[300x445]

Этот ^^ автор чуть ли не силком подарил мне свою книгу... Впихнул, можно сказать. И изрядно поездил по моим  мозгам.
Но перед этим тоже было много забавного. Например, он померил меня оценивающим взглядом, и изрёк: «Вы, наверное, книги-то вообще не читаете?!»
«Ну почему… - пробубнил я, впервые столкнувшись с такой безапелляционностью. – Почитываю иногда…»
А потом он начал тыкать меня в 163-ю страницу. Мол, здесь таблица для исправлений и опечаток. Там отмечено три ошибки, на 18, 21 и 23 страницах. Мол, когда будешь читать, то обрати внимание. (Скажу по секрету, позже, когда я прочитал книгу, я нашёл там МИЛЛИОН ошибок, и что с ними делать, я до сих пор не знаю).
Напоследок он глубокомысленно произнёс: «Я ищу истину»…
Должен заметить, что истину он ищет с 1994 года (дата издания книги) и за 16 лет никак не распродаст 1000 экземпляров. И смех, и грех.
А в общем-то, вы не подумайте, я не хочу выставлять автора каким-то фриком… Наверное, в душе он добрый, хороший, и даже «правильнее» нас всех. И действительно, - ищет какую-то свою истину. Непонятый чудак, блаженный правдоискатель, сам себе на уме - что-то вроде Николая Николаевича Князева из к/ф «Ёлки-палки!» по В.М.Шукшину…
Боже упаси. Я не грубил, не чмарил. Он ушёл от меня довольный собой…
Но… однако же… почитайте пару рассказов, которые я перепечатал на Ваш Суд, для вынесения Вашего вердикта. Кстати, автора зовут Геннадий Строгонов. А книга называется «В немощи, страхе и трепете». Если честно, я НИЧЕГО не понял… В чем идея рассказов? Доведён ли должным образом авторский замысел до читателя? Рассудите сами. Жду мнений. Если я напыщенный дебилоид, мало что понимающий в лит-ре, и не разглядел Таланта – то так мне честно и скажите…

ВСЕ – ЯД, ДЕЛО В ДОЗЕ

            …Жили в московском доме деревянном с садом-огородом, под боком у Королева, у южных ворот ВДНХ. Вроде и в городе, и в то же время как деревня, кругом лужайки, трава, деревья кругом, кусты ивовые. Угостил я раз одного мальчишку вишней, в огороде росла, все, что было, обобрал, сам не ел, отдал ему. Хороший такой, послушный, исполнительный, я прямо не мог нарадываться на него: вот, думаю, все-то бы дети такие были, все бы так слушались родителей своих. Насыпал я ему в ладошки вишен, что можно, он прижал их к животу – я ему еще подсыпал, и мы оба радостные разошлись, он радостный – что его отличили и угостили, я радостный – что сумел угостить.

            Прошло не помню сколько, но в тот же вечер выхожу я на кухню к своему столу, а на нем кучка вишен. Мне не сразу сделалось плохо, а потом, когда понял, в чем дело.

            А дело было вот в чем. Родители его из артистического мира с артистическим характером оба, по цирковой части что-то там работали в павильонах ВДНХ. Приехали на гастроли с Украины. Оба гордые такие, запрокидчивые, с людьми особенно не говорили, особенно мать, которой я накануне сделал замечание насчет остатков хлеба, которые она, я не раз замечал, выбрасывала в помойное ведро, наше общее. И я ей очень учтиво и вежливо сказал тогда, что это нежелательно, и чтобы она не обижалась только на это мое замечание. Зная ее, я не мог ей этого не сказать, а то бы она и думать не думала слушать меня. Они тогда только-только к нам приехали, поэтому могли и не знать, что у нас внизу специально на первом этаже (мы жили в двухэтажном) специально для хлеба стоял бачок, которым пользовались все жильцы дома. Это я все и сказал. Выслушать она выслушала, я так ласково и осторожно это все ей говорил, чтобы не задеть ее трогательно-нежного самолюбия, что она набралась на ту минуту терпения, но потом все же не сдержалась и так, знаете, ф-фыркнула, будто я злец и злодей какой, и хочу ее уронить в глазах публики. А про тот расплывшийся ломоть в помойном ведре сказала, что он, мол, заплесневелый, поэтому она его и выбросила туда, и таким тоном она мне это сказала, будто я сделал что-то зазорно нехорошее очень. Соглашусь, ум не доглядывает, когда углем по сердцу. И я ей сказал все же, что все равно не надо выбрасывать, мы же не людям собираем, а животным.

            И, когда я, стоя над этими вишнями, все это вспомнил, мне стало ясно и понятно, почему и для чего эти вишни, которыми я угостил ее послушного сынишку, оказались у меня на столе.

            И, представляете, так мне сделалось больно и стыдно, стыдно за себя и за всех, так противно сделалось за все огорченное человечество в моем лице и захотелось закричать: «Взвейтесь кони и несите меня далее, далее с этого места, чтобы не видать было ничего, ничего!», что я два дня после этого ходил как больной. И все думал: «Вот она страшная пропасть животной семейственности, которая ямой разделяет людей». И тогда же сделал вывод: «Послушный – не значит, что хороший». Ему было лет десять-двенадцать. Я рос непослушным, допустим, на за что меня бивали довольно, и подумал про себя тогда же, что я бы на месте этого мальчика, которого я так любил и уважал за его милый нрав, что я бы на его месте лучше выбросил эти ягоды в ведро (чего я потом с ними и сделал). Пускай бы меня убили, забили до смерти, но ни за что не сделал бы этого. А ведь мы росли не в артистическом мире (который вроде должен спасать остальной), а в грязной грубой и голодной улице.

            Нет! Ни говорите мне теперь, я убежден довольно: послушный – еще не значит, что хороший.

            А впрочем, до чего не дойдешь иной раз по своему расстроенному суждению! Мальчик-то сам пал через нас – заболел, бедный, и слег. Увидал, наверно, эти ягоды, куда я их выбросил, и родители увезли его скоро к бабушке. Они были у него такие, потому что замучены были работой, и от бесконечных разъездов и от кочевой жизни. Да и я тут еще подъехал-подкатился, сосед, с умилением своим… «Древнее солнце светило на древнюю землю, – будут в чтиве читать когда-нибудь про нас, – а люди».. эх, люди!.. милые, милые, конечно, до боли милые! Но куда бы спрятаться от них, да будет над ними мир.  

ДРУГ

            Он не был ему другом, не был приятелем, но раза два в год, примерно, они безотменно встречались, – какая Москва! – а он его обязательно встретит где-нибудь на пути. Близко он его не знал, знал только, что зовут его Игорем и постоянно нуждался в деньгах, и не всегда был сыт. Один раз он водил его в кафе ужинать, после того, как он попросил у него рубль, чтобы купить что-нибудь покушать. В этот же раз он встретил его в переходе у Александровского сада, от библиотеки шел номер айн светоносной. Что на сей раз ему надо было от него, он тоже не знал, но видел, что что-то нужно все-таки. Начал, как всегда, издалека: расповедал ему, надеясь, что это ему понравится, как одна женщина говорила про него нехорошо у него на работе, он слышал, когда был там у них, в другом здании, где он работал. Не поверить ему он не мог, он был у них на работе, это он знал. И два раза был совсем недавно, он даже помнит, о чем говорил с ним: он насчет работы приходил, и он ему подсказал, куда обратиться. Раньше он работал у них в вычислительном центре, не поладил там с кем-то из начальства, в тяжелую ситуацию какую-то влип из-за этого, и больше он ничего не знал о нем. Познакомились они в подшефном совхозе, когда он еще у них работал, тогда, видимо, он и прознал про характер его, и стал регулярно встречаться с тех пор на пути и безотменно. И даже у Александровского сада вот, где все помыслы уходят в глубь и даль, приходилось сейчас думать о текущем сущем. Встретился ему с вестью, что распространяют про него недруги. И думал, что это ему понравится.

            – Вот ты мне говоришь, Игорь, что слыхал, как обо мне там кто-то нехорошо говорит, - сказал ему, скрывая недовольство свое, не желая обидеть, – и этим хочешь склонить меня в свою сторону в своем интересе, – так?

            – Так, примерно.

            – Но неужель, Игорь, я настолько кажусь тебе тупым и глупым, что ты надеешься, что мне это понравится?

            – Я тебе хочу хорошего, старина, чтобы ты знал, что и у тебя есть недруги и что они о тебе говорят. Если хочешь, я ее могу найти и точно узнать, кто она и откуда.

            Он примерно знал, что эта женщина говорила не свои слова, и знал чьи, и про что.

            – Оставь, оставь, ради Бога, – сказал он ему, не желая переубеждать его собственнолично ни в чем, – такие речи, а то меня… Не надо ничего доказывать, я же прекрасно вижу, что тебе чего-то надо от меня. Чего тебе? Гаворь.

            – Рублей немного… одолжи, а то в такое положение влип.

            – На, сколько могу: так-то честнее будет.

            – Спасибо, старик, спасибо. Три возьми обратно, мне двух хватит.

            – А возможно ли вообще, как ты думаешь, чтобы о человеке, кто бы он ни был, – ну, разумеется, если не покойник, конечно, – чтобы все говорили только хорошее?

            – Невозможно, я думаю, старина, никак невозможно.

            – И были ли такие люди и есть ли, чтобы о них говорить-то только хорошее?

            – Да я тоже думаю нет. Мы должны радоваться, как грозил один мудрец, что о нас еще хуже не говорят.

            – Постой, постой, уж коли растревожил, так слушай. А если бы это и было возможно, если бы такие люди и были и если бы о них говорили только хорошее, хорошо бы это было или нет?

            – Не думал как-то об этом.

            – А ты подумай, и в другой раз ко мне с этим не подходи. Хотя я и понимаю, что враги даны нам не для того, чтобы мы их злословили по их безумному подобию и образцу, а для нашей же помощи, но все равно мне от нехороших слов обо мне бывает скверно и дурно как-то. Возьми во внимание. Во всяком случае, не весело. Не справляюсь еще. И не трави этим, пока я не могу еще радоваться этому.

            – Прости, старина, не знал, что на тебя так сильно повлияет, а то бы лучше и не говорил никогда. – Сделал такой вид, как будто у него нос весь забился.

            – Ладно, ладно. На меня сильней действует, когда я бываю в компаниях, где мне одно хорошее только говорят и зубки, зубки этак вот все показывают при этом, будто я зубной врач и по их хорошим зубам подумаю, что их не надо ни от чего никого лечить, – вот поэтому я и говорю, что это-то сквернее много будет, чем плохое-то одно.

            Он ему дает пять вместо трех, и они расстаются до следующего безотменного раза.