Эрих Мария Ремарк, "Три товарища"

Было четыре часа утра. Я проводил Пат и возвращался к себе. Небо уже
чуть посветлело. Пахло утром.
Я шел вдоль кладбища, мимо кафе "Интернациональ". Неожиданно открылась
дверь шоферской закусочной около дома профессиональных союзов, и передо мной
возникла девушка. Маленький берет, потертое красное пальто, высокие
лакированные ботинки. Я уже прошел было мимо, но вдруг узнал ее:
-- Лиза...
-- И тебя, оказывается, можно встретить.
-- Откуда ты? -- спросил я. Она показала на закусочную:
-- Я там ждала, думала, пройдешь мимо. Ведь ты в это время обычно идешь
домой.
-- Да, правильно...
-- Пойдешь со мной?
Я замялся.
-- Это невозможно...
-- Не надо денег, -- быстро сказала она.
-- Не в этом дело, -- ответил я необдуманно, -- деньги у меня есть.
-- Ах, вот оно что... -- с горечью сказала она и хотела уйти.
Я схватил ее за руку:
-- Нет, Лиза...
Бледная и худая, она стояла на пустой, серой улице. Такой я встретил ее
много лет назад, когда жил один, тупо, бездумно и безнадежно. Сначала она
была недоверчива, как и все эти девушки, но потом, после того как мы
поговорили несколько раз, привязалась ко мне. Это была странная связь.
Случалось, я не видел ее неделями, а потом она стояла где-то на тротуаре и
ждала меня. Тогда мы оба не имели никого, и даже те немногие крупицы тепла,
которые мы давали друг другу, были для каждого значительны. Я давно уже не
видел ее. С тех пор, как познакомился с Пат.
-- Где ты столько пропадала, Лиза?
Она пожала плечами:
-- Не все ли равно? Просто захотелось опять увидеть тебя... Ладно, могу
уйти...
-- А как ты живешь?
-- Оставь ты это... -- сказала она. -- Не утруждай себя...
Ее губы дрожали. По ее виду я решил, что она голодает.
-- Я пройду с тобой немного, -- сказал я.
Ее равнодушное лицо оживилось и стало детским. По пути я
купил в одной из шоферских закусочных, открытых всю ночь, какую-то еду,
чтобы покормить ее. Лиза сперва не соглашалась, и лишь когда я ей сказал,
что тоже хочу есть, уступила. Она следила, как бы меня не обманули, подсунув
плохие куски. Она не хотела, чтобы я брал полфунта ветчины и заметила, что
четвертушки довольно, если взять еще немного франкфуртских сосисок. Но я
купил полфунта ветчины и две банки сосисок.
Она жила под самой крышей, в каморке, обставленной кое-как. На столе
стояла керосиновая лампа, а около кровати -- бутылка с вставленной в нее
свечой. К стенам были приколоты кнопками картинки из журналов. На комоде
лежало несколько детективных романов и конверт с порнографическими
открытками. Некоторые гости, особенно женатые, любили разглядывать их. Лиза
убрала открытки в ящик и достала старенькую, но чистую скатерть.
Я принялся развертывать покупки. Лиза переодевалась. Сперва она сняла
платье, а не ботинки, хотя у нее всегда сильно болели ноги, я это знал. Ведь
ей приходилось так много бегать. Она стояла посреди комнатки в своих высоких
до колен, лакированных ботинках и в черном белье.
-- Как тебе нравятся мои ноги? -- спросила она.
-- Классные, как всегда...
Мой ответ обрадовал ее, и она с облегчением присела на кровать, чтобы
расшнуровать ботинки.
-- Сто двадцать марок стоят, -- сказала она, протягивая мне их. -- Пока
заработаешь столько, износятся в пух и прах.
Она вынула из шкафа кимоно и пару парчовых туфелек, оставшихся от
лучших дней; при этом она виновато улыбнулась. Ей хотелось нравиться мне.
Вдруг я почувствовал ком в горле, мне стало грустно в этой крохотной
каморке, словно умер кто-то близкий.
Мы ели, и я осторожно разговаривал с ней. Но она заметила какую-то
перемену во мне. В ее глазах появился испуг. Между нами никогда не было
больше того, что приносил случай. Но, может быть, как раз это и привязывает
и обязывает людей сильней, чем многое другое. Я встал.
-- Ты уходишь? -- спросила она, как будто уже давно опасалась этого.
-- У меня еще одна встреча...
Она удивленно посмотрела на меня:
-- Так поздно?
-- Важное дело, Лиза. Надо попытаться разыскать одного человека. В это
время он обычно сидит в "Астории". Нет женщин, которые понимают эти вещи так
хорошо, как девушки вроде Лизы. И обмануть их труднее, чем любую женщину. Ее
лицо стало каким-то пустым.
-- У тебя другая...
-- Видишь, Лиза... мы с тобой так мало виделись... скоро уже год... ты
сама понимаешь, что...
-- Нет, нет, я не об этом. У тебя женщина, которую ты любишь! Ты
изменился. Я это чувствую.
-- Ах, Лиза...
-- Нет, нет. Скажи!
-- Сам не знаю. Может быть...
Она постояла с минуту. Потом кивнула головой.
-- Да... да, конечно... Я глупа... ведь между нами ничего и нет... --
Она провела рукой по лбу. -- Не знаю даже, с какой стати я...
Я смотрел на ее худенькую надломленную фигурку. Парчовые туфельки...
кимоно... долгие пустые вечера, воспоминания...
-- До свидания, Лиза...
-- Ты идешь... Не посидишь еще немного? Ты идешь... уже?
Я понимал, о чем она говорит. Но этого я не мог. Было странно, но я не
мог, никак не мог. Я чувствовал это всем своим существом. Раньше такого со
мной не бывало. У меня не было преувеличенных представлений о верности. Но
теперь это было просто невозможно. Я вдруг почувствовал, как далек от всего
этого.
Она стояла в дверях.
-- Ты идешь... -- сказала она и тут же подбежала к комоду. -- Возьми, я
знаю, что ты положил мне деньги под газету... я их не хочу... вот они...
вот... иди себе...
-- Я должен, Лиза.
-- Ты больше не придешь...
-- Приду, Лиза....
-- Нет, нет, ты больше не придешь, я знаю! И не приходи больше! Иди,
иди же наконец... -- Она плакала. Я спустился по лестнице, не оглянувшись.

Я еще долго бродил по улицам. Это была странная ночь.
Я переутомился и знал, что не усну. Прошел мимо "Интернационаля", думая
о Лизе, б прошедших годах, о многом другом, давно уже позабытом. Все отошло
в далекое прошлое и как будто больше не касалось меня. Потом я прошел по
улице, на которой жила Пат. Ветер усилился, все окна в ее доме были темны,
утро кралось на серых лапах вдоль дверей. Наконец я пришел домой. "Господи",
-- подумал я...