Чмтая записи человека, чья любимая покончила с собой, понимаешь весь ужас, всю боль, которую чувствуют близкие самоубийцы. Эта история взята из открытых истосников и публикуется в сокращении.
Её записали под номером 1702. В последний список. В морге. Мальчик сразу же предложил услуги. Вскрытие будет через несколько дней. А он может заморозить лицо уже сегодня. 15 тысяч. Может и в долг. Я полез в кошелек и наскрёб.
Почему я сразу же не поехал на этот мост? А когда поехал, то почему не спустился? Вдруг она там ещё ходила и, может быть, в глубине души ещё ждала меня? Что приеду и остановлю. Вряд ли, конечно. Наверное, она сразу прыгнула с этого моста. Иначе откуда кровь в лёгких, эта пена?
Она лежала на берегу, щукинском, метрах в 200-300 ниже моста. На спине, ноги в воде. В джинсах стареньких, молния порвалась. В свитере. В кроссовках. Я ведь не знал даже, в чём она вышла из дома. Во рту – кровь, под глазом маленький синяк. Рядом на песке – полоска крови.
Милиционеров было двое. Один позвал меня – нужно записать. Спрашивал меня и писал. Бумажка, кажется, называется «Объяснение». Потом дал мне подписать. И написать – «записано с моих слов». Я ему ещё ошибку поправил. Он написал «дипрессия».
Она заболела в начале февраля. Грипп. Первый день она спала, днём и ночью. А в следующую ночь не смогла заснуть. Обычно она не беспокоилась в таких случаях, считала, ничего особенного, потом выспится. Но и в следующую ночь не заснула. Тут она мне говорила, что надо, наверное, купить снотворное. «Если я не засну, я сойду с ума...».
И вот, что-то мы ей дали на ночь, то ли корень валерианы, то ли ещё чего-то.
Но часа в три я услышал, что она плачет, не спит. Я пришёл к ней, что-то, кажется, ещё дал выпить, лёг с ней рядом. И она заснула, хотя спала не очень много, часа три-четыре.
Потом и снотворное слабенькое купил – бромурал, потом уже тазепам. Но она уже ничего не пила, спала, хотя и не очень много. Температура стала нормальной. Вроде бы выздоровела. Но через несколько дней опять стало чуть хуже.
Появились какие-то симптомы, которые стали понятны только позже. Она подолгу говорила по телефону. Как-то буквально 2 часа разговаривала с подругой, долго и подробно рассказывала ей историю своей «тарификации». Потом не верила, что 2 часа прошло.
Она завела календарик – отмечала, в какой день и кому надо сказать «прости». Там был длинный список людей. Она стала всех «спасать». Говорила, что ей нечего носить, - за последнее время она и правда себе ничего не покупала. «Энергии на это» тратить не хотела. Мол, не умеет она больше ходить по магазинам. Для нее в этом состоянии все становилось проблемой. Она даже не придумывала трудности, а зацикливалась на них, вместо того, чтобы решать. Говорят, это характерно для депрессии. Ведь говорили мне про эту депрессию, почему мы не стали ее лечить?
Я только повторял, что все пройдет. Ну почему я такой тупой?
Ее состояние быстро менялось. Она уходила куда-то вглубь. Часто очень сильно, до боли сжимала мне руку. Она как бы отсутствала, связной речи не было – произносила отдельные фразы.
Все время спрашивала: «Никто не умер? Твоя мама жива? Моя мама жива?» Говорила: «Собака – друг человека».
Ночью вдруг стала вскакивать. Все чаще и чаще. Я успокою ее, она ляжет и через минуту снова вскакивает.
Я звонил в неотложную психиатрическую помощь. Они не хотели приезжать. Дозвонились еще до какого-то психиатора. Он пообещал придти, но не пришел.
Потом ее отвезли в больницу. Я даже не поцеловал ее на прощание, но попытался что-то сказать. Почему? Мне, наверное, казалось, что к ней уже не пробиться.. Сверху – оболочка безумия. Она сама где-то внутри.
В больнице сняли острое состояние, и она пришла в себя. Она мечтала выбраться оттуда, выздороветь, вернуться к жизни.
Чудовищная ошибка была в том, что все тогда решили, что она выздоровела. Окончательно. Был срыв – и все. Лекарства, больница – все это позади. И слово «депрессия» хотя и произносилось, но вся опасность не осознавалась. Вначале ее, видимо, и она не понимала. А я – так и до конца. Не смог вникнуть, проникнуться ее состоянием. Понять, как ей плохо, в чем плохо. Она говорила, но до меня как-то не доходило. Главное – не просек, не дошло до меня, как ей больно. Не смог тогда ощутить. И поэтому не смог найти нужных слов. И. главное, понять, найти какие-то средства. Что теперь причитать. Поздно.
Накануне она снова заговорила о самоубийстве. Как будто советовалась со мной. Она и раньше говорила. Вначале – если бы это был не грех, как хорошо бы покончить с этим. Потом – уже не говорила о грехе, а просто – хоть из окошка, или с моста... Но ведь ещё подберут, спасут, будешь вся переломанная... Но я как-то воспринимал это не вполне всерьёз, как метафору, что ли. А тут я впервые испугался, стал кричать на неё. А она – зачем мне жить? Всё кончено.
Я уже почти рыдал. А она – да не пугайся ты так. Говорят, что кто говорит о самоубийстве, с собой не кончает.
О чем она тогда думала в то последнее утро? Видимо, было невыносимо, еще хуже, чем раньше. Встал и решилась. Быстро выскользнула, чтобы никто не заметил, не остановил. Взяла проездной, пропуск в институт, переложила из сумки в карманы. Оставила ключи, не взяла плаща, ни куртки, чтобы легче было сделать это.
С тех пор, как она заболела, вначале гриппом, а потом этим, прошла целая вечность. И вот – кончилась
