамен старой, надоевшей?.. Тут же как миленький раскинешь свои ручки-ножки и из… - ворон хитро подмигнул в сторону стены, - и из…
- …дохнешь! – дружным хором гаркнула воронья стая, довольная, что вспомнили о ней.
Человек в рубашке не на шутку перепугался, но всё равно продолжал вопрошать дрожащим от страха голосом:
- Но что же, что убелило сердце этого повесы “паче снега”? Что очистило его от мирской скверны?
Удивлённый такой настырностью, ворон нерешительно переступил с ноги на ногу:
Должно быть, та неистовая страсть, которая с детства поселилась в нём, неутолимая жажда чего-то неведомого, сокровенного, того, что не от мира сего. Все мы видели, как мучительно долго тлели его чувства, как от маленькой искорки занялась душа, с какой катастрофической быстротой разгорелось пламя и, наконец, как огненная волна сметающей всё на своём пути страсти захлестнула этого человека с головы до ног, сжигая его кровь, испепеляя мозг… А мы… мы смотрели и не понимали – не могли охватить разумом этого парадоксального самосожжения…
И тут босоногого странника словно пронзило ледяной иглой: “И Свет Во Тьме Светит, И Тьма Не Объяла Его!”
- …да, объять сего мы не смогли, - продолжал ворон, - но одна из тех гигантских огненных птиц, которые с сотворения мира гордо парят в недосягаемых безднах космоса, заметила пылающее горнило и камнем ринулась вниз… Раскалённым добела протуберанцем… И из ночи в ночь, как собственного птенца, высиживала Она сердце того человека…
А перед глазами лунатика запрыгали, замелькали, как в калейдоскопе, видения, отчётливые, словно выхваченные из тьмы ослепительными вспышками… Видения-ожоги, которые уже, наверное, ничем не вытравишь из памяти… отдельные эпизоды роковой судьбы беспутного прожигателя жизни… Казалось, ожили вдруг легенды, которые до сих пор передаются в народе из уст в уста…
Вот он под виселицей… Палач завязывает ему глаза чёрной холщовой повязкой… Ставит на крышку люка… Надевает на шею петлю… И в самый последний момент пружина, которая должна открыть люк, отказывает… несчастного грешника уводят, крышку спешно чинят…
Снова чёрная повязка, снова ноги на крышке люка, снова петля на шее и… и снова отказывает пружина…
А через месяц, когда проклятого нечестивца, от которого отказалась сама смерть, вновь поставили с завязанными глазами на тот же люк, пружина лопнула…
А вместе с нею и терпение судей – они рассвирепели, но зло своё сорвали на… плотнике: дескать, из рук вон плохо отрегулировал священный механизм смерти…

- Так что же сталось с тем повесой? – робко спросил человек в рубашке.
- Я склевал его, всего без остатка – и плоть и кости, так что земля осталась ни с чем, похудела на величину моей добычи, - тихо сказал белый ворон.
- Да, да, - задумчиво прошептал чёрный, - могила пуста… Ловкач – даже смерть обвёл вокруг пальца!..
“Эх, пан или пропал!” – решил человек, рванул на груди рубаху и бросился к сидящему на кресте альбиносу:
- Вот моё сердце, высиживай его! Оно сгорает от страсти!..
Но чёрный ворон одним взмахом могучего крыла повалил его наземь и всей тяжестью своего тела взгромоздился сверху… От крепкого траурного аромата увядших цветов голова у поверженного сновидца пошла кругом…
- А чтоб вашей милости в другой раз неповадно было совершать столь опрометчивые “деяния”, так уж и быть, скажу я вам по секрету: чёрная алчная зависть, а не пламенная, бескорыстная страсть точит ваше сердце, так что не стоит, право, тешить себя радужными надеждами. Мда-с, кое-кому следовало бы очень серьёзно и беспристрастно попытать свою совесть перед тем, как из… - и проклятый стервятник хитро подмигнул в сторону стены, - из…
- …дохнуть! – грянуло вороньё в полном восторге, что и на сей раз их не обошли вниманием.
“Ну и пекло под этой тушей! И жар какой-то странный – болезненный, лихорадочный, - а сердце так и колотится как сумасшедшее, кажется вот-вот лопнет…” – успел ещё подумать человек, перед тем как его сознание было безжалостно растерзано в клочья…

Первое, что он увидел, когда наконец очнулся, была луна… Удобно примостившись в зените, она, подобно уличному зеваке, без всякого стеснения в упор глазела на простёртого средь могил человека, явно наслаждаясь его беспомощным положением.
В полной тишине серебряными струями низвергались с небес мерцающие лучи, лило как из ведра – куда ни глянь, всё было утоплено в призрачной люминесценции, попрятались даже тени, пережидая в укромных уголках неистовый лунный ливень. Чёрную стаю бесследно смыло…
И только всё ещё першило в ушах от злорадного картавого карканья… раздражённо скрипнув зубами, человек перелез через стену и… и оказался в своей постели…
И медицинский советник был уже тут как тут – откуда только взялся?! Важный, чинный, в строгом чёрном сюртуке, он брезгливо щупал его запинающийся пульс и, глубокомысленно щуря за толстенными, в золотой оправе, стёклами хитрющие глаза, долго и нечленораздельно нёс какой-то учёный вздор. Потом невыносимо долго копался в своём пухлом саке, извлёк оттуда изрядно потрёпанную записную книжку и, по-прежнему что-то приборматывая, как курица лапой нацарапал рецепт:
Rp.:
Cort chin. reg. rud. tus………………..3b
coque c. suff. quant. vini rubri, per horam………………..j
ad colat……………….3viij
cum hac inf. herb. abs……………….3j
postea solve
acet. lix………………..3b
M. d. ad
vitr. s.
3 раза в день по столовой ложке.
Справившись с писаниной, каналья церемонно прошествовал к выходу, однако в дверях оглянулся и, многозначительно подняв указательный палец, изрёк:
- Пготив лихогадки, пготив лихогадки…