У нас сегодня служил в одиночестве незнакомый греческий священник, молодой, с черными кудрями, очень высокий, в очках. Он среди вечерни вдруг подошел к хору, стал меж певчих, деликатно попросил их остановиться и довольно долго пел что-то протяжное, грустное, греческое. Невероятно красиво. Все замолкли, хор в том числе, и боялись дышать.

В темном храме, освещенном только свечами, это нерусское, неведомое пение сильно оторвало от всего внешнего и пустого, чего во мне, например, всегда в избытке. И направило во внутреннее, глубокое, сильное, к чему душа рвется, но что самостоятельно неспособна нащупать и к чему не может дойти. Наверное, душа двинулась вверх, к небу, и одновременно к себе самой.

Служил он на трех языках: греческом, английском и церковно-славянском, перемежая их, видимо, на свое усмотрение. Греческий звучал чаще всего, на церковно-славянском были в основном возгласы. Длинные молитвы папас произносил по-английски. Хор пел по-голландски.

Хорошо.

Хорошо, что его к нам прислали послужить. Хорошо, что мы оставались в храме весь день. Хорошо, что есть чин прощения.
Простите меня.