Любую боль можно уместить в одну чашку. В одну керамическую или пластиковую чашку. Верь мне.

Стук в запертую дверь. Тихий, но настойчивый.

Верчу на языке виноградину, зажимаю между зубами и лопаю. Мне нравится представлять, что это твои глаза. Глазные яблоки на моём языке, в моём рту. Лопаются между моими зубами. И вот часть тебя уже во мне. Перекатываю на языке следующую... Да. Конечно, как вошло так и выйдет. Но мой желудок и кишечник успеют усвоить часть тебя. Может даже... построить несколько новых клеток. 

 

...Всю боль, всю и без остатка - достаточно одной чашки. С ручкой или без. С рисунком  или же без рисунка. Всю боль можно слить как плохую кровь. И чашки вполне хватит. 

Я окунаю тлеющую сигарету в свою кожу. Там, где остаётся пепельный след, расцветут розовые камелии. Позже набухнут сукровичные бутоны, которые я наглым вторжением острия иглы или небрежным ногтем уничтожу. И превращу во влажные раскрытые рыбиь рты. Голодные, они будут просить невозможного, пока не иссохнут, не затянутся коричневой коркой. Вновь порозовевшие и обжигающие для чужих пальцев.

В три строки можно растянуть такой пустяк. А всю боль - уместить в одну лишь чашку.

 

Стук в дверь уже преврящается в скрежет. Я чувствую себя не живым. Ведь повсюду твои призраки. Вот твой призрак берет в руки моё одеяло, кутается в него, зевает, оголяя в напряженном рту жемчужные зубы и сладкий язык... А вот твой призрак тушит в моей пепельнице окурок. Другой твой призрак в моей ванной комнате расчёсывает светлый шелк волос. А этот обнимает меня за плечи. А этот твоим полуистлевшим голосом из недр моей памяти смеётся и говорит мне что-то, но я уже не могу разобрать слов. И еще сотни и тысячи таких, окружающих меня. Запахами, образами, привкусом, звуком, отпечатком пальца на хрустальном бокале. Волоском на подушке. Болью в глотке, в грудине, в солнечном сплетении. Пронизывающей как металлический прут. Насквозь. И стоит только случайно его задеть, воспоминанием, призраком, мыслью... Я тут же не смогу дышать, не смогу думать, не смогу быть. Не смогу быть от невыносимости быть здесь одному. Пока смерть не обнимет меня до хруста рёбер. И даже тогда - никаких гарантий.

 

Винная помада на кайомке чашки, кофейная гуща на дне. Стоило мне случайно скользнуть по последнему, что от тебя осталось тем утром... Долгий вздох. И оглушительная тишина. Тишина внутри. Внутренний голос, будто остолбеневший ночной пешеход, загипнотизированный светом фар. Пока визг тормозов не отрезвит. Но, как и всегда, будет слишком поздно. И я только вижу вспышку, отразившуюсь в огромном  круглом глазу оленя. Свет фар и визг тормозов, запутавшиеся в длинных ресницах и рыживатом меху.

 

Я долго пытался не чувствовать, а в итоге - почувствовать так ничего и не смог. Остолбеневший ночной зверь. Оглушённая рыба посреди палубы потерянного корабля.

Боль была такая дешёвая, я взял ее почти за бесценок. Сунул в карман. Да и забыл в какой. А когда опомнился в пустоте квартиры и дня... Она уже покрылась пушистой голубоватой плесенью, почти истлела. И вот, я стою посреди комнаты, держу ее, испорченную, на вытянутой руке. И не знаю, как с ней быть. Можно орать ею в одеяло, пока не полопаются сосудики на глотке. Можно вбивать ее кулаками в стену, пока кожа на костяжках не сотрётся. Можно выть ею в пустоту комнат. Истекать ею. Разрушать сердце. Изрыгать в унитаз. Или проглотить как ядовитую ягоду.

 

Скрежет из-за закрытой двери такой, будто кто-то ногтями краску снять пытается. Я прислоняю ладонь к прохладной поверхности... И тут же снова раздаётся стук. И неразборчивый стон. И вот уже в дверь истерично не то, что бы стучат, туда уже долбят. Нет. Это уже слишком. Слишком назойливо. Я лопаю которую по счёту виноградину. Поднимаюсь с пыльного пола. Натягиваю в прихожей ботинки.

-Не скучай без меня! И никуда не уходи!

Кажется, на несчастную дверь уже кидаются. 

 Я беру ключи и выхожу из дома наружу. Солнце не печёт - оно жарит. Собаки смекнули, что я вышел из дома с чёрным мешком. Мчатся на встречу, радостно обступают. Собачьи слюни искрятся на солнце... Я оглядываюсь вокруг, но за оградой ничего, кроме вереска и редких желтеющих деревьев. Вываливаю содержимое пакета псам. Даже если однажды моя маленькая тайна и вырвется наружу... Отныне - она ничего не сможет увидеть, ничего не сможет сказать. Она не сможет взять нож. Сжать его в ладони, чтобы всадить в мой живот или спину.

 

Боль можно уместить в чашку. Всю боль - в одну только чашку.

 

Но может лишь потому, что....

У моей чашки не оказалось дна.