Михаил Елизаров «Кубики»
04-02-2009 12:47
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
[699x526]
Вашему вниманию предлагается рассказ Михаила Елизарова «Кубики» из одноименного сборника вышедшегов издательстве «Ad marginem» в 2008 году.
Михаил Елизаров 3 декабря 2008 года получил одну из самых престижных литературных премий «русский буккер» за свой блестящий роман «Библиотекарь», следует отметить, что среди прочих лауреатов этой премии значатся такие мэтры русской литературы как Б. Окуджава, Василий Аксенов, Людмила Улицкая и др. Прозу Елизарова часто сравнивают с прозой Сорокина и Пелевина, иногда в нем видят элементы метафизического реализма Мамлеева, однако, на мой взгляд, сегодня такое сравнение уже несколько не актуально.
Сейчас Михаил Елизаров это уже сложившийся автор с самобытным стилем и мировоззрением, о чем, в том числе, свидетельствует высокая оценка его творчества, которую дало жюри «русского букера». Малая проза Елизарова это переработанный городской фольклор, со своим откровенным реализмом и загадочной метафизикой, когда сквозь кровавое марево очередной бытовухи просматриваются элементы извечного трагического танца Танатоса с Эросом (рассказ «Нерж») , когда дети с отклонениями в психическом развитии являются носителями сакрального знания («Кубики», «Ногти») . Этот мир понятен и близок тем, кто вырос во дворах брутальной позднесоветской эпохи.
Кубики
К пяти годам Федоров уже твердо знал, что его зовут Федоров, что жизнь не игрушка, не какой-нибудь плюшевый медведь с пришитыми глазами-пуговицами, не пластмассовый взвод солдатиков, не трехколесный велосипед, а один тошнотворный страх, бездонный, точно канализационная дыра, страх ледяной и острый, как пролежавший ночь на морозном подоконнике разделочный нож.
Это поначалу Федоров сходил с ума от ужаса, захлестнувшего все его существо, и пронзительный плач рвал горло на кровавые лоскутки, глаза спекались от слез, и слякоть из мочевого пузыря стекала горючими змейками по зябким ногам до сандаликов. А потом Федоров перестал кричать—это все равно не помогало. Рано обретший неслыханное детское мужество, он научился изнывать молча. Если бы Федоров и дальше сопровождал свой страх истериками, то давно лишился бы связок и онемел. А голос - бывал нужен для тех охранительных молитв, которые произносятся только вслух. Цель же у Федорова была проста — как можно дольше оставаться в жизни, пусть полной вселенского кошмара, но все-таки жизни, потому что смерть была в тысячи, в миллионы раз страшнее.
Кубики с разноцветными буквами на деревянных гранях сообщили Федорову чудовищную тайну. Он безмятежно играл на ковре в своей комнате, строил долгую башню. И когда рассыпался его, кубик на кубике, вавилон, буквы сложились в Безначальное Слово. Для того чтобы прочесть Слово, не нужно было уметь читать, достаточно лишь увидеть. Федоров увидел, и Слово сказалось, и было оно правдой о смерти, только о смерти настоящей, а не той выдуманной загробной полужизни, которую тысячелетиями изобретал трусливый людской ум, изливая в толстых черных книгах жалкие надежды на вечные небеса и свет. Федоров с восторгом принял бы и научное небытие, но, увы, ни одно человеческое воззрение и на йоту не приближалось к тому, что случайно открылось Федорову. Смерть оказалась неизмеримо сложнее всех человеческих фантазий и наук, вдобавок была настолько извращенно страшной, что рассудок сводило судорогой омерзения. Самые жутчайшие испытания воображаемого ада не попадали в сравнение с масштабом вечной муки, космической пытки, которой когда-нибудь подвергнут каждого без исключении в том числе и его, Федорова.
Если представить Божий мир домом, то выдуманная людьми игрушечная смерть из священных книг как бы обитала в подвале, который все-таки был частью дома, построенного Богом. Под фундаментом же находился котлован, и вырыл его не Бог, а, быть может, Отец нынешнего Отца, обезумевший от собственной жестокости проклятый Дед, который умер еще до рождения Сына. В этой могиле с незапамятных добожьих времен обитало выродившееся из Дедовской души трупное вещество Первосмерти, и над ней не было власти даже у самого Бога — он мог лишь до последнего маскировать свое бессилие, ведь если бы люди вдруг узнали, что за изуверская вечность ожидает всех без исключения после жизни, они бы сразу отреклись от такого Бога, над землей стелился бы непрекращающийся вой. Песьим плачем залился бы каждый живущий, точно так же, как безудержно зарыдал маленький Федоров, раскидывая взбешенной кой по ковру кубики с Безначальным Словом.
Он сразу и навеки понял, что все умрут, и он, Федоров, тоже умрет, а это самое худшее, что может случиться, и лучше бы ему, Федорову, вообще не рождаться, да и лучше бы вообще никому не рождаться, но люди все равно обречены появляться на свет, потому что Богу нужна их любовь.
Бог не был виноват в смерти, и смерть не имела ничего против Бога, не посягала на его престол. Она не умела творить ничего, кроме самой себя, не умела даже убивать, а могла лишь принять любое существо в свою бездонную прорву, из которой нет возврата. Ради великой тишины тысячелетиями охранялось благое заблуждение о смерти. Сомнения пробуждались на похоронах, перед разверстой могилой, когда люди, прозревая обман, искренне оплакивали свою единую на всех горькую долю и грядущий, ни с чем не сравнимый посмертный ужас. Нет в языке таких слов, чтобы описать, что за надругательство над человеком творилось в той запредельной кромешной черноте, где ни единого светлого атома, а только несказанное и невыносимое То, от чего ночи напролет беззвучно лил слезы измученный ребенок Федоров. Ни один взрослый не выдержал бы груз подобного откровения. Даже приговоренный к справедливой пуле преступник до конца не осознает, что его ждет там, за выстрелом, а Федорову заранее все было известно. И несмотря на это, Федоров превозмог себя, выстоял, лишь иногда срывался и плакал, и никто не мог его унять, ни мать, ни бабушка, ни врачи с их дурманящими лекарствами.
Федоров в глубине души признавал разумность царящего неведения. Правда о смерти все равно никому бы не помогла, а, наоборот, навсегда отравила бы остаток земного бытия. Кроме того, Федоров подозревал, что Безначальное Слово косвенно унижает Бога, и лучше о тайне помалкивать, чтобы Бог не разозлился на Федорова и не сделал еще хуже его жизнь, которая и без того была изнуряющей работой по выживанию. Повсюду во множестве имелись специальные ловушки смерти, и хоть не все они были сразу гибельны, но каждая так или иначе приближала кончину.
Человеческая жизнь напоминала бег по минному полю, если вообразить себе такое поле, где мины заложены не только в землю, но и в облака, в жуков, мошек, кузнечиков, в стебли трав, воздушный шорох, туман, звон далекой колокольни.
Бог не мог не знать об этих ловушках, но закрывал на них глаза. И это было вынужденное жертвоприношение. Неизвестно, как повела бы себя смерть, сократись вдруг поток умерших.
Вполне возможно, Бог сам не до конца верил в свое бессмертие и не хотел уточнять, что случится, если смерть от голода поднимет мертвого Бога-Деда, и тот вылезет из "котлована" наружу.
За ловушками надзирали Твари. Федоров узнал о них из молитв, которые иногда читала бабушка, просившая уберечь ее от Тли и Мысленного Волка. Но Бог помогал только в одном— он притуплял ощущение угрозы, а это была скверная услуга.
Сам Федоров никогда не видел Тварей, но очень четко их представлял. Мысленный Волк походил на сказочного зверя из яркой детской книжки, лохматого и черного, с оскаленной пастью, а Тля была помесью мухи и летучей мыши, чьи гнилостные крылья навевали молниеносное тление. Твари умели извращать суть и материю, пользуясь тем, что увиденное уже не сделать неувиденным, а подуманное — неподуманным.
Достаточно было раз посмотреть на комод, и он навеки помещался в мысль. Стоило подумать о яблоке и больше не вспоминать, но оно уже хранилось внутри головы. И невелика беда— яблоки и комоды. Можно было зазеваться и не заметить, как Мысленный Волк пожрал прежнее значения предмета, а Тля заразила смертным тлением и превратила в Падаль, которая и есть Грех. Вот смотрит кто-то, допустим, на карандаш и даже не подозревает, что суть его уже извращена Тварями, что не образ карандаша, а Падаль навсегда осела свинцовой трупностью в мозгу. А если человек доверху полон греховной Падали, он умирает, и не важно, по какой причине: болезнь, война, самоубийство, несчастный случай...
Но тем и отличался Федоров от остальных людей, что научился создавать ритуалы-противоядия — действа, подкрепленные коротенькой самодельной молитвой, текст которой неизменно подсказывали кубики.
Так и жил Федоров, внимательный и осторожный, точно минер, цепко отслеживая каждый свой шаг, поступок и взгляд. Борьба за выживание была нелегка. Ритуалов появлялось все больше, и они день ото дня усложнялись. Федоров лишь диву давался, как беспечны люди, прущие сквозь жизнь напролом, словно обезумевший табун, прямо в пропасть смерти. Только полный дурак при виде маленького трупа мыши или воробья полагал, что, трижды сплюнув и произнеся: "Тьфу, тьфу, тьфу три раза, не моя зараза", — он обезвредит мысль с Падалью. Таких горе-заклинателей было полно, и чаще всего они встречались среди детей, роющихся в дворовой песочнице. Их жалкие познания обычно заканчивались на том, что запрещено наступать на канализационные люки, стыки дорожных плит и трещины на асфальте. А почему запрещено, в чем глубинная суть этих неписаных аксиом самосохранения — это уже никого не интересовало. Наблюдая подобное вопиющее невежество, Федоров воображал простака, который вдруг слепо уверовал, что смертельно прыгать с девятого этажа, и при этом отчего-то надеялся, что прыжок с восьмого и десятого этажа как-нибудь обойдется.
О, если бы все было так просто, и три плевка прогоняли Волка и Тлю... Конечно, чтобы безопасно выйти из квартиры на лестничную клетку, следовало пять раз погладить дверную ручку и сказать: "Спят усталые". Но это свой пролет, где все до мелочей знакомо! Разве что появится посторонний дядька или старуха с пуделем. Тогда следует, пятясь, вернуться в квартиру, забежать на кухню, дотронуться до стола, прижаться щекой к холодильнику, и только затем гладить ручку, а вот произносить "спят усталые" категорически нельзя, потому что "усталые" уже "не спят". Надо говорить: "Скатертью, скатертью дальний путь".
А с дохлыми животными все гораздо сложнее. Если это околевший кот, нужно сжать пальцы щепотью, подпрыгнуть и громко сказать:
"Ой как мячиком, как мальчиком расту", затем дотронуться до земли, шесть раз в нее потыкать, раз вдохнуть и дважды выдохнуть, подумать о живом хомяке, шаркнуть правой ногой, хлопнуть в ладоши и сразу руки в карманы спрятать — это если кот, а с дохлой крысой все по-другому. А плевать не стоит. Глупо и опасно.
Больше всего Федоров не любил новые маршруты. Именно там на каждом шагу подстерегало неизведанное, готовое в миг обернуться Падалью. Противоядие без кубиков не изобреталось, а уже готовые заговоры помогали частично. Разумеется, в защитном арсенале Федорова водились кое-какие универсальные средства. К примеру, можно было трясти расслабленными кистями и фыркать: "Кршш, Кршш", но это выручало только в дождь, да и то пока не проедет красный автомобиль.
На всякий случай Федоров до предела ограничил свою речь. Праздное слово таило в себе опасность тайного смысла, который заранее извратили Мысленный Волк и Тля. Федоров предпочитал пользоваться проверенными словами, но даже они иногда выходили из строя, и приходилось срочно изобретать специальные молитвы для очищения их от Падали. Иногда дезинфекция не удавалась и от каких-то слов, скрепя сердце, приходилось отказываться.
Федоров до последнего избегал обновок. Ритуал по обеззараживанию вещей требовал большой концентрации и был весьма утомителен. Кроме того, не всякий покрой устраивал Федорова. Прежняя курточка насчитывала шесть пуговиц, два боковых и один нагрудный карман, а на новой куртке имелись всего четыре пуговицы, а нагрудный карман вовсе отсутствовал. Только после того как бабушка, со слезами и охами пришила недостающие пуговицы и накладной карман, Федоров провел ритуал и отмолил куртку от посягательств Мысленного Волка и Тли.
Федоров жалел бабушку, но нелепо было объяснять, что шесть пуговиц — не блажь, а насущная необходимость, что именно пуговицы и карманы делают куртку важным инструментом уличных обрядов, включающих защиту от машин, птиц, некоторых деревьев, страшной черноволосой соседки-девочки с раздвоенной верхней губой, водосточных труб, трещин в асфальте и ржавого жирафа на детской площадке.
Раньше Федоров пытался помочь родне, учил, как избегнуть той или иной напасти. Взрослые терпеливо слушали его и даже что-то выполняли, но очень небрежно — для них это были только капризы больного детского воображения, они из жалости потакали Федорову, а потом возили по психиатрическим врачам, хоть Федоров умолял не делать этого, говорил, что всякая поездка приносит лишние впечатления и после таких походов жизнь его усложняется на множество обременительных ритуалов. Но Федорова не слушали, волокли силой, и отовсюду скалил пасть Волк, и Тля трещала гнилыми крыльями...
Больше Федоров никого не спасал. На беседы элементарно не хватало времени, нужно было успеть охранить себя. Твари становились все агрессивнее. Да и частые поездки к врачам сыграли свою гибельную роль. Федоров чудовищно отяжелел. Бесчисленные ритуалы висели невозможными интеллектуальными веригами, каждый шаг нуждался в персональном действе и молитве. С какого-то момента Федоров уже не выходил во двор. Вначале он еще позволял себе выглядывать в окно, но вскоре навсегда задвинул шторы, чтобы ограничить приток образов.
Комната Федорова отличалась монашеской аскетичностью: стол, кровать, кубики. Всякий лишний предмет обременял ум и грозил стать пищей для Тварей. Мир дробился на опасные детали. Разваливались когда-то цельные понятия, и уже не просто «стена», а обои, кирпичи, высохший раствор, пыль требовали своего индивидуального противоядия. На очищение тысяч предметов не хватало сил, Федоров сдавался, но его отступление было монотонным отречением от Падали, надвигавшейся со всех сторон.
Федоров замолчал. Вся речь ушла вовнутрь и была непрерывной молитвой. Твари не дремали. Пока Федоров боролся со стенами, синим абажуром и его тенью на потолке, с окном, шторой, зудящей мухой, шлепаньем бабушкиных тапок, ударами дворового футбольного мяча, шумом телевизора и легионом других мелочей, Волк изловчился и пожрал смысл хлеба и воды — последние крохи скудного пищевого рациона Федорова, а Тля сразу обратила их в Падаль.
Наступил роковой миг, и Федоров не смог дотянуться до кубиков. Чтобы пошевелить рукой, надо было сделать нечто, разрешающее это движение, для чего требовался очередной обряд, за который отвечали новые ритуалы, один за другим воронкой утекающие в бесконечность с черной точкой Падали и исходе.
Федоров окаменел. Осунувшееся лицо его давно утратило детские черты. Зачарованный и белокурый, он был похож на приснившегося жениха. Мысленный Волк и Тля, не таясь, сидели рядышком напротив кровати Федорова и терпеливо ждали добычи…
Федоров был еще жив, а в природе уже творились грозные знамения. На окраинах коровы раздоились червями, по дворам бродил белый, точно слепленный из тумана жеребенок с ногой, приросшей к брюху, и в церквях вдруг разом закоптили все свечи.
Так намечалось успение Федорова. Мысленный Волк и Тля готовились прибрать его хрупкую измученную душу.
Но Тварям не дано знать главного. В кончине Федорова скрывается великое поражение Первосмерти, потому что она не имеет прав на Федорова. В нем единственном из когда-либо живших совершенно нет трупного вещества Падали, но есть Безначальное Слово.
Лишь только Федоров испустит дух, в черном небытии раскинется пространство новой, принципиально иной области смерти. Она, как сетка, будет натянута над прежней и уловит каждого без исключения. Отныне всякий живущий умрет в федоровскую смерть. Точно не известно, какой именно она будет, но даже если мы воскреснем в ней обычными кубиками с прописными буквами на деревянных гранях, то, по крайней мере, уже никто и никогда не достанет нас, не потревожит — ни обезумевший Дед, ни Отец, ни Мысленный Волк и Тля.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
[699x526]Вашему вниманию предлагается рассказ Михаила Елизарова «Кубики» из одноименного сборника вышедшегов издательстве «Ad marginem» в 2008 году.
Михаил Елизаров 3 декабря 2008 года получил одну из самых престижных литературных премий «русский буккер» за свой блестящий роман «Библиотекарь», следует отметить, что среди прочих лауреатов этой премии значатся такие мэтры русской литературы как Б. Окуджава, Василий Аксенов, Людмила Улицкая и др. Прозу Елизарова часто сравнивают с прозой Сорокина и Пелевина, иногда в нем видят элементы метафизического реализма Мамлеева, однако, на мой взгляд, сегодня такое сравнение уже несколько не актуально.
Сейчас Михаил Елизаров это уже сложившийся автор с самобытным стилем и мировоззрением, о чем, в том числе, свидетельствует высокая оценка его творчества, которую дало жюри «русского букера». Малая проза Елизарова это переработанный городской фольклор, со своим откровенным реализмом и загадочной метафизикой, когда сквозь кровавое марево очередной бытовухи просматриваются элементы извечного трагического танца Танатоса с Эросом (рассказ «Нерж») , когда дети с отклонениями в психическом развитии являются носителями сакрального знания («Кубики», «Ногти») . Этот мир понятен и близок тем, кто вырос во дворах брутальной позднесоветской эпохи.
Кубики
К пяти годам Федоров уже твердо знал, что его зовут Федоров, что жизнь не игрушка, не какой-нибудь плюшевый медведь с пришитыми глазами-пуговицами, не пластмассовый взвод солдатиков, не трехколесный велосипед, а один тошнотворный страх, бездонный, точно канализационная дыра, страх ледяной и острый, как пролежавший ночь на морозном подоконнике разделочный нож.
Это поначалу Федоров сходил с ума от ужаса, захлестнувшего все его существо, и пронзительный плач рвал горло на кровавые лоскутки, глаза спекались от слез, и слякоть из мочевого пузыря стекала горючими змейками по зябким ногам до сандаликов. А потом Федоров перестал кричать—это все равно не помогало. Рано обретший неслыханное детское мужество, он научился изнывать молча. Если бы Федоров и дальше сопровождал свой страх истериками, то давно лишился бы связок и онемел. А голос - бывал нужен для тех охранительных молитв, которые произносятся только вслух. Цель же у Федорова была проста — как можно дольше оставаться в жизни, пусть полной вселенского кошмара, но все-таки жизни, потому что смерть была в тысячи, в миллионы раз страшнее.
Кубики с разноцветными буквами на деревянных гранях сообщили Федорову чудовищную тайну. Он безмятежно играл на ковре в своей комнате, строил долгую башню. И когда рассыпался его, кубик на кубике, вавилон, буквы сложились в Безначальное Слово. Для того чтобы прочесть Слово, не нужно было уметь читать, достаточно лишь увидеть. Федоров увидел, и Слово сказалось, и было оно правдой о смерти, только о смерти настоящей, а не той выдуманной загробной полужизни, которую тысячелетиями изобретал трусливый людской ум, изливая в толстых черных книгах жалкие надежды на вечные небеса и свет. Федоров с восторгом принял бы и научное небытие, но, увы, ни одно человеческое воззрение и на йоту не приближалось к тому, что случайно открылось Федорову. Смерть оказалась неизмеримо сложнее всех человеческих фантазий и наук, вдобавок была настолько извращенно страшной, что рассудок сводило судорогой омерзения. Самые жутчайшие испытания воображаемого ада не попадали в сравнение с масштабом вечной муки, космической пытки, которой когда-нибудь подвергнут каждого без исключении в том числе и его, Федорова.
Если представить Божий мир домом, то выдуманная людьми игрушечная смерть из священных книг как бы обитала в подвале, который все-таки был частью дома, построенного Богом. Под фундаментом же находился котлован, и вырыл его не Бог, а, быть может, Отец нынешнего Отца, обезумевший от собственной жестокости проклятый Дед, который умер еще до рождения Сына. В этой могиле с незапамятных добожьих времен обитало выродившееся из Дедовской души трупное вещество Первосмерти, и над ней не было власти даже у самого Бога — он мог лишь до последнего маскировать свое бессилие, ведь если бы люди вдруг узнали, что за изуверская вечность ожидает всех без исключения после жизни, они бы сразу отреклись от такого Бога, над землей стелился бы непрекращающийся вой. Песьим плачем залился бы каждый живущий, точно так же, как безудержно зарыдал маленький Федоров, раскидывая взбешенной кой по ковру кубики с Безначальным Словом.
Он сразу и навеки понял, что все умрут, и он, Федоров, тоже умрет, а это самое худшее, что может случиться, и лучше бы ему, Федорову, вообще не рождаться, да и лучше бы вообще никому не рождаться, но люди все равно обречены появляться на свет, потому что Богу нужна их любовь.
Бог не был виноват в смерти, и смерть не имела ничего против Бога, не посягала на его престол. Она не умела творить ничего, кроме самой себя, не умела даже убивать, а могла лишь принять любое существо в свою бездонную прорву, из которой нет возврата. Ради великой тишины тысячелетиями охранялось благое заблуждение о смерти. Сомнения пробуждались на похоронах, перед разверстой могилой, когда люди, прозревая обман, искренне оплакивали свою единую на всех горькую долю и грядущий, ни с чем не сравнимый посмертный ужас. Нет в языке таких слов, чтобы описать, что за надругательство над человеком творилось в той запредельной кромешной черноте, где ни единого светлого атома, а только несказанное и невыносимое То, от чего ночи напролет беззвучно лил слезы измученный ребенок Федоров. Ни один взрослый не выдержал бы груз подобного откровения. Даже приговоренный к справедливой пуле преступник до конца не осознает, что его ждет там, за выстрелом, а Федорову заранее все было известно. И несмотря на это, Федоров превозмог себя, выстоял, лишь иногда срывался и плакал, и никто не мог его унять, ни мать, ни бабушка, ни врачи с их дурманящими лекарствами.
Федоров в глубине души признавал разумность царящего неведения. Правда о смерти все равно никому бы не помогла, а, наоборот, навсегда отравила бы остаток земного бытия. Кроме того, Федоров подозревал, что Безначальное Слово косвенно унижает Бога, и лучше о тайне помалкивать, чтобы Бог не разозлился на Федорова и не сделал еще хуже его жизнь, которая и без того была изнуряющей работой по выживанию. Повсюду во множестве имелись специальные ловушки смерти, и хоть не все они были сразу гибельны, но каждая так или иначе приближала кончину.
Человеческая жизнь напоминала бег по минному полю, если вообразить себе такое поле, где мины заложены не только в землю, но и в облака, в жуков, мошек, кузнечиков, в стебли трав, воздушный шорох, туман, звон далекой колокольни.
Бог не мог не знать об этих ловушках, но закрывал на них глаза. И это было вынужденное жертвоприношение. Неизвестно, как повела бы себя смерть, сократись вдруг поток умерших.
Вполне возможно, Бог сам не до конца верил в свое бессмертие и не хотел уточнять, что случится, если смерть от голода поднимет мертвого Бога-Деда, и тот вылезет из "котлована" наружу.
За ловушками надзирали Твари. Федоров узнал о них из молитв, которые иногда читала бабушка, просившая уберечь ее от Тли и Мысленного Волка. Но Бог помогал только в одном— он притуплял ощущение угрозы, а это была скверная услуга.
Сам Федоров никогда не видел Тварей, но очень четко их представлял. Мысленный Волк походил на сказочного зверя из яркой детской книжки, лохматого и черного, с оскаленной пастью, а Тля была помесью мухи и летучей мыши, чьи гнилостные крылья навевали молниеносное тление. Твари умели извращать суть и материю, пользуясь тем, что увиденное уже не сделать неувиденным, а подуманное — неподуманным.
Достаточно было раз посмотреть на комод, и он навеки помещался в мысль. Стоило подумать о яблоке и больше не вспоминать, но оно уже хранилось внутри головы. И невелика беда— яблоки и комоды. Можно было зазеваться и не заметить, как Мысленный Волк пожрал прежнее значения предмета, а Тля заразила смертным тлением и превратила в Падаль, которая и есть Грех. Вот смотрит кто-то, допустим, на карандаш и даже не подозревает, что суть его уже извращена Тварями, что не образ карандаша, а Падаль навсегда осела свинцовой трупностью в мозгу. А если человек доверху полон греховной Падали, он умирает, и не важно, по какой причине: болезнь, война, самоубийство, несчастный случай...
Но тем и отличался Федоров от остальных людей, что научился создавать ритуалы-противоядия — действа, подкрепленные коротенькой самодельной молитвой, текст которой неизменно подсказывали кубики.
Так и жил Федоров, внимательный и осторожный, точно минер, цепко отслеживая каждый свой шаг, поступок и взгляд. Борьба за выживание была нелегка. Ритуалов появлялось все больше, и они день ото дня усложнялись. Федоров лишь диву давался, как беспечны люди, прущие сквозь жизнь напролом, словно обезумевший табун, прямо в пропасть смерти. Только полный дурак при виде маленького трупа мыши или воробья полагал, что, трижды сплюнув и произнеся: "Тьфу, тьфу, тьфу три раза, не моя зараза", — он обезвредит мысль с Падалью. Таких горе-заклинателей было полно, и чаще всего они встречались среди детей, роющихся в дворовой песочнице. Их жалкие познания обычно заканчивались на том, что запрещено наступать на канализационные люки, стыки дорожных плит и трещины на асфальте. А почему запрещено, в чем глубинная суть этих неписаных аксиом самосохранения — это уже никого не интересовало. Наблюдая подобное вопиющее невежество, Федоров воображал простака, который вдруг слепо уверовал, что смертельно прыгать с девятого этажа, и при этом отчего-то надеялся, что прыжок с восьмого и десятого этажа как-нибудь обойдется.
О, если бы все было так просто, и три плевка прогоняли Волка и Тлю... Конечно, чтобы безопасно выйти из квартиры на лестничную клетку, следовало пять раз погладить дверную ручку и сказать: "Спят усталые". Но это свой пролет, где все до мелочей знакомо! Разве что появится посторонний дядька или старуха с пуделем. Тогда следует, пятясь, вернуться в квартиру, забежать на кухню, дотронуться до стола, прижаться щекой к холодильнику, и только затем гладить ручку, а вот произносить "спят усталые" категорически нельзя, потому что "усталые" уже "не спят". Надо говорить: "Скатертью, скатертью дальний путь".
А с дохлыми животными все гораздо сложнее. Если это околевший кот, нужно сжать пальцы щепотью, подпрыгнуть и громко сказать:
"Ой как мячиком, как мальчиком расту", затем дотронуться до земли, шесть раз в нее потыкать, раз вдохнуть и дважды выдохнуть, подумать о живом хомяке, шаркнуть правой ногой, хлопнуть в ладоши и сразу руки в карманы спрятать — это если кот, а с дохлой крысой все по-другому. А плевать не стоит. Глупо и опасно.
Больше всего Федоров не любил новые маршруты. Именно там на каждом шагу подстерегало неизведанное, готовое в миг обернуться Падалью. Противоядие без кубиков не изобреталось, а уже готовые заговоры помогали частично. Разумеется, в защитном арсенале Федорова водились кое-какие универсальные средства. К примеру, можно было трясти расслабленными кистями и фыркать: "Кршш, Кршш", но это выручало только в дождь, да и то пока не проедет красный автомобиль.
На всякий случай Федоров до предела ограничил свою речь. Праздное слово таило в себе опасность тайного смысла, который заранее извратили Мысленный Волк и Тля. Федоров предпочитал пользоваться проверенными словами, но даже они иногда выходили из строя, и приходилось срочно изобретать специальные молитвы для очищения их от Падали. Иногда дезинфекция не удавалась и от каких-то слов, скрепя сердце, приходилось отказываться.
Федоров до последнего избегал обновок. Ритуал по обеззараживанию вещей требовал большой концентрации и был весьма утомителен. Кроме того, не всякий покрой устраивал Федорова. Прежняя курточка насчитывала шесть пуговиц, два боковых и один нагрудный карман, а на новой куртке имелись всего четыре пуговицы, а нагрудный карман вовсе отсутствовал. Только после того как бабушка, со слезами и охами пришила недостающие пуговицы и накладной карман, Федоров провел ритуал и отмолил куртку от посягательств Мысленного Волка и Тли.
Федоров жалел бабушку, но нелепо было объяснять, что шесть пуговиц — не блажь, а насущная необходимость, что именно пуговицы и карманы делают куртку важным инструментом уличных обрядов, включающих защиту от машин, птиц, некоторых деревьев, страшной черноволосой соседки-девочки с раздвоенной верхней губой, водосточных труб, трещин в асфальте и ржавого жирафа на детской площадке.
Раньше Федоров пытался помочь родне, учил, как избегнуть той или иной напасти. Взрослые терпеливо слушали его и даже что-то выполняли, но очень небрежно — для них это были только капризы больного детского воображения, они из жалости потакали Федорову, а потом возили по психиатрическим врачам, хоть Федоров умолял не делать этого, говорил, что всякая поездка приносит лишние впечатления и после таких походов жизнь его усложняется на множество обременительных ритуалов. Но Федорова не слушали, волокли силой, и отовсюду скалил пасть Волк, и Тля трещала гнилыми крыльями...
Больше Федоров никого не спасал. На беседы элементарно не хватало времени, нужно было успеть охранить себя. Твари становились все агрессивнее. Да и частые поездки к врачам сыграли свою гибельную роль. Федоров чудовищно отяжелел. Бесчисленные ритуалы висели невозможными интеллектуальными веригами, каждый шаг нуждался в персональном действе и молитве. С какого-то момента Федоров уже не выходил во двор. Вначале он еще позволял себе выглядывать в окно, но вскоре навсегда задвинул шторы, чтобы ограничить приток образов.
Комната Федорова отличалась монашеской аскетичностью: стол, кровать, кубики. Всякий лишний предмет обременял ум и грозил стать пищей для Тварей. Мир дробился на опасные детали. Разваливались когда-то цельные понятия, и уже не просто «стена», а обои, кирпичи, высохший раствор, пыль требовали своего индивидуального противоядия. На очищение тысяч предметов не хватало сил, Федоров сдавался, но его отступление было монотонным отречением от Падали, надвигавшейся со всех сторон.
Федоров замолчал. Вся речь ушла вовнутрь и была непрерывной молитвой. Твари не дремали. Пока Федоров боролся со стенами, синим абажуром и его тенью на потолке, с окном, шторой, зудящей мухой, шлепаньем бабушкиных тапок, ударами дворового футбольного мяча, шумом телевизора и легионом других мелочей, Волк изловчился и пожрал смысл хлеба и воды — последние крохи скудного пищевого рациона Федорова, а Тля сразу обратила их в Падаль.
Наступил роковой миг, и Федоров не смог дотянуться до кубиков. Чтобы пошевелить рукой, надо было сделать нечто, разрешающее это движение, для чего требовался очередной обряд, за который отвечали новые ритуалы, один за другим воронкой утекающие в бесконечность с черной точкой Падали и исходе.
Федоров окаменел. Осунувшееся лицо его давно утратило детские черты. Зачарованный и белокурый, он был похож на приснившегося жениха. Мысленный Волк и Тля, не таясь, сидели рядышком напротив кровати Федорова и терпеливо ждали добычи…
Федоров был еще жив, а в природе уже творились грозные знамения. На окраинах коровы раздоились червями, по дворам бродил белый, точно слепленный из тумана жеребенок с ногой, приросшей к брюху, и в церквях вдруг разом закоптили все свечи.
Так намечалось успение Федорова. Мысленный Волк и Тля готовились прибрать его хрупкую измученную душу.
Но Тварям не дано знать главного. В кончине Федорова скрывается великое поражение Первосмерти, потому что она не имеет прав на Федорова. В нем единственном из когда-либо живших совершенно нет трупного вещества Падали, но есть Безначальное Слово.
Лишь только Федоров испустит дух, в черном небытии раскинется пространство новой, принципиально иной области смерти. Она, как сетка, будет натянута над прежней и уловит каждого без исключения. Отныне всякий живущий умрет в федоровскую смерть. Точно не известно, какой именно она будет, но даже если мы воскреснем в ней обычными кубиками с прописными буквами на деревянных гранях, то, по крайней мере, уже никто и никогда не достанет нас, не потревожит — ни обезумевший Дед, ни Отец, ни Мысленный Волк и Тля.
Комментарии (4):
maestro_od
04-02-2009-12:49
удалить
рассказ Елизарова "Старушки". Инджой Старушки
По правую руку от следователя Дудинцева сидит потерпевшая Ехонина, слева – подозреваемый Чигирин. Следователь Дудинцев просит допрашиваемых пояснить, знают ли они друг друга и в каких отношениях находятся. В унисон его голосу стрекочет печатная машинка.
Ехонина подносит к глазам скомканный платочек: - Я знаю сидящего напротив Виктора Чигирина с двадцать восьмого июня, то есть с того дня, а точнее ночи, когда он меня изнасиловал. Ранее я с ним знакома не была. Между нами ранее не имелось неприязненных отношений и потому я не имею причин клеветать на него...
Чигирин дергает головой, словно его ужалили в затылок: - Брешет она бессовестно, товарищ следователь! - Чигирин ловит недовольный взгляд Дудинцева и переходит на официальный тон. - Я знаю сидящую напротив меня Ехонину только с сегодня, а до этого я слышал о ней от вас и следователя Микитова. Я не насиловал Ехонину, я считаю ее сумасшедшей. Неприязненных отношений и личных счетов между нами не имеется, кроме того, что Ехонина злостно клевещет на меня!
Каретка печатной машинки со скрежетом подрезает повисшую тишину.
Дудинцев кивает: - Потерпевшая Ехонина, поясните, при каких обстоятельствах вас изнасиловал Чигирин.
Ехонина торопливо рассказывает: - Двадцать восьмого июня после полуночи я возвращалась домой... - она всхлипывает. - Я уже была почти возле своего дома, когда ко мне подошел ранее незнакомый мне Чигирин и схватил меня за руку и в грубой форме потребовал половой близости. Так как я отказывала ему, то он стал угрожать. Говорил, что у него имеется нож и что если я буду кричать и сопротивляться, то он применит его...
- Товарищ следователь! - болезненно вскрикивает Чигирин, - она точно сумасшедшая! Ну, какой нож!? Откуда у меня нож?
- Вам дадут слово! - перебивает Чигирина Дудинцев. Он делает небольшую паузу и размеренно спрашивает: - Подозреваемый Чигирин, что вы можете сказать о поводу показаний Ехониной?
- Ножа у меня с собой не было, потому что не было и этой ситуации в природе! - возмущается Чигирин, - и я не угрожал Ехониной применением ножа, я вообще к ней не подходил в тот вечер двадцать восьмого, я у себя дома находился. Я никогда никого не насиловал!
Дудинцев поворачивается к Ехониной: - Что вы можете пояснить по поводу показаний Чигирина?
У Ехониной пламенеют щеки, голос дрожит: - А я настаиваю на своих показаниях и заявляю, что Чигирин лжет. В действительности он изнасиловал меня, первый раз на улице и дважды в своей квартире и при этом угрожал меня зарезать.
Чигирин кладет руку на грудь: - Никаких половых актов с гражданкой Ехониной ни добровольно, ни насильственно я не совершал. И я не угрожал зарезать, потому что не угрожал.
- Так, - Дудинцев обращается к Ехониной. - А Чигирин доставал при вас нож?
- Нет, он только говорил, что его если надо, применит.
- Ясно, - кивает Дудинцев Ехониной, - продолжайте.
- Я допоздна гуляла со своими знакомыми в парке и возвращалась домой одна. И возле дома ко мне подошел Чигирин. Убежать у меня не было возможности. Чигирин находился в нетрезвом состоянии, от него пахло алкоголем. Я была сильно напугана внезапным появлением и действиями Чигирина...
- А почему вы не позвали на помощь? - уточняет Дудинцев. - Вы же находились в нескольких метрах от балконов первого этажа.
- Мне не к кому было обратиться, - поясняет Ехонина. - Рядом никого из прохожих не было, чтобы увидеть нас. А Чигирин угрожал мне расправой и, в связи с этим я не кричала, а только боялась и отталкивала Чигирина от себя, просила его не трогать меня и отпустить домой. Кроме того, я понимала бесполезность кричать и звать на улице, так как не верила, что кто-либо из жильцов дома выйдет на улицу в такое позднее время чтобы помочь мне.
- Понятно, - принимает объяснение Дудинцев. - Дальше...
Ободренная Ехонина рассказывает: - И вот, пользуясь моим беспомощным состоянием, Чигирин силой снял с меня трусы, повалил а землю и изнасиловал..
- Товарищ следователь, - вскрикивает Чигирин, - Ну так же нельзя!
Дудинцев хлопает ладонью по столу: - Не перебивайте, Чигирин, вам дадут высказаться!
- Ага, как же, дадут, - горюет Чигирин, - догонят и еще раз... - он безнадежно отмахивается.
- Изнасиловал меня... - Ехонина на миг задумывается, вспоминая нужную формулировку, - в естественной форме. Мне было больно, я ранее половой жизнью не жила. Он меня первый раз насиловал на земле. После чего он меня не отпустил, а потащил за руку силой к нему домой. Я пыталась оказать ему при этом сопротивление, я отталкивала его руками, вырывалась. Но не смогла вырваться, так как Чигирин физически сильнее меня.
- Я могу сказать?! - перебивает Ехонину Чигирин.
- Не сейчас! - отказывает Дудинцев. - А только, когда я вас конкретно спрошу.
Чигирин никнет, Ехонина торжествует: - В подъезде я на помощь не звала, так как понимала безысходность своего положения, и не верила, что кто-либо может прийти мне на помощь., а по пути нам никто не встретился. Чигирин затащил меня в кабину лифта. Кнопки этажей нажимал тоже он. Это был восьмой этаж, квартир 103, где, как я узнала с его слов, он проживает. Дверь Чигирин открыл своим ключом. Когда мы с ним вошли в квартиру, он затащил меня на кухню. На кухне Чигирин вновь стал требовать половой близости. Я ему отказывала. Он снова пугал убить. Я была морально сломлена и не могла ему оказать активного сопротивления. Пользуясь этим моим подавленным состоянием, Чигирин полностью меня раздел и положил на тахту, что была на кухне. Он изнасиловал меня первый раз на тахте в естественной форме, а второй раз анально – на полу. При совершении со мной этого извращения я кричала от боли, а Чигирин издевался и говорил, что вот, как мне понравилось... - Ехонина всхлипывает и с ненавистью глядит на Чигирина.
- После совершения со мной насильственный действий, Чигирин повел меня в ванную и там заставил подмыться. Потом мы вернулись на кухню. Я дождалась пока Чигирин уснет и оделась. Я попыталась открыть входную дверь, но не смогла, я тогда подумала, что может в комнате есть телефон и я смогу вызвать милицию, после чего я зашла в первую комнату, где к своему удивлению встретила двух старушек, - Ехонина произносит последнее слово и словно сама удивляется. - Представляете, оказывается пока он меня мучил, они были в квартире и все слышали! Вот эти старушки по моей просьбе выпустили меня, и я сразу побежала домой, и сообщила обо всем родителям, а они позвонили в милицию.
- Подождите, - уточняет Дудинцев. - Значит, вы утверждаете, что в квартире Чигирина находились две старушки?
- Какие старушки? – глухим голосом после небольшой паузы спрашивает Ехонина. Ее лицо словно застывает гипсом.
- Те самые, которые из квартиры вас выпустили, - говорит Дудинцев.
- Какой квартиры? - Ехонина ошалело смотрит по сторонам. Дыхание Ехониной учащено.
- Из квартиры, где вас изнасиловал Чигирин, - терпеливо поясняет Дудинцев.
- Меня изнасиловал? Кто? - у Ехониной дергается уголок рта, нервно прыгает бровь.
- Вы не помните того, что говорили последние пять минут назад? - недовольно спрашивает Дудинцев.
Ехонина напряженно пытается что-то вспомнить. От усилий рот ее сводит судорога, словно кто-то резко потянул Ехонину за щеку невидимым крючком. На подбородок выкатывается ком слюны. Ехонина обрушивается вместе со стулом. Тело девушки содрогается на полу в конвульсиях. Машинистка вскрикивает от испуга.
- Я же говорю, - пожимает плечами Чигирин, - сумасшедшая!
Дудинцев подсаживается Ехониной и пытается привести ее в чувство. Ехонину обильно рвет белой пеной, точно из огнетушителя. Тело подбрасывает очередной спазм и слюну окрашивает яркая кровь – Ехонина прикусила себе язык. Она бесновато колотится на полу, как живая рыба, глаза ее налиты стеклянным безумием.
- Врача вызывай, - кричит Дудинцев машинистке, потом поворачивается к Чигирину. -Ладно, пока свободны. Когда потребуется мы вас вызовем.
Чигирин кивает и, брезгливо переступив через Ехонину, покидает кабинет следователя.
Из прокуратуры Чигирин направляется домой. Его пепельного цвета девятиэтажка затерялась среди однотипных окраинных новостроек. От метро туда надо добираться маршруткой.
Чигирин заходит в свой подъезд, поднимается в лифте на восьмой этаж, открывает квартиру с номером 103 - все как рассказывала потерпевшая Ехонина.
- Я дома, - сообщает он в прихожей, затем разувается и первым делом идет на кухню. На столе чашка с недопитым чаем, литровая банка с гречишным медом. Чигирин льет из банки на хлеб мед и жадно ест. Потом Чигирин проходит в комнату. На диване рядышком сидят две преклонных лет бабы, разрушенные деревенским трудом, и пялятся в безмолвный телевизор. Увидев Чигирина, они сразу поджимают руки на уровне груди, точно танцующие за кусок сахара собаки.
- Обошлось? - спрашивает первая старуха. - Отпустили?
- Чуть не засыпался, - зло бормочет Чигирин. - Уже думал все, пропал! Что-то вы халтурите, старые.
- Сроду не халтурили, - говорит вторая старуха.
- Я уже боялся, что она вообще про вас словом не обмолвиться. Жалуется, жалуется, а следак все слушает и на машинку записывает. Только под конец, дура эта вас назвала, а как вспомнила, и у нее сразу и падучая началась, язык себе откусила! - Чигирин нервно хохочет. - Все-таки ловко это у вас получается!
- Доиграешься, Витенька, ой, однажды доиграешься, - качает головой первая старуха. - Хватит-то за девками бегать, за ум возьмись, двадцать седьмой годок все-таки...
- А вы меня не учите! - злится Чигирин. - Я сам как хочу, так и живу. Теперь на месяц убирайтесь к себе в Луговое. Когда поутихнет, обратно позову.
- Душа за тебя изболелась, Витенька, - мается вторая старуха.
- Лучше б у вас душа за мать болела! Твари!
-Что ты говоришь такое, Витенька?! - пугается первая старуха.
- А то! - злится Чигирин. - Думаете я не знаю? Мать в гроб загнали, ведьмы, а теперь вот совесть и мучает!
- Это что ж, значит, я собственную-то дочь уморила?! - старуха утирает слезу. - Витенька, внучек, пожалей!
- Нет нашей вины, Витенька! Маринка сама себя по ошибке извела! - гундосит вторая старуха. - Кто ж просил ее в закваску нашу голыми руками лезть?!
- Значит, лучше учить было надо, объяснять! Всю ж родню, твари поганые истребили! Один я у нас остался. Вдруг помру, кто в роду останется?! Никого, только вы – рухлядь гнилая! А раз виноваты во всем, так теперь мне помогайте!
- Ты – наша кровиночка, Витенька, - завывает первая старуха. - Свет наш, внучек любимый...
- Так ведь и выручаем, как умеем, Витенька, - скулит вторая старуха. - Я, Витенька, боюсь, что в деревню нас спровадишь, а сам опять девку спьяну приведешь.
- Уж потерплю как-нибудь месяц. А потом поутихнет, обратно приедете...
Чигирин снова идет на кухню и, запрокинув банку, тянет мед и запивает водой из крана. Утершись рукавом, Чигирин возвращается в комнату становится перед старухами на колени: - Спасибо, баба Дуня, спасибо, баба Наташа...
Старухи, плюют на пол, навыворот крестят пространство вокруг Чигирина и по очереди целуют его в лоб.
По правую руку от следователя Дудинцева сидит потерпевшая Ехонина, слева – подозреваемый Чигирин. Следователь Дудинцев просит допрашиваемых пояснить, знают ли они друг друга и в каких отношениях находятся. В унисон его голосу стрекочет печатная машинка.
Ехонина подносит к глазам скомканный платочек: - Я знаю сидящего напротив Виктора Чигирина с двадцать восьмого июня, то есть с того дня, а точнее ночи, когда он меня изнасиловал. Ранее я с ним знакома не была. Между нами ранее не имелось неприязненных отношений и потому я не имею причин клеветать на него...
Чигирин дергает головой, словно его ужалили в затылок: - Брешет она бессовестно, товарищ следователь! - Чигирин ловит недовольный взгляд Дудинцева и переходит на официальный тон. - Я знаю сидящую напротив меня Ехонину только с сегодня, а до этого я слышал о ней от вас и следователя Микитова. Я не насиловал Ехонину, я считаю ее сумасшедшей. Неприязненных отношений и личных счетов между нами не имеется, кроме того, что Ехонина злостно клевещет на меня!
Каретка печатной машинки со скрежетом подрезает повисшую тишину.
Дудинцев кивает: - Потерпевшая Ехонина, поясните, при каких обстоятельствах вас изнасиловал Чигирин.
Ехонина торопливо рассказывает: - Двадцать восьмого июня после полуночи я возвращалась домой... - она всхлипывает. - Я уже была почти возле своего дома, когда ко мне подошел ранее незнакомый мне Чигирин и схватил меня за руку и в грубой форме потребовал половой близости. Так как я отказывала ему, то он стал угрожать. Говорил, что у него имеется нож и что если я буду кричать и сопротивляться, то он применит его...
- Товарищ следователь! - болезненно вскрикивает Чигирин, - она точно сумасшедшая! Ну, какой нож!? Откуда у меня нож?
- Вам дадут слово! - перебивает Чигирина Дудинцев. Он делает небольшую паузу и размеренно спрашивает: - Подозреваемый Чигирин, что вы можете сказать о поводу показаний Ехониной?
- Ножа у меня с собой не было, потому что не было и этой ситуации в природе! - возмущается Чигирин, - и я не угрожал Ехониной применением ножа, я вообще к ней не подходил в тот вечер двадцать восьмого, я у себя дома находился. Я никогда никого не насиловал!
Дудинцев поворачивается к Ехониной: - Что вы можете пояснить по поводу показаний Чигирина?
У Ехониной пламенеют щеки, голос дрожит: - А я настаиваю на своих показаниях и заявляю, что Чигирин лжет. В действительности он изнасиловал меня, первый раз на улице и дважды в своей квартире и при этом угрожал меня зарезать.
Чигирин кладет руку на грудь: - Никаких половых актов с гражданкой Ехониной ни добровольно, ни насильственно я не совершал. И я не угрожал зарезать, потому что не угрожал.
- Так, - Дудинцев обращается к Ехониной. - А Чигирин доставал при вас нож?
- Нет, он только говорил, что его если надо, применит.
- Ясно, - кивает Дудинцев Ехониной, - продолжайте.
- Я допоздна гуляла со своими знакомыми в парке и возвращалась домой одна. И возле дома ко мне подошел Чигирин. Убежать у меня не было возможности. Чигирин находился в нетрезвом состоянии, от него пахло алкоголем. Я была сильно напугана внезапным появлением и действиями Чигирина...
- А почему вы не позвали на помощь? - уточняет Дудинцев. - Вы же находились в нескольких метрах от балконов первого этажа.
- Мне не к кому было обратиться, - поясняет Ехонина. - Рядом никого из прохожих не было, чтобы увидеть нас. А Чигирин угрожал мне расправой и, в связи с этим я не кричала, а только боялась и отталкивала Чигирина от себя, просила его не трогать меня и отпустить домой. Кроме того, я понимала бесполезность кричать и звать на улице, так как не верила, что кто-либо из жильцов дома выйдет на улицу в такое позднее время чтобы помочь мне.
- Понятно, - принимает объяснение Дудинцев. - Дальше...
Ободренная Ехонина рассказывает: - И вот, пользуясь моим беспомощным состоянием, Чигирин силой снял с меня трусы, повалил а землю и изнасиловал..
- Товарищ следователь, - вскрикивает Чигирин, - Ну так же нельзя!
Дудинцев хлопает ладонью по столу: - Не перебивайте, Чигирин, вам дадут высказаться!
- Ага, как же, дадут, - горюет Чигирин, - догонят и еще раз... - он безнадежно отмахивается.
- Изнасиловал меня... - Ехонина на миг задумывается, вспоминая нужную формулировку, - в естественной форме. Мне было больно, я ранее половой жизнью не жила. Он меня первый раз насиловал на земле. После чего он меня не отпустил, а потащил за руку силой к нему домой. Я пыталась оказать ему при этом сопротивление, я отталкивала его руками, вырывалась. Но не смогла вырваться, так как Чигирин физически сильнее меня.
- Я могу сказать?! - перебивает Ехонину Чигирин.
- Не сейчас! - отказывает Дудинцев. - А только, когда я вас конкретно спрошу.
Чигирин никнет, Ехонина торжествует: - В подъезде я на помощь не звала, так как понимала безысходность своего положения, и не верила, что кто-либо может прийти мне на помощь., а по пути нам никто не встретился. Чигирин затащил меня в кабину лифта. Кнопки этажей нажимал тоже он. Это был восьмой этаж, квартир 103, где, как я узнала с его слов, он проживает. Дверь Чигирин открыл своим ключом. Когда мы с ним вошли в квартиру, он затащил меня на кухню. На кухне Чигирин вновь стал требовать половой близости. Я ему отказывала. Он снова пугал убить. Я была морально сломлена и не могла ему оказать активного сопротивления. Пользуясь этим моим подавленным состоянием, Чигирин полностью меня раздел и положил на тахту, что была на кухне. Он изнасиловал меня первый раз на тахте в естественной форме, а второй раз анально – на полу. При совершении со мной этого извращения я кричала от боли, а Чигирин издевался и говорил, что вот, как мне понравилось... - Ехонина всхлипывает и с ненавистью глядит на Чигирина.
- После совершения со мной насильственный действий, Чигирин повел меня в ванную и там заставил подмыться. Потом мы вернулись на кухню. Я дождалась пока Чигирин уснет и оделась. Я попыталась открыть входную дверь, но не смогла, я тогда подумала, что может в комнате есть телефон и я смогу вызвать милицию, после чего я зашла в первую комнату, где к своему удивлению встретила двух старушек, - Ехонина произносит последнее слово и словно сама удивляется. - Представляете, оказывается пока он меня мучил, они были в квартире и все слышали! Вот эти старушки по моей просьбе выпустили меня, и я сразу побежала домой, и сообщила обо всем родителям, а они позвонили в милицию.
- Подождите, - уточняет Дудинцев. - Значит, вы утверждаете, что в квартире Чигирина находились две старушки?
- Какие старушки? – глухим голосом после небольшой паузы спрашивает Ехонина. Ее лицо словно застывает гипсом.
- Те самые, которые из квартиры вас выпустили, - говорит Дудинцев.
- Какой квартиры? - Ехонина ошалело смотрит по сторонам. Дыхание Ехониной учащено.
- Из квартиры, где вас изнасиловал Чигирин, - терпеливо поясняет Дудинцев.
- Меня изнасиловал? Кто? - у Ехониной дергается уголок рта, нервно прыгает бровь.
- Вы не помните того, что говорили последние пять минут назад? - недовольно спрашивает Дудинцев.
Ехонина напряженно пытается что-то вспомнить. От усилий рот ее сводит судорога, словно кто-то резко потянул Ехонину за щеку невидимым крючком. На подбородок выкатывается ком слюны. Ехонина обрушивается вместе со стулом. Тело девушки содрогается на полу в конвульсиях. Машинистка вскрикивает от испуга.
- Я же говорю, - пожимает плечами Чигирин, - сумасшедшая!
Дудинцев подсаживается Ехониной и пытается привести ее в чувство. Ехонину обильно рвет белой пеной, точно из огнетушителя. Тело подбрасывает очередной спазм и слюну окрашивает яркая кровь – Ехонина прикусила себе язык. Она бесновато колотится на полу, как живая рыба, глаза ее налиты стеклянным безумием.
- Врача вызывай, - кричит Дудинцев машинистке, потом поворачивается к Чигирину. -Ладно, пока свободны. Когда потребуется мы вас вызовем.
Чигирин кивает и, брезгливо переступив через Ехонину, покидает кабинет следователя.
Из прокуратуры Чигирин направляется домой. Его пепельного цвета девятиэтажка затерялась среди однотипных окраинных новостроек. От метро туда надо добираться маршруткой.
Чигирин заходит в свой подъезд, поднимается в лифте на восьмой этаж, открывает квартиру с номером 103 - все как рассказывала потерпевшая Ехонина.
- Я дома, - сообщает он в прихожей, затем разувается и первым делом идет на кухню. На столе чашка с недопитым чаем, литровая банка с гречишным медом. Чигирин льет из банки на хлеб мед и жадно ест. Потом Чигирин проходит в комнату. На диване рядышком сидят две преклонных лет бабы, разрушенные деревенским трудом, и пялятся в безмолвный телевизор. Увидев Чигирина, они сразу поджимают руки на уровне груди, точно танцующие за кусок сахара собаки.
- Обошлось? - спрашивает первая старуха. - Отпустили?
- Чуть не засыпался, - зло бормочет Чигирин. - Уже думал все, пропал! Что-то вы халтурите, старые.
- Сроду не халтурили, - говорит вторая старуха.
- Я уже боялся, что она вообще про вас словом не обмолвиться. Жалуется, жалуется, а следак все слушает и на машинку записывает. Только под конец, дура эта вас назвала, а как вспомнила, и у нее сразу и падучая началась, язык себе откусила! - Чигирин нервно хохочет. - Все-таки ловко это у вас получается!
- Доиграешься, Витенька, ой, однажды доиграешься, - качает головой первая старуха. - Хватит-то за девками бегать, за ум возьмись, двадцать седьмой годок все-таки...
- А вы меня не учите! - злится Чигирин. - Я сам как хочу, так и живу. Теперь на месяц убирайтесь к себе в Луговое. Когда поутихнет, обратно позову.
- Душа за тебя изболелась, Витенька, - мается вторая старуха.
- Лучше б у вас душа за мать болела! Твари!
-Что ты говоришь такое, Витенька?! - пугается первая старуха.
- А то! - злится Чигирин. - Думаете я не знаю? Мать в гроб загнали, ведьмы, а теперь вот совесть и мучает!
- Это что ж, значит, я собственную-то дочь уморила?! - старуха утирает слезу. - Витенька, внучек, пожалей!
- Нет нашей вины, Витенька! Маринка сама себя по ошибке извела! - гундосит вторая старуха. - Кто ж просил ее в закваску нашу голыми руками лезть?!
- Значит, лучше учить было надо, объяснять! Всю ж родню, твари поганые истребили! Один я у нас остался. Вдруг помру, кто в роду останется?! Никого, только вы – рухлядь гнилая! А раз виноваты во всем, так теперь мне помогайте!
- Ты – наша кровиночка, Витенька, - завывает первая старуха. - Свет наш, внучек любимый...
- Так ведь и выручаем, как умеем, Витенька, - скулит вторая старуха. - Я, Витенька, боюсь, что в деревню нас спровадишь, а сам опять девку спьяну приведешь.
- Уж потерплю как-нибудь месяц. А потом поутихнет, обратно приедете...
Чигирин снова идет на кухню и, запрокинув банку, тянет мед и запивает водой из крана. Утершись рукавом, Чигирин возвращается в комнату становится перед старухами на колени: - Спасибо, баба Дуня, спасибо, баба Наташа...
Старухи, плюют на пол, навыворот крестят пространство вокруг Чигирина и по очереди целуют его в лоб.
maestro_od
04-02-2009-12:51
удалить
Украденные глаза
1.
Светлые, ясные, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе - люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провел мучительную ночь в окраинной дешевой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.
К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дремой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.
- Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится – явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит...
- Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от нее тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову - милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль - хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия...
- Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце - это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать, вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю...
Сафронов изучает плафон с дрожащей желтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции – словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке, головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штатах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает: - Объяснить?
- Если можно, - вежливо отвечает Сафронов, хотя ему неинтересно, зачем двигает бровями маленький мужик.
Тот с готовностью подмигивает: - Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди, - сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: - Даю круг!
Смутная тревога повторно тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под ребрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:
- Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал – не варит...
Второй морщит лоб, щупает его и жалуется: - Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь... Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Черное море путевку бери – травматизм сплошной!
Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затертой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.
Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери свое отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берется рукой за полку, и все становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнает попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.
- Кушать будешь? - тонким голосом спрашивает сидящий справа: - Садись! - приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию – Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он – Янкин.
Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает вареное яйцо, бьет об угол стола и чистит.
- Приятного аппетита, - желает нижний сосед слева.
- Благодарю, - отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с легким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвется, точно бумага.
Сосед начинает хрустеть целлофановой оберткой, чтобы вернуть скорлупе правильный трескающийся звук. Сафронов уже видел этого типа в гостинице, он жил в соседнем номере и администраторша к нему обращалась - «Яков Ильич». А у того, кто наверху - фамилия Рузаров. Он доставал Сафронову билеты на обратную дорогу и был с бородой, которую теперь для маскировки сбрил.
Сафронов недоумевает, зачем эти трое преследуют его. Сафронову страшно. Он откусывает половину яйца, хочет глотнуть остывшего чаю, кружит рукой над стаканом, и не понимает, как к нему подступиться. Сафронов смотрит на желтый глазок в яйце и вдруг начинает все видеть желтым. Он моргает и трет глаза, пока желтое не оседает песчаной мутью на зрительное дно.
Поезд останавливается на какой-то станции. Сафронов мельком замечает за окном две огромных ноги в развевающихся штанинах. У него даже перехватывает дыхание при виде этих исполинских штанин, но раньше изображение пульсирующим толчком смещается внутрь вагона и оказывается шторками на окне, которые отодвинул рукой Рузаров.
- Может, и мне пива купишь? - неожиданно просит Рузаров. Сафронов не собирался никуда выходить, но послушно поднимается.
- Возьми деньги, - Рузаров сыплет в протянутую ладонь Сафронова елочные иголки. Сафронов хочет сказать, что это не деньги, но стесняется и решает промолчать. Он идет по коридору в тамбур, спускается на перрон.
Полустанок пахнет горькой паровозной гарью. Проводница тянет носом воздух, бормочет: «Атом запустили», - и рисует в воздухе пальцами ядерный гриб. Контур вспыхивает белым пороховым облачком, оставляя запах подожженной спички.
Неожиданно Сафронова хватают за рукав. Это всклокоченная некрасивая девушка. На загоревших плечах у нее похожие на пятна витилиго следы купальника. Она шепчет Сафронову: - Вы просто не представляете, куда едете! - лицо девушки сковано какой-то плачущей гримасой, напоминающей гипсовую маску.
- Он едет в стойло! - весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине: - Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!
- А почему Витлер? - спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.
- Витлер происходит от слова «глист», - вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздается дружный птичий писк.
- Утята, - старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достает черных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утенок падает на бок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Желтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей – или как они там себя назвали – словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья – нелепый товар. А еще валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.
Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо ее точно размокает и пугающе меняется – это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щеки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо - лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчетливо видит, что у него парик: из под светлых волос выбилась родная темная прядь, и брови у него шевелятся как у Рузарова с верхней полки.
- Ну-ка, подними, - неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утенка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утенком.
- Что чувствуешь? - придушенно спрашивает старик.
- Стекло, - не верит ощущениям Сафронов, щупает утенка, но кожей ощущает не мягкий дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырек. - И как это понимать?
- Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое, - старик оглядывается по сторонам: - Как же тебя угораздило? Спал, что ли? - сочувственно спрашивает он.
- Задремал на полчасика, - говорит Сафронов. - Что тут такого?
- Задремал он! - кипятится старик. - Вот глаза и украли!
- Почему это украли, когда вот они! - Сафронов подносит руки к лицу и щупает глаза под веками. - Я же все вижу!
- Это просто зрение! - ворчит старик. - А глаза - умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживешь!
У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой все больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.
- О, Господи-и! - скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на место уплывающий зрачок. - Кто бы ни попросил, не давай денег. Иначе – пропал! - старик усердно тянет себя за глаз, и на лице его проступает смеющийся Янкин.
По перрону катится цыганка с двумя мальчиками в матросках, как у казненного цесаревича, они скачут на игрушечных лошадках – помело с лошадиной башкой. В детстве Сафронова таких игрушек не было, он видел их только на картинках. Цыганка подступает к Сафронову:
- Дай денег! - певуче клянчит она. У цыганки голый живот ходит ходуном, словно в нем гуляет ветер.
- Нету, - говорит Сафронов.
- Тогда сюда погляди, - цыганка раскрывает свою сумку. - Не бойся!
Сафронов смотрит в сумку и будто проваливается в воздушную яму, летит куда-то, как на качелях, но падение его происходит не снаружи, а где-то в груди. Сафронов вскрикивает и вдруг замечает, что сидит в купе и держится руками за полку. В купе произошли перемены. На верхней полке возится Янкин, а внизу беседуют Рузаров и Яков Ильич.
- Левая и правая руки у меня отличаются, чувства в них разные, - рассказывает Рузаров. - Правая работает и чувствует себя лучше, а левая бездельничает, и в ней слабость. Я левой все внимание обращаю, тогда ей лучше, тогда ей хорошо...
- А я, - говорит Яков Ильич, - стараюсь от мозга посылать импульсы различной силы. На правой руке большой палец – слабый, ему надо больше энергии, а указательный и так сильный, ему даю чуть меньше. А в безымянном вообще полно силы, в нем целый коллектив сидит...
Янкин крутит ручку радио: - Можно включить? - и сам же себе разрешает: - Можно. - Он поворачивается к Сафронову и начинает громко петь на мотив марша: - Космонавты, космонавты подружились, стали дружно жить космонавты! - чуть переводит дух и говорит: - Припев! У них дружба, космонавтская дружба! - а Яков Ильич при этом улыбается и то и дело закрывает ладонью рот, точно улюлюкающий индеец, а когда отнимают ладонь, над губой у него появляются усы, причем всякий раз новые: длинные во все стороны, щеточкой, как у Гитлера, или по-кавалерийски загнутые наверх...
- Прилетели! - кричит проводница. В коридоре сразу начинают грохотать двери и бегать люди, раздаются громоздкие звуки, как будто передвигают тяжелую мебель.
Сафронов глядит в окно и сразу замечает подмену. Город смещен вбок на несколько сантиметров. Сафронов возвращается из странствий не в первый раз. Раньше город всегда был на своем месте, поэтому Сафронов и не обращал внимания на такие тонкости – просто не было повода. Сафронов внимательно изучает бегущий ландшафт. Ничто не пропало: дома, улицы, светофоры, мосты вроде бы остались, но их словно отодвинули для уборки, а потом вернули, и как-то небрежно. Сафронову даже кажется, что он видит смутные отпечатки зданий и улиц, похожие на вмятины на линолеуме, остающиеся от ножек дивана или шкафа.
- Как же так можно! - с отчаянием восклицает Сафронов. - Надо же точно ставить! Или не подметайте тогда вообще!
Сафронов справедливо опасается, что город, смещенный в сторону, уже не тот же самый, из которого он отправлялся в поездку несколько дней назад. Улица, где он проживает, будет уже не настоящая, а сдвинутая, дом будет не родным, а переставленным. Скорее всего и люди тоже будут смещены относительно прежних себя, и стало быть уже не будут сами собой, а сдвинутыми...
От этих жутких мыслей Сафронов хватается за идущую кругом голову. Янкин ободряюще подмигивает Сафронову: - Я вот тоже раньше любил голову трогать, а теперь все, натрогался на всю жизнь, - у него взлетает голова, Янкин ловко прихватывает ее руками и водружает обратно.
Сафронов скулит от ужаса и закрывает глаза. Когда он их открывает, в купе пусто. Ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов выходит в коридор - нет ни пассажиров, ни проводницы.
Опускаются сумерки. Город по прежнему чуть сдвинут. Видно, что пока Сафронов сидел с закрытыми глазами, город пытались вернуть на место. Все как настоящее. На вокзальной площади праздник: девушки в сарафанах водят хоровод, дети возраста подросших младенцев бегают голышом по голубой брусчатке, вспугивают голубей. Мужчины в разноцветных трико занимаются акробатикой. Марширует духовой оркестр лилипутов. На проводах транспарант с надписью «Накорми сахаром». В клумбе торчит шест, на нем фанерная табличка в форме рогатой коровьей головы. У бронзового Ленина часть пальто сделана из настоящего драпа, и странно, что Сафронов раньше не замечал этого. На лавках за шахматными досками сидят белые гипсовые старики. «Парковая скульптура» - понимает Сафронов. У одного старика в руке поролоновый муляж радиоприемника, Сафронов специально потрогал его - мягкий как губка.
Сафронов не решается сесть в автобус – хоть номер маршрута правильный, Сафронов не уверен, что его привезут верно. Он решает пройтись пешком. Все чужое, еще более страшное от того, что маскируется под знакомое. У Сафронова прилипают к асфальту ноги. Он пытается бежать, но почему-то прыгает, причем не вперед, а в высоту. Желтая яичная муть поднимается со дна глаз и застилает изображение, словно он плывет в мутной полной песка воде.
- Господи, помоги! - просит Сафронов и сразу же из-за поворота вырастает голубая церковь. Возле церкви нищие продают входные билеты.
- Плати, - говорит баба-контролерша. Сафронов сует руку в карман, вытаскивает и сыплет елочные иголки.
В церкви служба: солдаты с ружьями и старухи. Только Сафронов заходит солдаты отдают честь, начинает играть громкая гармошка, и хор поет детскими голосами: - Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам!
- Становись на колени, - говорит старуха, ложится на спину ногами к стене и жестом показывает Сафронову, чтобы он стал ей на колени. Они круглые и твердые, как деревянные шары, обтянутые материей. Сафронову приходится все время балансировать, чтоб не упасть.
Старуха молится: - В гости приходил архангел Приходил, в гостях говорил архангел Говорил... Целуй икону!
Икона – это вырезка из газеты в деревянном окладе. Сафронов наклоняется с поцелуем, из газетных букв вылупливаются мелкие черные мушки, вспархивают и садятся Сафронову на лицо, кусают за губы. Сафронов пугается, с воплем стряхивает назойливых мушек. Спрыгивает с колен старухи, бежит к выходу.
У батюшки за спиной два крыла из еловых венков. Он кричит вслед убегающему: - Не б-бойтесь, Сафронов, в этом х-храме в-вы лучше всех, д-добрее всех, ч-чище в-всех!
Старухи вдруг становятся маленькими и какими-то чумазыми, Сафронов вырастает на весь храм, а лежащая на полу старуха кричит голосом Рузарова: - Вот это сила!
Сафронов ощущает дикий прилив восторга. Заика-батюшка на коленях подползает к Сафронову: - Меня н-ночью черти м-мучили. Уговаривали: “Н-не читай Б-библию, читай М-мурзилку”, - листали п-передо мной к-картинки...
Батюшка открывает “Мурзилку” и показывает Сафронову. Но только уже не батюшка, а сам Янкин лукаво говорит ему: - Хвать!
Силы сразу покидают Сафронова: - Помогите, - просит он старуху, у которой топтался на коленях.
- Троицу проси, - бормочет старуха. - Повторяй за мной, Верую в Янкина, Якова Ильича и Рузарова!
Бьет колокол, Сафронова подбрасывает на повороте и он понимает, что не в церкви, а в автобусе. С ним два румяных милиционера. Это Янкин и Яков Ильич, и у них синие бархатные уши. За рулем Рузаров в мохнатой кепке, на лице у него деревянный раскрашенный нос.
Сафронов на ходу выпрыгивает из автобуса, бежит по улице, и все приходит в неистовство и движение: деревья, урны, какие-то гуси с картонными шеями, корова с обиженной мордой, оторванная собачья голова, гипсовые старики. Прыгают наперегонки в мешках лилипуты из духового оркестра. Проводница в белом с голубыми горошинами платье скачет на корточках, как жаба. Потом над всем этим оказывается белый потолок, и по нему скользят мышиные тени с хвостами. У всеобщего бега вдруг оказывается окно со ставнями, в него заглядывает старуха, хохочет и улетает. Бег уже окончательно похож на вагон. Сафронов бежит и при этом садится на нижнюю полку, а с верхней уже свесились три уродливых женских личика – Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов убавляет скорость, и все замедляется. Исчезает полка с уродливыми головами, проводница, картонные гуси. Сафронов видит расчерченные в клетку серые пятиэтажки. Чем медленнее бежит Сафронов, тем отчетливее дома. Сафронов переходит на шаг, оглядывается: Янкин, Яков Ильич и Рузаров следуют за ним гуськом, аккуратно становясь ногами в его следы, словно идут по камушкам через ручей. Они в одинаковых клетчатых костюмах.
Сафронов спрашивает: - Янкин, Яков Ильич и Рузаров, что вам от меня нужно?
- Теперь ничего, - отдувается Янкин. - Глаза мы уже взяли, а тебя домой проводили. Сам бы ты не дошел.
Сафронов видит свой дом, сдвинутый в сторону.
- Как же я такой работать буду? - горько спрашивает Сафронов.
- Ты не переживай, - утешает Яков Ильич. - Приспособишься. Люди и без глаз, с одним зрением живут.
- Инвалидность получишь, - говорит Рузаров. - Главное, на точки не смотри.
- Какие точки? - спрашивает Сафронов.
- На круглые, - поясняет Яков Ильич. - Большие и маленькие. Любые. Размер значения не имеет.
- Если веки поднимаешь, - советует Рузаров, - головой во все стороны крути, чтоб зрением за точку не зацепиться.
- А иначе что будет? - удивляется Сафронов.
Рузаров рисует углем на стене гаража черную, размером со сливу, точку и злорадно отвечает: - Вот что!
Сафронов пристально смотрит на точку и намертво прилипает к ней взглядом. Он даже не в состоянии проследить, куда ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Несколько секунд Сафронов слышит их шаги, невнятную беседу и гадостный смех.
Только когда темнеет, и точка сливается со стеной, Сафронов может оторваться от гаража и пойти в свой подъезд, болтая во все стороны головой, чтобы не прилипнуть к какой-нибудь точке, и мы, светлые, ясные, больше никогда не увидим Григория Сафронова.
1.
Светлые, ясные, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе - люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провел мучительную ночь в окраинной дешевой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.
К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дремой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.
- Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится – явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит...
- Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от нее тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову - милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль - хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия...
- Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце - это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать, вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю...
Сафронов изучает плафон с дрожащей желтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции – словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке, головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штатах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает: - Объяснить?
- Если можно, - вежливо отвечает Сафронов, хотя ему неинтересно, зачем двигает бровями маленький мужик.
Тот с готовностью подмигивает: - Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди, - сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: - Даю круг!
Смутная тревога повторно тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под ребрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:
- Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал – не варит...
Второй морщит лоб, щупает его и жалуется: - Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь... Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Черное море путевку бери – травматизм сплошной!
Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затертой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.
Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери свое отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берется рукой за полку, и все становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнает попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.
- Кушать будешь? - тонким голосом спрашивает сидящий справа: - Садись! - приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию – Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он – Янкин.
Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает вареное яйцо, бьет об угол стола и чистит.
- Приятного аппетита, - желает нижний сосед слева.
- Благодарю, - отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с легким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвется, точно бумага.
Сосед начинает хрустеть целлофановой оберткой, чтобы вернуть скорлупе правильный трескающийся звук. Сафронов уже видел этого типа в гостинице, он жил в соседнем номере и администраторша к нему обращалась - «Яков Ильич». А у того, кто наверху - фамилия Рузаров. Он доставал Сафронову билеты на обратную дорогу и был с бородой, которую теперь для маскировки сбрил.
Сафронов недоумевает, зачем эти трое преследуют его. Сафронову страшно. Он откусывает половину яйца, хочет глотнуть остывшего чаю, кружит рукой над стаканом, и не понимает, как к нему подступиться. Сафронов смотрит на желтый глазок в яйце и вдруг начинает все видеть желтым. Он моргает и трет глаза, пока желтое не оседает песчаной мутью на зрительное дно.
Поезд останавливается на какой-то станции. Сафронов мельком замечает за окном две огромных ноги в развевающихся штанинах. У него даже перехватывает дыхание при виде этих исполинских штанин, но раньше изображение пульсирующим толчком смещается внутрь вагона и оказывается шторками на окне, которые отодвинул рукой Рузаров.
- Может, и мне пива купишь? - неожиданно просит Рузаров. Сафронов не собирался никуда выходить, но послушно поднимается.
- Возьми деньги, - Рузаров сыплет в протянутую ладонь Сафронова елочные иголки. Сафронов хочет сказать, что это не деньги, но стесняется и решает промолчать. Он идет по коридору в тамбур, спускается на перрон.
Полустанок пахнет горькой паровозной гарью. Проводница тянет носом воздух, бормочет: «Атом запустили», - и рисует в воздухе пальцами ядерный гриб. Контур вспыхивает белым пороховым облачком, оставляя запах подожженной спички.
Неожиданно Сафронова хватают за рукав. Это всклокоченная некрасивая девушка. На загоревших плечах у нее похожие на пятна витилиго следы купальника. Она шепчет Сафронову: - Вы просто не представляете, куда едете! - лицо девушки сковано какой-то плачущей гримасой, напоминающей гипсовую маску.
- Он едет в стойло! - весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине: - Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!
- А почему Витлер? - спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.
- Витлер происходит от слова «глист», - вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздается дружный птичий писк.
- Утята, - старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достает черных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утенок падает на бок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Желтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей – или как они там себя назвали – словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья – нелепый товар. А еще валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.
Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо ее точно размокает и пугающе меняется – это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щеки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо - лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчетливо видит, что у него парик: из под светлых волос выбилась родная темная прядь, и брови у него шевелятся как у Рузарова с верхней полки.
- Ну-ка, подними, - неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утенка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утенком.
- Что чувствуешь? - придушенно спрашивает старик.
- Стекло, - не верит ощущениям Сафронов, щупает утенка, но кожей ощущает не мягкий дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырек. - И как это понимать?
- Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое, - старик оглядывается по сторонам: - Как же тебя угораздило? Спал, что ли? - сочувственно спрашивает он.
- Задремал на полчасика, - говорит Сафронов. - Что тут такого?
- Задремал он! - кипятится старик. - Вот глаза и украли!
- Почему это украли, когда вот они! - Сафронов подносит руки к лицу и щупает глаза под веками. - Я же все вижу!
- Это просто зрение! - ворчит старик. - А глаза - умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживешь!
У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой все больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.
- О, Господи-и! - скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на место уплывающий зрачок. - Кто бы ни попросил, не давай денег. Иначе – пропал! - старик усердно тянет себя за глаз, и на лице его проступает смеющийся Янкин.
По перрону катится цыганка с двумя мальчиками в матросках, как у казненного цесаревича, они скачут на игрушечных лошадках – помело с лошадиной башкой. В детстве Сафронова таких игрушек не было, он видел их только на картинках. Цыганка подступает к Сафронову:
- Дай денег! - певуче клянчит она. У цыганки голый живот ходит ходуном, словно в нем гуляет ветер.
- Нету, - говорит Сафронов.
- Тогда сюда погляди, - цыганка раскрывает свою сумку. - Не бойся!
Сафронов смотрит в сумку и будто проваливается в воздушную яму, летит куда-то, как на качелях, но падение его происходит не снаружи, а где-то в груди. Сафронов вскрикивает и вдруг замечает, что сидит в купе и держится руками за полку. В купе произошли перемены. На верхней полке возится Янкин, а внизу беседуют Рузаров и Яков Ильич.
- Левая и правая руки у меня отличаются, чувства в них разные, - рассказывает Рузаров. - Правая работает и чувствует себя лучше, а левая бездельничает, и в ней слабость. Я левой все внимание обращаю, тогда ей лучше, тогда ей хорошо...
- А я, - говорит Яков Ильич, - стараюсь от мозга посылать импульсы различной силы. На правой руке большой палец – слабый, ему надо больше энергии, а указательный и так сильный, ему даю чуть меньше. А в безымянном вообще полно силы, в нем целый коллектив сидит...
Янкин крутит ручку радио: - Можно включить? - и сам же себе разрешает: - Можно. - Он поворачивается к Сафронову и начинает громко петь на мотив марша: - Космонавты, космонавты подружились, стали дружно жить космонавты! - чуть переводит дух и говорит: - Припев! У них дружба, космонавтская дружба! - а Яков Ильич при этом улыбается и то и дело закрывает ладонью рот, точно улюлюкающий индеец, а когда отнимают ладонь, над губой у него появляются усы, причем всякий раз новые: длинные во все стороны, щеточкой, как у Гитлера, или по-кавалерийски загнутые наверх...
- Прилетели! - кричит проводница. В коридоре сразу начинают грохотать двери и бегать люди, раздаются громоздкие звуки, как будто передвигают тяжелую мебель.
Сафронов глядит в окно и сразу замечает подмену. Город смещен вбок на несколько сантиметров. Сафронов возвращается из странствий не в первый раз. Раньше город всегда был на своем месте, поэтому Сафронов и не обращал внимания на такие тонкости – просто не было повода. Сафронов внимательно изучает бегущий ландшафт. Ничто не пропало: дома, улицы, светофоры, мосты вроде бы остались, но их словно отодвинули для уборки, а потом вернули, и как-то небрежно. Сафронову даже кажется, что он видит смутные отпечатки зданий и улиц, похожие на вмятины на линолеуме, остающиеся от ножек дивана или шкафа.
- Как же так можно! - с отчаянием восклицает Сафронов. - Надо же точно ставить! Или не подметайте тогда вообще!
Сафронов справедливо опасается, что город, смещенный в сторону, уже не тот же самый, из которого он отправлялся в поездку несколько дней назад. Улица, где он проживает, будет уже не настоящая, а сдвинутая, дом будет не родным, а переставленным. Скорее всего и люди тоже будут смещены относительно прежних себя, и стало быть уже не будут сами собой, а сдвинутыми...
От этих жутких мыслей Сафронов хватается за идущую кругом голову. Янкин ободряюще подмигивает Сафронову: - Я вот тоже раньше любил голову трогать, а теперь все, натрогался на всю жизнь, - у него взлетает голова, Янкин ловко прихватывает ее руками и водружает обратно.
Сафронов скулит от ужаса и закрывает глаза. Когда он их открывает, в купе пусто. Ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов выходит в коридор - нет ни пассажиров, ни проводницы.
Опускаются сумерки. Город по прежнему чуть сдвинут. Видно, что пока Сафронов сидел с закрытыми глазами, город пытались вернуть на место. Все как настоящее. На вокзальной площади праздник: девушки в сарафанах водят хоровод, дети возраста подросших младенцев бегают голышом по голубой брусчатке, вспугивают голубей. Мужчины в разноцветных трико занимаются акробатикой. Марширует духовой оркестр лилипутов. На проводах транспарант с надписью «Накорми сахаром». В клумбе торчит шест, на нем фанерная табличка в форме рогатой коровьей головы. У бронзового Ленина часть пальто сделана из настоящего драпа, и странно, что Сафронов раньше не замечал этого. На лавках за шахматными досками сидят белые гипсовые старики. «Парковая скульптура» - понимает Сафронов. У одного старика в руке поролоновый муляж радиоприемника, Сафронов специально потрогал его - мягкий как губка.
Сафронов не решается сесть в автобус – хоть номер маршрута правильный, Сафронов не уверен, что его привезут верно. Он решает пройтись пешком. Все чужое, еще более страшное от того, что маскируется под знакомое. У Сафронова прилипают к асфальту ноги. Он пытается бежать, но почему-то прыгает, причем не вперед, а в высоту. Желтая яичная муть поднимается со дна глаз и застилает изображение, словно он плывет в мутной полной песка воде.
- Господи, помоги! - просит Сафронов и сразу же из-за поворота вырастает голубая церковь. Возле церкви нищие продают входные билеты.
- Плати, - говорит баба-контролерша. Сафронов сует руку в карман, вытаскивает и сыплет елочные иголки.
В церкви служба: солдаты с ружьями и старухи. Только Сафронов заходит солдаты отдают честь, начинает играть громкая гармошка, и хор поет детскими голосами: - Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам!
- Становись на колени, - говорит старуха, ложится на спину ногами к стене и жестом показывает Сафронову, чтобы он стал ей на колени. Они круглые и твердые, как деревянные шары, обтянутые материей. Сафронову приходится все время балансировать, чтоб не упасть.
Старуха молится: - В гости приходил архангел Приходил, в гостях говорил архангел Говорил... Целуй икону!
Икона – это вырезка из газеты в деревянном окладе. Сафронов наклоняется с поцелуем, из газетных букв вылупливаются мелкие черные мушки, вспархивают и садятся Сафронову на лицо, кусают за губы. Сафронов пугается, с воплем стряхивает назойливых мушек. Спрыгивает с колен старухи, бежит к выходу.
У батюшки за спиной два крыла из еловых венков. Он кричит вслед убегающему: - Не б-бойтесь, Сафронов, в этом х-храме в-вы лучше всех, д-добрее всех, ч-чище в-всех!
Старухи вдруг становятся маленькими и какими-то чумазыми, Сафронов вырастает на весь храм, а лежащая на полу старуха кричит голосом Рузарова: - Вот это сила!
Сафронов ощущает дикий прилив восторга. Заика-батюшка на коленях подползает к Сафронову: - Меня н-ночью черти м-мучили. Уговаривали: “Н-не читай Б-библию, читай М-мурзилку”, - листали п-передо мной к-картинки...
Батюшка открывает “Мурзилку” и показывает Сафронову. Но только уже не батюшка, а сам Янкин лукаво говорит ему: - Хвать!
Силы сразу покидают Сафронова: - Помогите, - просит он старуху, у которой топтался на коленях.
- Троицу проси, - бормочет старуха. - Повторяй за мной, Верую в Янкина, Якова Ильича и Рузарова!
Бьет колокол, Сафронова подбрасывает на повороте и он понимает, что не в церкви, а в автобусе. С ним два румяных милиционера. Это Янкин и Яков Ильич, и у них синие бархатные уши. За рулем Рузаров в мохнатой кепке, на лице у него деревянный раскрашенный нос.
Сафронов на ходу выпрыгивает из автобуса, бежит по улице, и все приходит в неистовство и движение: деревья, урны, какие-то гуси с картонными шеями, корова с обиженной мордой, оторванная собачья голова, гипсовые старики. Прыгают наперегонки в мешках лилипуты из духового оркестра. Проводница в белом с голубыми горошинами платье скачет на корточках, как жаба. Потом над всем этим оказывается белый потолок, и по нему скользят мышиные тени с хвостами. У всеобщего бега вдруг оказывается окно со ставнями, в него заглядывает старуха, хохочет и улетает. Бег уже окончательно похож на вагон. Сафронов бежит и при этом садится на нижнюю полку, а с верхней уже свесились три уродливых женских личика – Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов убавляет скорость, и все замедляется. Исчезает полка с уродливыми головами, проводница, картонные гуси. Сафронов видит расчерченные в клетку серые пятиэтажки. Чем медленнее бежит Сафронов, тем отчетливее дома. Сафронов переходит на шаг, оглядывается: Янкин, Яков Ильич и Рузаров следуют за ним гуськом, аккуратно становясь ногами в его следы, словно идут по камушкам через ручей. Они в одинаковых клетчатых костюмах.
Сафронов спрашивает: - Янкин, Яков Ильич и Рузаров, что вам от меня нужно?
- Теперь ничего, - отдувается Янкин. - Глаза мы уже взяли, а тебя домой проводили. Сам бы ты не дошел.
Сафронов видит свой дом, сдвинутый в сторону.
- Как же я такой работать буду? - горько спрашивает Сафронов.
- Ты не переживай, - утешает Яков Ильич. - Приспособишься. Люди и без глаз, с одним зрением живут.
- Инвалидность получишь, - говорит Рузаров. - Главное, на точки не смотри.
- Какие точки? - спрашивает Сафронов.
- На круглые, - поясняет Яков Ильич. - Большие и маленькие. Любые. Размер значения не имеет.
- Если веки поднимаешь, - советует Рузаров, - головой во все стороны крути, чтоб зрением за точку не зацепиться.
- А иначе что будет? - удивляется Сафронов.
Рузаров рисует углем на стене гаража черную, размером со сливу, точку и злорадно отвечает: - Вот что!
Сафронов пристально смотрит на точку и намертво прилипает к ней взглядом. Он даже не в состоянии проследить, куда ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Несколько секунд Сафронов слышит их шаги, невнятную беседу и гадостный смех.
Только когда темнеет, и точка сливается со стеной, Сафронов может оторваться от гаража и пойти в свой подъезд, болтая во все стороны головой, чтобы не прилипнуть к какой-нибудь точке, и мы, светлые, ясные, больше никогда не увидим Григория Сафронова.
заинтересовало потому, что Елизаров премию получил или ещё по какой причине?)
Комментарии (4):
вверх^
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Михаил Елизаров «Кубики» | maestro_od - Дневник maestro_od |
Лента друзей maestro_od
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»