Суть не в том, чтоб не лезть под поезд или знак «Не влезай – убьет».
Просто ты ведь не Нео – то есть, не вопи потом, как койот. 
Жизнь не в жизнь без адреналина, тока, экшена, аж свербит – 
значит, будет кроваво, длинно, глазки вылезут из орбит. 
Дух захватывало, прохладца прошибала – в такой связи, 
раз приспичило покататься, теперь санки свои вози. 
Без кишок на клавиатуру и истерик по смс – 
да, осознанно или сдуру,  ты за этим туда и лез.
Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – 
чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. 
Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – 
чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идешь ко дну. 
Ты еще одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? 
Он еще один верный способ остро чуять себя живой.
Тебя что, не предупреждали, что потом тошнота и дрожь? 
Мы ж такие видали дали, что не очень-то и дойдешь. 
Мы такие видали виды, что аж скручивало в груди; 
ну какие теперь обиды, когда все уже позади. 
Это матч; среди кандидаток были хищницы еще те – 
и слетели; а с ним всегда так – со щитом или на щите.
Тебе дали им надышаться; кислородная маска тьмы, 
слов, парфюма, простого шанса, что какое-то будет «мы», 
блюза, осени, смеха, пиццы на Садовой, вина, такси, - 
дай откашляться, Бог, отпиться, иже еси на небеси, - 
тебя гладили, воскрешая, вынимая из катастроф, 
в тебе жили, опустошая, дров подкидывая и строф; 
маски нет. Чем не хороша я, ну ответь же мне, Боже мой, – 
только ты ведь уже большая, не пора ли дышать самой.
Бог растащит по сторонам нас; изолирует, рассадив. 
Отношения как анамнез, возвращенья – как рецидив.
Что тебе остается? С полки взять пинцетик; сядь, извлеки 
эти стеклышки все, осколки, блики, отклики, угольки. 
Разгрызи эту горечь с кофе, до молекулок, до частиц – 
он сидит, повернувшись в профиль, держит солнце между ресниц. 
Он звонит, у него тяжелый день – щетину свою скребя: 
«я нашел у скамейки желудь, вот, и кстати люблю тебя». 
Эти песенки, «вот теперь уж я весь твой», «ну ты там держись».
Все сокровища. Не поверишь, 
но их хватит тебе на жизнь.
(с) Полозкова

Да, я всегда-всегда знала, что так именно же и будет, до того еще, как стало срастаться, соединяться. 
Знала, что с каждой ниточкой, каждой связкой, будет хуже, больнее, жутче это все расплетать, разрывать, растаскивать. 
Все с кровью и мясом, и до самых костей, до перебитого комом горла. И ни за что бы не отказалась ни от одной мелочи.
Просто как бы долго ты ни готовился, как ни убеждал себя - это всегда шок, потом ужас, потом долгое время боли. 
И самое страшное, ведь бьешься, расплетаешь это все, все силы, все время возможное на это тратишь, стараешься, а потом понимаешь - вот оно, получилось... 
И так тошно от этого, так жутко, потому что раз ты это убить в себе смог, то что же в тебе вообще осталось? Осталось ли?

И эта чертова не-взаимность, ведь даже повода не давали подумать, что все иначе, и любую озвученную вслух надежду зарубали на корню резко и справедливо. 
Так что же теперь удивляться? Чему? Все естественно, все верно, к этому все и шло вполне естественным образом. 
По-взрослому честно и вполне разумно, и именно этого с самого начала и ждала. 
Ведь никакого даже не было шанса, ни единой возможности как-то иначе.

 Иронично, что это сказано в годовщину. Впрочем, сейчас не до ироний.
И уж если решила быть слабой, то удары принимай самым сердцем - нечего прятаться, защищаться. 
Откопают еще может когда-нибудь... А пока лежи в своем углу, дохни, языка не ворочай, все равно не залижешь ты этих ран. 
Затянется потом, а пока пусть болит. Пока безнаказанно можно выливать слезами, стихами, прозами - вытаскивать из себя эту гадость, авось, со временем как-нибудь разойдется. 

А всего-то надо было это услышать (ну пусть прочесть). Ведь можно было и раньше. 
И какое счастье, что совсем еще недавно, совсем-совсем, такая сбылась мечта, наверное, самая большая. 
Об ином и думать нехорошо, хоть оно и думалось - да чего уж. 

Очень хочется вот спросить: а чего хотел-то? 
А впрочем, уже не важно. 
Главное уже озвучено.