Менделе Мойхер-Сфорим в 1873 году опубликовал сатирическую повесть "Кляча", которая позже была переведена на русский язык. Содержание примерно таково: молодой человек по имени Исролик увидел однажды худую, грязную и израненную клячу, которая носилась по полю, окруженная мальчишками и собаками. Он пытается остановить издевательства над бедной конягой, старается вразумить её гонителей, объяснить им насправедливость их злобного и жестокого обращения  с клячей. В чем она провинилась?  Разгуливает по полю? Так этим же занимаются и сытые аристократические лошади и их не трогают. Чем кляча хуже?

Тем временем загнанная и еле живая Кляча упала в овраг. Исролик находит её и приносит ей охапку сена. К величайшкму изумлению гглавного героя кляча вдруг заговорила с ним человеческим голосом и рассказала историю своей жизни. Оказалось, что бедная скотина давно скитается по миру и терпит издевательства и жестокое обращение, её прогоняют

Услышав это, ГГ обращается в "Общество покровительства животных" и рассказывает, что странное животное живет на белом свете, похоже на клячу, а разговаривает как человек. Это существо работает на каждого, кто только ни пожелает, таскает непосильные тяжести, а с ним обращаются крайне несправедливо: не разрешают есть, но стоит кляче что-нибудь лизнуть, то на нее спускают собак и кричат, что она съела весь хлеб. Многие видят это, но никто не заступается за бедную лошадь. А г.г., который заступился за нее, подняли на смех. 

 

Аллегорическая идея повести: рисуя жизнь несчастной лошади, Менделе имел в виду жизнь эксплуатируемых народных масс.

(фрагменты повести)

Однажды, в прекрасный летний день, я долго бродил по полям, расстроенный физически и нравственно до невозможности. Голова кружилась, в виски стучало, сердце билось учащённо — короче, я был развинчен и расклеен хуже обыкновенного. Совершив порядочный моцион, я до того устал, что ноги мои подкосились, и я полетел куда-то. Во время моего полета мне казалось, что происходит крушение мира. Я хотел за что-нибудь схватиться, но руки и ноги мне не покорялись. И вдруг мне показалось, что душа моя покинула тело, и я стал совсем иным, как будто вновь переродившимся, превратившимся в какое-то неопределённое существо. Чудная, как будто новая, природа окружала меня, и я совсем забылся, очаровался ею.

Налюбовавшись природой, я стал глядеть вдаль, где пестрели барские волы, ослы и лошади, из которых многие имели аттестаты своего знатного происхождения. Они свободно ходили по прекрасному пастбищу, забегая иногда даже в хлеба бедных мужиков. Как вдруг издалека послышался гам, крик и лай собак. Шум всё удалялся и удалялся. Я заинтересовался, встал и, пройдя небольшое расстояние, увидал на лугу такую сцену: шалуны мальчишки со всех сторон гнались за какою-то тощей, убогой клячей, натравливая собак и осыпая её градом камней. Я как член «Общества покровительства животным» возмутился до глубины души.

— За что вы терзаете эту несчастную клячу? — спросил я, подходя к «босой команде».

Но нахалы не обратили на меня никакого внимания. Только некоторые захохотали в ответ на мои слова.

— Как же вам не жалко мучить божье создание? — повторил я.

— Странный вопрос, — возразили с насмешкой нахалы, — а почему эта красавица пасётся здесь?

— Как почему?.. Да ведь здесь пасётся весь городской скот.

— Городской скот — это дело другого рода, он имеет право, а она нет.

— Мерзавцы! — крикнул я. — Ведь она тоже имеет хозяина, который платит все требуемые налоги наравне со всеми горожанами, следовательно, она такая же городская скотина.

— Да вот в этом-то и главный вопрос: городская она или нет, — возразили мне.

— Да наконец, как бы там ни было, вы не должны забывать, что она голодна.

— Да чёрт с нею! Какое нам дело? Зачем она пристала к нам и обжирает городской скот!

— Разбойники! — вспылил я, потеряв всякое терпение. — Почему вы не обращаете внимание на городской скот, который жрёт хлеба трудившихся в поте пахарей, а несчастной кляче жалеете немного травы?

— Ха, ха, ха! — захохотали громко наглецы. — Он ещё сердится да вопросы какие-то странные задаёт! Пойдём, ребята! С ним и разговаривать не стоит.

И они снова бросились к кляче с камнями и с собаками. Долгое время её гнали, терзали, травили собаками, пока наконец она не попала на зыбкое место, где и увязла в грязи.

Наступила лунная, тихая ночь; звёзды сверкали на чистом небе, как бриллиантовые. Городское стадо давно уже выпило своё обыкновенное пойло и, после того как его выдоили, покоилось в хлевах, погружённое в сладкий сон. Я достал охапку свежего сена, чтобы отнести горемычной кляче как честный член «Общества покровительства животным». Она была так несчастна на вид, что можно было подумать, что это дохлая лошадь.

— Кось, кось! — сказал я ей на лошадином диалекте, погладил ей гриву и положил принесённое сено под самый нос.

Она подняла голову и с удивлением поглядела на меня.

— Кось, кось, кось! — повторил я на понятном для неё языке.

— Здравствуйте, молодой человек! — произнёс кто-то глухим голосом.

Услышав такой внезапный привет, я чуть не умер от испуга: кто же мог со мной говорить, когда вокруг меня не было ни одной человеческой души?

— Не пугайтесь, молодой человек! — повторил неизвестный мне голос. — Не бойтесь и не теряйте присутствия духа. Это я, кляча, говорю с вами.

— Кляча?! — крикнул я не своим голосом, побледнев и застыв от страха, как статуя. — Как, разве кляча в состоянии говорить?

— Ничего тут нет удивительного, подобные случаи повторялись неоднократно; начиная от ослицы Валаама, лошади и ослы ораторствовали доныне.

— Ах, да! — воскликнул я, вспомнив о тех происшествиях, которые я зубрил для экзамена. — Но ведь ты кляча.

— Для вас безразлично, если бы и кляча... Но только будьте покойны, что с вами говорит не кляча.

— То есть как же это? Прежде ты уверяла, что ты кляча, а теперь сама себе противоречишь? Нет, должно быть, ты нечто иное, вроде...

— Вроде чёрта, вы хотите сказать, — прервала она.— Нет, мой друг, вы ошибаетесь, я не чёрт и не кляча, повторяю вам. По внешности я действительно кляча, но на самом деле не то. Если бы знали, что я пережила, то не удивлялись бы!

Говоря это, она смотрела прямо на меня, и лицо её выражало столько муки, столько перенесённых напрасных обид, что у меня сжалось сердце! И вдруг, вместо мнимой клячи, передо мной, к великому моему изумлению, выросла какая-то странная человеческая фигура.

— И давно ты так страдаешь? — спросил я.

— О, давно уже! С тех пор, как брожу в изгнании.

— Как же это случилось, расскажи, пожалуйста, — стал я упрашивать.

После долгого размышления «кляча» тяжело вздохнула и начала:

— Жил некий прекрасный и умный принц, который обладал всеми хорошими качествами. Он был обращён врагами в клячу, и теперь всякий почему-то считает соей обязанностью бить её и почаще морить ездою.

Рассказ этот поразил меня до глубины души.

— Где же находится в настоящее время этот злополучный принц?

— Злополучный принц лежит перед вашими глазами в образе клячи. 

...Прошло много времени. Как-то в городе я наткнулся на такую картину: городовые ведут какую-то лошадь и зверски бьют её.

Как член «Общества покровительства животным», я сейчас же подошёл к городовым и попросил, чтобы они оставили мучить несчастную. Но, приближаясь к ним, я похолодел даже: я её узнал! Это она, бедная моя кляча!

— Зачем вы так беспощадно бьете её? — спросил я блюстителей порядка.

— Вот ещё вопрос! — ответили мне. — Как будто запрещается бить такую паршивую тварь!

— Куда же вы её ведете?

— В полицию.

— Ну, а бить-то зачем же?

— Не бить — эффекта нету, как-то скучно, словно свадьба без музыкантов. А то ли дело, когда заедешь туда и обратно в морду!

Я подумал-подумал, сунул руку в карман, и за несколько копеек кляча была свободна. Полицейские взяли с меня только условие, чтобы я подальше выпроводил её из города.

Я принуждён был выполнить условленный долг и отправился вместе с клячей в путь.

Но представьте себе моё положение, когда изнемогшая, еле передвигающая ноги кляча стала, как говорится, в пень и ни с места! Долго я стоял с нею на выезде, пока, наконец, она стала передвигать ноги.

Наконец мы остановились на отдых в каком-то лесу, и кляча спросила меня:

— Скажи, пожалуйста, кто заставляет страдать тебя вместе со мною?

— Да как же я могу быть спокойным, — возразил я, — видя твои безграничные страдания?.. О, будет ли конец твоему беспредельному горю, когда же, наконец, перестанешь ты быть клячей?!

— Тогда, когда люди будут умнее и добрее, — ответила кляча, — когда перестанут тиранить друг друга, когда волк с овечкой и медведь с телёнком будут пастись вместе...

— О! — произнёс я со вздохом. — Ещё очень и очень далеко до той поры.

Я долго стоял в раздумье. Но кляча прервала его.

— Что это ты так сегодня грустен и задумчив? — спросила она. — Ты, должно быть, слишком утомлён. Ложись и засни немного.

— Чтобы я заснул! Чтобы я спал в то время, когда ты страдаешь! — воскликнул я. — Могу ли спать, когда тебе нужна помощь!

— Ты говоришь так горячо потому, — снова прервала меня кляча, — что ты ещё очень молод. Погоди, остынешь. Поверь, что впоследствии станешь таким же безответным и мирным волом, какими все становятся.

— Нет, по-видимому, ты во мне ошибаешься! Если бы ты знала, что происходит в душе моей. Если бы ты знала, как я забочусь о тебе...

— Интересно, право, послушать, какие услуги ты мне оказал?

Я вынул из кармана лист бумаги и обратился к ней:

— Вот письмо, которое я писал о тебе в «Общество покровительства животным» после того, как узнал твою горькую участь:

«Так как гуманность и доброе отношение к окружающим за последнее время развиваются всё более и более, и не только к людям, а даже и к животным, то мы можем смело назвать наш век «веком прогресса»!»

— Какое красноречие! — прервала кляча ироническим тоном.

— Нет, ты дай мне высказаться, — запальчиво перебил я. — Вот что я пишу дальше:

«А так как я имею честь быть одним из членов известного и уважаемого всеми «Общества покровительства животным», то считаю себя обязанным довести до его сведения о существовании в нашем округе какого-то божьего создания, не имеющего даже названия, так что я сам нахожусь в затруднении относительно того, как назвать его. Назвать клячей вполне — нельзя, потому что эта кляча имеет сходство с человеком, а назвать человеком невозможно потому, что она кляча. Но дело, впрочем, не в названии, а в том, что это несчастное существо сильно бедствует. Всякий, кому хочется, распоряжается ею, так что она постоянно находится под игом тяжёлой работы, и, ко всему этому, члены нашего Общества смотрят на это равнодушно; поэтому я решился обратить на это несчастное существо ваше внимание, добрейшие представители уважаемого Общества, — пощадите и помогите! И пусть несчастная будет знать, что еще жив Бог в душе людей, и что для её защиты существует «Общество покровительства животным»!»

Окончив читать своё письмо, я вынул из того же кармана другой лист бумаги и прочитал ей ответ «Общества»:

«В ответ на вашу просьбу относительно той клячи и того существа, которое даже трудно назвать как-нибудь, мы, представители комитета известного вам Общества, уведомляем, что, кроме вас, мы получили ещё разные прошения от многих относительно её же. Многие жалуются на тех, которые мучают и терзают её, описывают её несчастное положение и умоляют о том, чтобы мы предложили всем нашим агентам и членам обратить особенное внимание на истязания несчастного животного и прекратили бы наконец их. Многие же из написавших нам про клячу говорят совершенно противное. «Вы не можете и не должны, пишут они, иметь какие-либо претензии на тех, которым иногда и случается ударить клячу: без этого буквально невозможно обойтись». Они объясняют это тем, что кляча ведёт себя совершенно непозволительно. Станешь её запрягать, она дыбом становится; загляделся как-нибудь, она уже из оглобель вон выскочила; или ещё лучше — ударит кого-нибудь задом. Само собой разумеется, что тут без нагайки никак невозможно обойтись. Кроме того, она ужасно отвратительна по наружному виду. Что же касается работы, то для иной она и вовсе никуда не годна. А если ещё прибавить, что она очень часто топчет и пожирает хлеб и причиняет бедным мужикам громадные убытки, — то выходит, что Обществу вовсе не следует взыскивать со всякого, кто иногда ударит её.»

Такие доносы заставили клячу тяжело вздохнуть. Она не произнесла ни одного слова, но всё-таки стала слушать ещё внимательнее.

Я же продолжал:

«Выслушав обе стороны «за» и «против» и собрав некоторые сведения от наших агентов, мы, представители комитета, постановили назначить особую комиссию, для рассмотрения и расследования дела этой клячи и для улучшения её участи.

После того, наведя, наконец, верные и точные справки, комиссия пришла к следующему заключению: во-первых, снять с неё паршивую гриву, тщательно вычистить её и выдрессировать немного, чтобы она не пахла мужиком; во-вторых, заставить её, чтобы она сама желала учиться красиво шагать и правильно танцевать со всеми тонкостями, какие требуются от всех учёно-дрессированных кляч[1]. Тогда только Общество будет покровительствовать ей и не допустит, чтобы её обижали. А пока необходимо смотреть за ней, чтобы не портила хлеба да не вредила другим.

Итак, проект назначения комиссии нами принят, и мы сделали всё, что могли, и надеемся в скором времени с Божьей помощью привести наше решение в исполнение.

Затем смеем выразить вам, милостивый государь, свою искреннюю благодарность за верную и бескорыстную службу, а также и за ваше внимание и сострадание к животным. Можете смело надеяться на наше к вам расположение и на то, что комитет сумеет оценить такого проницательного и способного человека, как вы, и т. д.»

— Ну что? Теперь ты видишь, как «Общество» заботится о тебе? Теперь всё зависит от тебя самой. Счастье твоё в твоих собственных руках. Следовательно, теперь лежит на тебе святая обязанность стараться всеми силами просветиться, брать танцевальные уроки, ловко делать реверанс и соблюдать приличия.

— Ну что же ты ничего не скажешь? — спросил я наконец клячу.

— Да что я тебе скажу? — возразила кляча. — Я даже не считаю нужным тратить напрасно слова, ибо всё то, что ты читал, не стоит выеденного яйца. Ты подумай только хорошенько — ведь это сумасшествие — советовать мне учиться танцевать. Во-первых, почему это непременно мне надо учиться танцевать, разве мало есть на свете простых, не дрессированных лошадей, которые не воспитывались ни на каком конном заводе, а между тем живут так, что дай Бог мне жить так, как они! Во-вторых, если я и не умею так красиво поставить ногу, как нежные, воспитанные лошади, то все-таки нельзя же меня назвать вовсе грубым, неотесанным существом...

— Да наконец, у кого же есть право не давать голодному есть и дышать свободным воздухом!..

— Думаю, что при рождении каждое живое существо не имеет понятия о танцах. Действительно, вы можете не дать ему разных нашейников — красивой упряжки с бубенчиками, но пищу, воздух и всё то, без чего оно не может обходиться, — вы обязаны ему дать; оно имеет на это право, вы не смеете держать его взаперти и морить голодом, потому что этим вы отнимаете у него его жизненные права, и в особенности не смеете его бить, терзать и мучить!..

— Но главное вот что: я вовсе не желаю, чтобы ты просил и умолял чуть не со слезами, чтобы меня не мучили. Я такое же живое существо, как и все, и имею право жить и существовать наравне со всеми. А если мне всё будет даваться из снисходительности, то это будет значить, что, в сущности, я не имею права жить на Божьем свете, я должна всегда быть благодарна кому-то; повторяю тебе: я хочу жить непременно на общих правах, просто потому, что я такое же существо, как и все. А впоследствии, когда со мной начнут обращаться хоть сколько-нибудь по справедливости, мы, может быть, поговорим и о танцах...

— Ну, как ты думаешь, правду я говорю?

Я хотел что-то ответить кляче, но так как я лежал на самом краю кровати, то упал с неё и, ударившись об пол, сразу проснулся...

 

(1873 — на идише)

(1893 — на иврите)

Перевёл Иван Бунин. // «Год за годом», 1986, № 2, Москва.