Это фрагмент из романа Клиффорда Саймака "Принцип оборотня".

Потрясающее описание вещей, которые вроде бы и не описать словами. Именно этого языка и стиля мне не хватает для описания моих сновидений. А здесь, мне даже показалось, что я читаю описание места силы и тоски по нему, той, с которой я сталкиваюсь в своих снах.

Он почувствовал жизнь как медленное постепенное просветление. В этом месте бывать ему раньше никогда не доводилось. Ощущалось странное окружение тесно умещенных предметов искусственного происхождения, большинство которых были из дерева, а часть из металла и ткани. Он прореагировал сразу же, воздвигнув чуткие системы защиты, сомкнувшиеся вокруг предохранительным барьером. Он принял пирамидальную форму — состояние неприкосновенного бытия — и упрятал себя под сферу непроницаемости. Чтобы питать в себе жизненные процессы и поддерживать ток мыслительных операций, проверил наличие энергии. Энергия была. Он чувствовал ее равномерный и быстрый приток, поступающий из некоего, ему самому неведомого источника. Он понял, что в состоянии работать мысль. Мозговые импульсы поступали готовно и четко, отточенность логики была под стать острию. И не было теперь досадной размытости, присущей его мозговой активности ранее. Он направил импульс мысли на изыскание ответа, что с ним произошло: каким образом после периода безвременья, длившегося неопределенно долго,— периода, в течение которого мозг действовал лишь рефлекторно (если это вообще можно назвать деятельностью), он вдруг вновь ощутил в себе теплоту сознания и способность к мыслительной активности.
Он приступил к поиску исходной точки. Но ее не было. Или, может, и была, однако настолько смутной и расплывчатой, что от нее нельзя было выстроить никаких логических звеньев. Он искал, допытывался, неотступно с жадным усердием спеша за потоком мысли, стремительно ускользающей по темным извивам мозга. Однако все не было того определяющего начала, за которое можно было с уверенностью ухватиться и начать отматывать логическую цепь. Хотя это и не так важно: начало, по сути, может быть относительно. Приходилось выбирать одно из двух. Либо начало действительно когда-то было, либо это он сам, затрудняя себя догадкой, бесцельно петляет по лабиринтам мозга в поисках точки отсчета. Понятно, что и начало и конец относительны, но где-то же все равно должна существовать примерная их определенность. Вернее, вопрос следует поставить так: а существовал ли ранее он сам! Кстати, как раз на это ответить можно было утвердительно: запертые в теснинах мозга, кишмя кишели хаотичные разрозненные образы, беспрерывным потоком врываясь в область активной, памяти. Эти фрагменты информации подобны были остаточной радиации, по которой можно определить геологическое прошлое планеты. Он сделал попытку сложить из наносных фрагментов цельную картину, но не смог изыскать способа, посредством которого можно было сложить эти обрывки информации в целостную логическую структуру. Данные—эта внезапная мысль заставила его на мгновенье замереть, словно в испуге. Прежде у него были данные. Да, конечно же, он располагал когда-то данными. В свое время у него было нечто, что мог впитывать и перерабатывать мозг. Данные могли находиться в нем и сейчас, но при этом существовать безвестно, не проявляясь наружу,— разве что в виде случайных проблесков и вспышек. Причем кое-что из них могло уже устареть. Хотя как об этом узнаешь? Он не располагал ими в достаточном количестве, чтобы разобраться точно.
Упрятанный в теснины мозговых переплетений пирамидальной структуры, он недвижимо стоял, прислушиваясь к полому заунывному гудению своего мозга; мозга, безупречного в обращении и сверхработоспособного, но без сырья для обработки—свежепоступающих данных—дичающего в бездействии и становящегося пустынным.

Он опять углубился в то неразборчивое и путаное, что беспрестанно выносилось на поверхность из пучины памяти, и разглядел в своем воспоминании образ недоброй каменистой земли, где над грядой зубчатых скал всходит ввысь исполинский цилиндр — черный, под стать окружающим его подножие камням. Черный исполин вздымался в безучастное небо на такую высоту, что усилия высмотреть его вершину становились мучительны. А внутри цилиндра, он знал, кроется нечто такое, что бросает вызов всякому воображению — настолько запредельное и непостижимое, что ум заходится при мысли об этом.
Он сделал попытку упорядочить поступающие символы, уловить какой-нибудь намек на осмысленность созерцаемого. Но попытка оказалась тщетной, и было лишь зыбко колышущееся видение черной каменистой земли, темень и унылые очертания цилиндра. Он с досадным чувством отвлекся от этой картины и переключился на другую. На этот раз перед ним предстала усеянная цветами узкая лощина, из которой открывался вид на дол—дикий, покрытый сплошным, в тысячи цветовых оттенков ковром из мириад распущенных цветов. В воздухе дрожали мелодичные созвучия, а среди цветов сновала живность. Он сознавал, что и этот символ содержит в себе какое-то значение, хотя, какое именно, так и не мог уяснить.
С ним был тогда кто-то еще. Кто-то еще, который схватывал образы и удерживал их до поступления в обработку; удерживал не только сами образы, но и поступающие одновременно данные. А вот хранилищем образов служил как раз его мозг, хотя обращался с ними не всегда бережно. Теперь же информация, связанная с тем или иным из этих разрозненных образов, почему-то отсутствовала.
Чувствуя в мозгу саднящую пустоту и хаос, он укромней и глубже утонул в пирамидальную свою оболочку и осторожно, ощупью двинулся назад, к сумеречным истокам памяти, где надеялся отыскать того, кто давал ему образы и информацию. Но там никого не оказалось; и не было возможности, проникнув, почувствовать его. И тогда он заплакал от безысходности одиночества, но страдал при этом безмолвно, не проявляя мучений наружу, потому что не был приспособлен ни для слез, ни для стенаний.
И в одержимости горя он погнал поток мысли еще дальше в глубины памяти и мчался так до тех пор, пока не ворвался внезапно в тот непостижимо глубокий пласт, где следа присутствия того, безмолвно жившего в нем, еще не было и быть не могло; когда он в одиночку перерабатывал информацию и поступающие с нею абстрактные образы. Но у тех образов не было ни глубины, ни цвета. Они были плоски и одномерны, а возникающие из них картины порой просто пугающи. Нет, понял он. Усилия бесполезны. Он все так же действует лишь в часть своей силы, осуществляя себя лишь наполовину. Функционировать полноценно он не может, так как напрочь лишен возможности получать новую информацию. Он ощущал надвигающуюся темноту, но не препятствовал ей. Он стоял и ждал: пусть будет тьма.
 

Ну и еще маленький фрагмент... описывающий то, что означали эти видения.

Пронизывающее чувство счастья заполнило его. Он сно­ва был собой. Утраченное до этой поры ощущение собствен­ной целостности опять возвратилось к нему. Теперь он не был одинок, с ним были те двое. «Эгей, ребята»,—мысленно шепнул он, и они откликнулись—не словами, но готовным трепетом своих умов.

Руки, стиснутые скрестно; братство навек. Острые хлад­ные звезды над медленной волнистой землей пустыни, где снег и песок. Чувство порыва, по ощущению схожее с по­летом. Безошибочно четкое ухватывание информации, иду­щей со звезд. Душное, потеющее паром болото. Неспешная сортировка данных в недрах биокомпьютера, внешне напоминающего пирамиду. Мгновенное взаимослияние трех раздельно существующих резервуаров мысли. Умы соприкасаются друг с другом.