День 4. Добрынин хутор ‒ Рубецкое ‒ Шульгино.

 

 

 

Утром лёг туман, но его вскоре раздуло. Собирались долго, вышли поздновато.

По сторонам всё чаще встречаются подушки шиповника. Дорога устремляется порою прямо в колючие заросли и выглядит в них резко очерченным просветом, словно вырубленная. Шиповник теснится вдоль обочины, но на дорогу вышагнуть не решается.

Тропа вскоре подбирается к самой Оке. Оку не узнать: неширокая тихая лента воды. Разбившись на три рукава, река теряет здесь свой напор и причудливо огибает два больших острова ‒ Денежку и Вербяк.

Заросший ивами противоположный берег ‒ это как раз Денежка:

 

 

 

 

 

За островами, там, где стоит Рубецкое, русло Оки распрямляется и прижимается к коренному берегу. Заканчиваются луга, гривы и старицы, и выходит к самой реке лес. Даже просто рассматривая карту, можно представить, как хорошо там.

Рассматривая карту, также можно заметить речку Таловку, вытекающую из-под Ладышкино. На дороге, что пересекает Таловку ближе к Оке, обозначен мост. Его нет. Прозрачный поток шириной метров пять лениво разлёгся на песчаном ложе и никаких поводов думать, что здесь вообще когда-то был мост, не давал.

Впрочем, большой потребности в нём и нет: глубина потока ‒ по колено.

Речка Таловка:

 

 

А это уже Ока:

 

Продолжим рассматривать карту. Ниже Ладышкина ‒ Рубецкое. Оно запомнилось домиком невероятных цветов: синего и ярко-розового. Домик словно принесло ураганом из Волшебной страны.

Но интереснее другое. В километре от окраины Рубецкого обозначен крестик. Что за церковь находится на таком отдалении?

Туманная дымка на горизонте понемногу расходится, и отчётливо начинает проступать в ней тёмная островерхая крыша. Вот уже различимы выбеленные, словно кости, тополя, а за ними ‒ церковь красного кирпича. Слышны разговоры, звуки работ. Оказывается, идёт ремонт.

Церковь большая. Странно видеть её здесь, на лесистом берегу Оки.

Уже полдня прошло, и ни одной яблони, да? Ну вот же. Неподалёку растёт китайка, вся, словно новогодняя ёлка, увешанная жёлтыми маленькими яблоками. Стоит ли говорить, куда эти яблоки перекочевали…

 

 

 

 

 

Церковь вскоре скрылась за деревьями, и мы, наконец, зашагали по лесной дороге. Однако через непродолжительное время она упёрлась в железный забор-сетку. На воротах с противоположной стороны висел замок.

 

 

Пришлось обходить. Но это, впрочем, оказалось к лучшему: дорога вывела к самому берегу Оки. Колеи, забросанные жёлтыми листьями, бежали над рекой светло и прямо.

 

 

 

 

А потом вытекла из леса речка Хрещовка. Даже название у неё страшноватое. За Хрещовкой лес стоит мёртвый.

Широкая полоса бледных безжизненных деревьев тянется вдоль берега. Иногда встречаются среди них отдельные живые дубы, иногда ‒ целые островки. Но всех их вбирает в себя, как амёба, эта серая мёртвая рать. Что произошло здесь, почему деревья погибли? Почему через сто метров лес стоит целый и невредимый? Я не знаю.

Знают, возможно, географы из МГУ. Судя по отрывочной информации в Сети, здесь расположен полигон «Белая поляна», где они в т. ч. проходят ландшафтную практику.

 

Речка Хрещовка:

 

 

 

 

 

 

 

И вот за этой-то цинковой рощей неправдоподобным, невозможнейшим контрастом являет себя вдруг Лес-Сад.

Он прекрасен той отточенной, но естественной красотой, которая присуща японским садам. Как амидаистский сад, служивший образным выражением идеи рая Будды Амиды, этот лес вполне отражает мои собственные мысли о том, как могли выглядеть ‒ тогда, давным-давно, ‒ земли рязано-окцев.

Описывать красоту трудно, повторюсь ещё раз. Как увидеть за набором слов переживание цельности, которая незримо связывает разнообразие форм и цветов? Что это ‒ красота? Выверенные акценты на фоне? Ведь этот малиновый куст бересклета оттого так свеж, что позади него ‒ зеленая темень соснового бора. А кривой дуб оттого так созвучен с изгибом дороги, что вокруг ‒ только прямые стволы…

Набор слов: огромные сосны, мох, бересклет, жёлто-красные вязы, река за ними, медные дубы, грибов тьма.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Раздражает одно: сойки. Совершенно изумительные на вид птицы могут издавать крики по своей невыносимости потрясающие. Помните, когда в «Жил-был пёс» кошке на хвост наступили? Так вот громче и резче.

 

Сойка:

 

А грибов действительно тьма: хоть косой коси. Подорешники, моховики, маслята, перестоявшие белые, ‒ это если не считать всяких пластинчатых.

Вообще, этот день вполне можно было бы назвать днём контрастов. Потому что несколько позже, всё ещё под впечатлением Леса-Сада, мы вышли к могильнику Курман.

Курман ‒ единственный рязано-окский могильник «в Рязанском и Касимовском Поочье, на котором захоронения совершались и в последней четверти Iтыс. н. э.» [10].

Этот уникальный памятник разграблен чёрными копателями. Количество ям и их размеры наводят на мысль об использовании техники. Там буквально всё перерыто. Вместо песчаных холмов ‒ тёмные провалы. И не осталось по погребённым никакой памяти.

Так выглядит потерянная история. Так выглядит человеческая подлость, глупость и жадность.

 

Видны многочисленные ямы и холмики-отвалы:

 

 

В этот день никуда уже больше не пошли. Встали на ручье под Шульгино. Ручей в низовьях представляет собой цепочку луж глубиной 2 см. Очень увлекательное занятие − пытаться начерпать полный котелок. Напоминает сказки про нечисть: когда перед нею рассыпают зернышки и вот она до рассвета, сердешная, их собирает.

А на ужин был суп из ежовиков. Нашли мы их, стыдно сказать, на Курмане.

 

[10] Ахмедов И. Р. Рязанские финны в конце I ‒ начале II тыс. Новые данные // Славяне восточной Европы накануне образования Древнерусского государства. Материалы международной конференции, посвящённой 110-летию со дня рождения Ивана Ивановича Ляпушкина (1902‒1968) 3‒5 декабря 2012 г. Санкт-Петербург. СПб., 2012.