(продолжение)

Глава 29

Два дня на вязке тянулись бесконечно. Я пытался спать, пытался вспоминать что-то из своей полувековой жизни, пытался мечтать – всё впустую… Мысли путались, терялись в гулкой тишине одиночного бокса. Не удавалось вспомнить до конца ни одно событие. Воспоминания вдруг прерывались на полпути, и начинались заново, как закольцованная магнитофонная лента и это страшило меня сильнее смерти. Неужели меня уже превратили в «овощ»?

- Доброе утро. Как себя чувствуете?

- Здравствуйте, Мария Ивановна. Конечно плохо. Физически. Затекают руки, знаете ли… Голова чистая, вероятно оттого, что уколов не было, а вот с телом – проблемы.

- Миша, помоги пожалуйста молодому человеку. Проводи его до туалета.

Что приятно отметить – ни один из санитаров ни разу не позволил себе ни малейшей грубости. Вот и сейчас, он спокойно и бережно отстегнул меня, посадил на койке и без дёргания или рывков, распутал смирительную рубаху. Придерживая подмышки, осторожно поставил меня на ноги и не дал завалиться и упасть, когда закружилась голова и всё поплыло перед глазами. Из туалета я шел почти сам, но Миша страховал меня крепко придерживая за предплечье. Я сел в изголовье, прислонившись боком к спинке койки.

- Как успехи? Что-то вырисовывается? Я имею в виду воспоминания?

- Нет. Только то, что помню. Никакой зацепки. Мария Ивановна, вы сказали, что меня зовут Константином? А фамилия? Я с первого раза не запомнил…

- Константин Александрович Бельский. Детский дом номер три, Минск.

- Не могу вспомнить… Вот Москву помню, а Минск – нет.

- Похоже на амнезию. Вас точно не били по голове?

Чтобы подыграть ей, ощупываю руками голову. Твою мать! Обрили заразы. Машинкой. Под ноль. Хорошо не под Котовского – бритвой.

- Вроде не больно нигде.

- Значит так. Я ставлю перед вами задачу: Осторожно вспоминаем то, что было в детстве из серии приятных воспоминаний – так проще. Если какие-то воспоминания будут противоречить другим – это и есть граница наложенной, придуманной памяти. Особенно не усердствуйте. Если будут головные боли: вот я вам оставлю пару таблеточек – примете одну. Вторая – только если одна не поможет. И помните, вы обещали вести себя хорошо. Если будут рецидивы агрессии – придется опять вязать. Вы же не хотите провести здесь долгие годы обездвиженным? Учитывая, что родных у вас нет, мы не можем помочь вам вспомнить вашу жизнь. Это придется вам делать самому.

- Какое сегодня число?

- Двадцать третье августа, понедельник.

День рождения пролетел мимо носа… А я так хотел отпраздновать его вместе с Иринкой.

- А год?

- Восемьдесят первый.

- Сколько времени я нахожусь у вас?

- Три недели. Вас привезли в приемный покой в воскресение.

- Не помню. Не помню ничего. Ни как везли, ни кто вёз…

- Неудивительно. У вас было очень тяжелое состояние. Суженное сознание и прочие симптомы. Поза эмбриона. Вам известно это понятие?

- Да, конечно.

- Я вас покидаю… Мне надо осмотреть других больных и произвести записи в историях болезней. Да… То, что на окне нет решеток… Советую не обольщаться. Строили ещё при царе и вставляли корабельное стекло. Его не пробить даже из револьвера. И помните, вы обещали быть благоразумным!

- До свидания, доктор. Буду благоразумным.

Прикольно. Она верит обещанию психа? Или она меня таковым не считает?

Все вышли, клацнул засов, Михаил внимательно осмотрел в окошко двери меня, палату и ушел следом за Мариванной. Интересно, что со мной делали и где я находился с середины июля? Скорее всего качали наркотой и копались с гипнотизёром в моей памяти. Точно, я помню микрофон на столе. Записывали на магнитофон, им же теперь будет известно будущее. А потом справили мне минский паспорт и сами же сюда и привезли. Спасибо, что не пустили в расход.

Я прилег на койку, предварительно взбив тощую подушку, и призадумался…

Почему меня не ликвидировали? Значит, я им зачем-то нужен живой и под рукой. А почему они не оставили меня в своём «санатории»? Значит, там я им не нужен или мешаю. А тут, для них,  я всё равно взаперти и меня можно отсюда забрать в любой момент. Значит, они не всю ещё инфу из меня вытащили. А может, ждут конкретного подтверждения моей правоты – смерти Брежнева? Боже! Только не это… я же тут свихнусь за год…

А собственно для чего меня держать вот так, на вязке, за психа? Если уж поверили, выправили документы, сделали сиротой из детского дома – почему бы не отпустить на вольные хлеба? Что им помешало? То, что я буду трепать на каждом перекрёстке о путешествиях во времени? Внесу смуту в умы населения? Так это был бы самый короткий путь туда, где я сейчас и нахожусь.

Чего они испугались? Боже… Конкуренции они испугались! Получается, что наслушавшись моих россказней об олигархах сами захотели ими стать? Вот как… «Так они, лукавые, хотят презлым заплатить за предобрейшее? Сами захотели царствовать и всем владеть?» Стоп. В моё время я что-то не припомню таковых в рядах олигархов. Во всяком случае среди тех, что на слуху. А что мешает им наслаждаться властью в тени, выставляя на сцену марионеток вместо себя? Может лучше подремать, вспоминая милую мою Иринку? А то так и до паранойи недалече.

Глава 30

- Эй, Костик! Здорово!

С трудом продираю глаза. Мариванна, что ей не свойственно, задержалась до позднего вечера – пытала из меня подробности «замещённых воспоминаний».

Многого я ей рассказывать не стал. Рассказал, как живём, как на иномарках ездим, как Москва резиновой стала, в основном о бытовухе, без подробностей о социальном устройстве. Ни к чему ей… Дольше проживет в незнании. Да и жить-то до катастрофы, осталось всего девять лет.

И так устал я в разговоре с ней выбирать: что можно сказать, а что – нет, что забылся сном крепким настолько, что даже не услышал, как в палату зашла поддатая гоп-компания наших санитаров Миша-Женя.

- Просыпайся! Ну-ка, загни-ка нам за будущее. Как там - в царствии победившего коммунизьма?

Оказывается, у санитаров тоже есть доступ к историям болезней пациентов…

- А нет там никакого коммунизма. Во всяком случае - намного меньше чем сейчас.

- Эт как же? Мне помнится, Никита Сергеич обещал. И уже целый год я должен жить при коммунизьме.

Женя не принимает участия в расспросе. Он вообще всегда молчит. За всё то время, что я тут, слышал от него пару слов всего. Миша наоборот, словоохотлив, хотя при врачах, тоже помалкивает.

- Миша, мало ли что тебе пообещают… Как в том анекдоте. Ну, не получилось. И наверное, сам знаешь почему. Для того, чтобы наступил какой либо утопический строй, надо сначала изменить психологию, менталитет народа, населяющего страну. Надо чтобы не стало преступности, стяжательства, жадности, зависти. И только тогда, когда все будут мыслить, как один, когда в людских сердцах не будет места злобе – только тогда это осуществится. Но, тут есть ещё один нюанс – это должно произойти на всей планете. Иначе, страна с таким населением станет беззащитной и будет без труда покорена.

- Костик, а что ж ты не в обществе «Знание» состоишь? Чешешь, прям как лектор, а работаешь дворником.

- Там не было вакантной должности.

- Миша, пошли. Скучно тут.

- Иди Жень, я тут управлюсь, если что. Засовчик задвинь.

Миша явно что-то порывается спросить, но, не решается. Я тоже пока помалкиваю. Чувствую, что-то должно измениться и не знаю что. То ли к лучшему, то ли наоборот…

- Давно работаешь санитаром?

- С войны. Я этой больнице жизнью обязан. Соседка тут врачом ещё до войны работала. Она меня в блокаду спасла, привезла сюда к себе на работу на санках, когда я совсем загибался. Тут и помогал, и кормился, и жил.

- А чем тебе коммунисты не угодили?

- А я разве что говорил?

- Не говорил. Да я всё одно - понял… Где-то кто-то тебе дорожку перешел и затаил ты обиду.

- Чья бы корова мычала… Сам-то, как сюда попал, а Костик… или как там тебя?

- Тут, выходит, даже санитары знают не только историю болезни, но и историю ДО болезни?

- Знают. Почти все знают. Особливо о таких дорогих гостях как ты, Костик... или…

Как вы все меня достали с этими допросами-расспросами…

- Да ладно, я уже привыкать начал. С волками жить – по-волчьи выть. Хоть бы пивка бутылочку принёс…

- Буйным – не положено.

- Это я-то буйный? Да я тише воды, ниже травы.

- Только закрыт ты в боксе для буйных, социально опасных. Только что не на вязке, Да я и напомнить могу, вязку-то…

- Кому-то показалось, что буйный я, а креститься они не умеют. Вот и попал сюда.

Мы засмеялись. Потом помолчали. Миша вдруг горестно вздохнул, махнул рукой и… как прорвало его вдруг.

- Отец и дед у меня из раскулаченных, сосланных. Председатель парт ячейки колхоза сох по матери моей, всё подкатывал, да никак, от ворот поворот получал. Вот и упёк всю нашу семью, окромя мамки и нас детей, в ссылку, в Благовещенск. А она через это, спустя год, греха не убоявшись, руки на себя наложила... Схоронили мать, ну, а нас с братом, потому, как сироты теперь - в детдом в Ленинград отдали. Отец, от деда - отца своего отрёкся… время такое было.

- Знаю. Тяжелое время было.

- Не перебивай… На комсомольскую стройку подался, «стахановцем» стал. Там и в кандидаты ВКПб вступил. Верил он в это дело, как вот в бога верят. Так и он верил. И нас хотел найти. Вернулся он оттуда прямиком в Питер, на Кировский завод устроился и давай нас искать. Нашел, привел в свою комнатушку в бараке. А через год нас, как семью передовика, переселили в коммуналку. Нам-то уже нянька не нужна была, я в школу ходил. Брат уже в ФЗУ учился – считай взрослый.

Миша достал откуда-то из-за пояса самодельную плоскую флягу из нержавейки, вытащил из кармана мензурку, плеснул туда с половину и протянул мне. Потянуло медицинским спиртом.

- На, причастись.

Нюхнул мензурку – чистый медицинский. Ну что ж, можно и причаститься. Вздохнул поглубже, резко выдохнул и опрокинул мензурку в рот. Молча, не дыша, отдал обратно.

- Спасибо, Миша…

Санитар налил себе, так же, одним махом выпил и продолжил:

- А тут война. Ну и перепоручил меня, брату да соседке врачу. Ушел в ополчение в начале зимы сорок первого. Одно письмо только с Васьком получить успели и, как в воду отец канул. Весной пришло извещение, что – без вести. Брат работал там же на Кировском, а под ноябрьские - погиб при артобстреле. Не пришел с работы домой. Я ходил туда, думал, может, найду его – ну, похоронить чтобы… Какой там. Клочка не осталось… И слёз-то не было, а уж я Васька любил… И пошел я домой вещички собрать, чтоб на фронт утечь, да сил не хватило. Прилег на кровать, закутался и стал тихо помирать. А тут соседка домой из госпиталя вернулась. Замотала в шубку свою, буржуйскую – в смысле бобровую, с царских времён, на санки меня положила и так, доходягу до психушки и дотянула. Здесь тогда и госпиталь был для тяжело контуженных. Да и сами ленинградцы от голодухи с ума сходили. Помогал я тут младшему медперсоналу чем мог. Их тоже смерть косила, как и всех. Почитай, каждый третий помер. А в сорок четвёртом отец объявился. Письмо прислал, что воюет на Первом Белорусском фронте, что скоро немцу капут и ждите его домой. Не знал ещё, что Васька уже нет.

Опять из кармана халата появилась мензурка. Я не стал отказываться, хотя и захмелел уже.

- Пришел он домой только в конце пятьдесят третьего. Больной весь. Старая развалина, а не человек. Из воркутинских лагерей, по амнистии. В сорок первом попал он в плен к фрицам. Бежал дважды из пересыльных лагерей. Первый раз поймали, били смертным боем, но не смогли убить. Батя у меня крепкий мужик был. Я, так в половинку его буду.

Ничего себе богатырь… Я представил себе, сидящего рядом с собой на койке Мишу, но,  увеличенного хотя бы в полтора раза.

- А второй раз уже утёк от них окончательно. В брошенном блиндаже трехлинейку нашел, патроны, консервы. Линию фронта не с пустыми руками пересёк, немца пленного с собой привел, от особистов отбился. Зачислили его в часть, оружие выдали… И довоевал бы батя до Берлина, да встретился ему НКВДешник из той части, что разбита была наголову в окружении, когда отец в плен попал. Из всей части почитай батя, да особист в живых и остались. Ну и решила эта мразь медальку себе за счёт моего родителя справить - мол, поймал предателя. И всё так подстроил, что сразу и медали и ордена отцовы забылись, как будто он сам себе эти цацки на грудь понавешал. И отправился батя опять в лагеря, только уже наши, что были пожалуй пострашнее немецких, но без крематориев. Там и оттрубил срок до самой смерти «усатого». Ну, а на воле долго не прожил. Через полгода я уже ему крест на могилку справил… Так вот отец только этим и жил, что должен был домой вернуться, сыновей повидать. Только это его на свете и удерживало…

- Да… судьба. Светлая память, бате твоему.

- А ты Костик, говоришь, чем не угодили. Вот тем и не угодили… Ну, а ты чем им напакостить успел?

- Своим существованием.

- Это как так?

- Миша, не сочти меня психом, но я действительно из будущего. И конечно, я тут не ко двору пришелся.

- А может, Костик, на вязку тебя, да опять укольчик сделать?

- Да за что же?

- Я к тебе с душой подошел, рассказал такое, что не каждому можно, а ты мне байки травить?

- Давай так. Отложим пока этот бесполезный разговор. Скажи мне лучше, футболист Старостин и хоккеист Харламов живы ещё?

- Харламов жив, правда, в сборную его пока не взяли после травмы. К чему это ты?

- Я не помню точно, кто из них первым на тот свет уйдет, и когда это случится, но это произойдёт в этом году. Для обоих произойдёт. А наша сборная по хоккею, когда узнает о смерти Харламова, разделает канадцев под орех. Счет будет разгромным. Наши забросят им восемь шайб. Не помню, смогут ли они размочить. То ли восемь – ноль, то ли восемь – один, то ли восемь - два. Не могу точнее сказать, я не болельщик. Но, когда это произойдет, тогда и вернёмся к этому разговору. А пока, я даже не имею права на тебя обижаться за недоверие. Да, запомни - Харламов погибнет в автокатастрофе.

- Так это уже было! Потому его и не взяли в сборную. Как раз, после аварии и не взяли.

Неужели я ошибаюсь? Нет же, чётко помню, как в курилке НИИ, инженеры да техники поминали Харламова. Кто-то принёс канистрочку спирта, и разливали желающим, граммов по пятьдесят в подставленные чашки и стаканы. Всю неделю только и разговоров было среди болельщиков, что потеряли такого хоккеиста, без которого теперь не видать побед нашей сборной. А потом Старостина поминали… А может Старостина сначала, а Харламова потом… Нет, не помню.

- Давай Миша поживём, а там видно будет. А если такого не произойдёт, тогда с чистой совестью и будешь считать меня обычным психом.

- Может таблеточку дать тебе? Нехорошее что-то ты пророчишь, аж внутри холодок. Не накаркай!

- Миша, тебе-то что? Тебя это лично не касается, и считай это так: «собака лает – ветер носит». Пока не сбудется.

- Поживём – увидим. Пока, Костик.

- Пока, Миша. Спасибо за душевный разговор.

 

(продолжение следует)