Недавно я наткнулся на превосходное доказательство тщетности стремления людей вжиться в шкуру другого. Как бы мы ни старались, другой человек останется для нас не понятнее, чем песни Мамонова. В общем, в комментариях находится статья двух слепых писателей, заряд позитива, жвачка для мозгов и несколько тысяч символов.

Взгляды Слепых
Незрячие публицисты Джим Книпфел и Райан Найтон обсуждают свою нелегкую жизнь, протекающую в условиях всеобщего непонимания и нестандартизированной планировки общественных туалетов.

I
Джим Книпфел: Я думаю, нам нужно с самого начала договориться, что мы не обсуждаем наши сверхъестественные способности.
Райан Найтон: Ага, наш сверхслух…
Джим Книпфел: Сверхобоняние и все такое прочее. Если бы люди знали о наших истинных возможностях, нас бы закрыли — сразу и надолго.
Райан Найтон: Точно! Ведь считется, что именно это и есть в нас самое интересное, так ведь? Мне иногда кажется, что многие люди, читавшие мои воспоминания, как–то пропустили всю панковскую часть. Они такие: "Ну а ты б меня услышал, если бы я сидел в комнате со звукоизоляцией на другом конце дома?" Вообще — то нет, я слишком много времени провел ночных клубах…
Не помню, рассказывал ли я тебе эту историю, но я как–то раз летел через Хитроу, а я обычно в аэропортах делаю так: захожу через центральный вход и становлюсь посреди зала, весь из себя такой растерянный, пока кто–нибудь не подойдет.
Джим Книпфел: Ага, я делаю то же самое.
Райан Найтон: А еще у меня есть запасной план. Если никто не подходит, я начинаю на что–нибудь таращиться — на чьи–нибудь колени, на какой–нибудь знак, не важно, на что. В аэропортах же нельзя никуда смотреть подолгу, потому что люди от этого начинают нервничать, так? Как–то раз, после этого меня утащили в зону, где люди ждут инвалидные кресла. Вроде должно быть относительно безопасное место, так? И вдруг какой–то ребенок, который стоял рядом, проливает какую–то дрянь — мне тогда показалось, что это литр кока–колы, не меньше. Какая–то мамаша завопила: "О боже, простите!" Моя малышка, она пила молочко, а оно полезло обратно!" Оказалось, что это не тот ребенок, которого я себе представлял, да и жидкость тоже не та, прямо скажем. И тут мне в нос ударил запах. Мамаша пыталась всучить мне какие–то влажные салфетки. И что прикажите с ними делать? Мне нужно было обработать довольно существенную поверхность.Какую ее часть считать привелегированной? И вот тут–то по громкой связи объявили эвакуацию терминала.
Джим Книпфел: Ничего себе…
Райан Найтон: Да, мне показалось, что это несколько чрезмерная реакция на происшедшее. Кстати, как ты относишься ко всей этой теме с инвалидными креслами в аэропортах? Разрешаешь себя увозить?
Джим Книпфел: Нк вообще–то раньше — нет. Я такой говорил: "Нет–нет, что вы, не волнуйтесь, я вполне способен ориентироваться в пространстве. Со мной все в порядке". Но Они всякий раз настаивают. Через какое–то время начинаешь думать: "Ну и ладно, возьму я ваше кресло". Но потом тебя привозят к металлоискателям, заставляют вставать, снимать ботинки. ВОт это самый неприятный моментЮ, я себя начинаю чувствовать какой–то фальшивкой. Встаю, снимаю обувь — а потом спокойно так сажусь обратно в кресло, и меня увозят.
Райан Найтон: Лично я предпочитаю гольф–кары, а от инвалидныхкресел теперь отказываюсь. Как–то раз один парень очень настаивал, чтобы я выбрал одно из двух, и ни за что не хотел вести меня под локоть. Один мой приятель потом заметил, что скорее всего парень просто не хотел идти под руку с мужчиной через весь аэропорт.
Джим Книпфел: Без всяких сомнений. У меня есть друзья, с которыми мы добольно близко общаемся ужу лет двадцать, — когда они ведут меня по ресторану, у них дрожат руки. Так и оджмывает сказать: "Да уймись ты, никто не станет думать, что мы голубые".
Райан Найтон: У меня есть слеаой друг в Ванкувере. Мы с ним как–то раз пошли в бар, я пошел в уборную, а когда вернулся — пошел он. Его останавливает какая–то женщина и говорит: "Извините, а вы в курсе, что вас тут двое таких". Он говорит: "Да, это мой друг. У нас одна трость на двоих — вот мы и ходим по очереди".
Джим Книпфел: Мне это напоминает эпизод из твоей книги "Глаза в кучку", в котором вы рассуждаете об общественных сортирах. Для меня самая большая сложность в том, что они все очень разные. Обычно, когда я захожу в новый для себя сортир, мне приходится выполнить очень замысловатый комплекс движений — что–то среднее между тай–чи и министерством глупых походок (скетч из 14й серии "Летающего цирка Монти Пайтона", в котором чиновник распределяет гранты на развитие замысловатых способов ходьбы. — Esquire) — просто чтобы понять, где находятся писсуары, раковины и все остальное. Это настоящий кошмар. Даже представить страшно, под сколько раковин я помочился.
Райан Найтон: Ага, у меня число писсуаров, мимо которых я промахнулся, навернякак, приближается к числу писсуаров, вкоторые я попал. Самое чудовищное — этот момент, особенно в сортирах, где вместо писсуаров по стене идет длинный желоб…
Джим Книпфел: О боже, да, да!
Райан Найтон: Самая настоящая лотерея. В какой–то момент ты решаешь забить на все, руководствоваться исключительно той интерпретацией комнаты, которая сложилась у тебя в голове. А потом кто–нибудь заходит в сортир, и ты замираешь, пытаясь понять, ждет тебя суровое возмездие или нет. Мне очень нравится этот ледянящий душу выбор, когда я отдаюсь инстинктам и говорю себе: "Ладно, мне кажется, что это т вправду желом, и я намерен вести себя соответственно".
Джим Книпфел: А потом наступает чудовищный момент, когда ты протягиваешь руку и понимаешь, что стоишь перед раковиной.
Райан Найтон: Они вообще–то сами виноваты, что сделали писсуар с раковиной такими похожими. Мне кто–то говорил, что здесь, в Нью–Йорке, есть сортир, где вместо этого просто стена.
Джим Книпфел: А по ней вода течет? Да, есть вроде такой в какой–то выебонистой гостинице.
Райан Найтон: Я бы с ума сошел, если бы туда попал. Честное слово, я бы нарочно нассал на другую стену.



II
Джим Книпфел: У меня только что ослеп кот. Вот тебе и ирония судьбы, а? Так что мы дни напролет тщательно стараемся избегать встречи.
Райан Найтон: Когда я читаю лекции в университет, ко мне очень часто направляют слепых студентов. В администрации думают, что это, знаете, бедет им полезно. Но на самом деле, разумеется, получается ужасная трагедия. Эти ребята и так странные подростки, которые с огромным трудом контролируют себя в пространстве, свое чувство собственного облика и все такое. А тут им еще нужно сдавать сочинения чуваку, который не видит, куда они из кладут. В итоге, раумеется, мы разыгрываем небольшой водевиль: один слепой человек пытается передать нечто в руки другому слепому человеку перед целой студенческой аудиторией. Мне их безумно жалко — ко всем подростковым жестокостям добовляется еще и это.
Джим Книпфел: А ты когда–нибудт думал о том, чтобы завести собаку–поводыря?
Райан Найтон: Ни за что на свете. Я не собираюсь два раза в день выгуливать эту тварь. Не собираюсь ползать на коленях и шарить в поисках ее дерьма. Я вам вот что скажу: "У нас тут на 22–й улице, на Манхэттене, есть жилой комплекс для слепых, который назывался "Ассоциация слепых". Так они его переименовали в "Видение". Это просто жестоко".
Джим Книпфел: А мне приходила рассылка из Канадского института изучения слепоты. Там внизу каждого письма был слоган, один из перлов Уолта Диснея:"Если вам все фиолетово, пусть уж будет ярко–фиолетово". Я думаю, трудно написать что–то более ебнутое людям, которые с большой долей вероятности никогда не видели фиолетового цвета, не говоря уже о ярко–фиолетовом.
Райан Найтон: А этот жилой комплекс про который я говорил, он, говорят просто рассадник слепой похоти. Люди ползают туда–сюда и…
Джим Книпфел: Шарят и трахаются. Уверен, так и есть. Если бы зрячие люди только знали, на что мы способны.
Райан Найтон: Да, перебираются из квартиры в квартиру. Я раньше ходил мимо этого дома по пути на работу, в газету.
Джим Книпфел: Я всегда боялся слепых людей, даже когда сам ослеп. Мне не хочется встраиваться.
Райан Найтон: Мне тоже. Да ну их к черту. Как–то совсем не хочется тусоваться со страшноватыми фриками. Того и гляди, сам это подцепишь.
Джим Книпфел: Ничего не могу с собой поделать. Если в комнате нас больше двух, уровень токсичности начинает зашкаливать. Все разговоры — о наших возможностях да о говорящих часах.
Райан Найтон: Именно. Ко мне домой какое–то время ходил один парень, читал мне "курс домашнего выживания": купил мне руковицы–прихватки, которые доходят до локтей, и научил готовить запеканку и пришивать пуговицы. Это он считал выживанием.
Джим Книпфел: Меня как–то пригласили в Канадский институт изучения слепоты, чтобы провести семинар со слепыми детьми. Я такое делалв первый раз, страшно себя накрутил. Надел свои самы большие гавнодавы и отправился туда толкать им эдакую марксисткую речугу про защиту наших прав и свобод, про нашу ущербность как граждан — в общем, хотел рассказать им то,что сам хотел услышать, когда начал слепнуть. Когда я пришел в этот институт, там сидело десять детей, которых учили готовить бутерброды, но ведь даже этими навыками нельзя воспользоваться. Самое ужасное — все эти занятия вообще не дают ни одного полезного навыка.
Райан Найтон: Черт, да я сам до сих пор стараюсь научиться готовить бутерброды.
Джим Книпфел: Да, в общем, мы совсем не похожи на людей с плакатов.
Райан Найтон: А тебе не кажется грустным, что на очень стараются запихнуть на плакат?
Джим Книпфел: Когда вышла моя книжка: "Глаза в кучку", меня все спрашивали:"Почему вы решили написать смешную книгу о том, как слепли?" Как–будто это какой–то большой прорыв. Но ведь жизнь слепого человека — это непрерывный и грубы фарс. Слепота же вообще не ценна ни в каком смысле.
Райан Найтон: А фарс — это высшая наиболее политизированная форма комедии. Не помню, кто это сказал, но когда заканчиваются плохие комедии, героям нужно еще пару минут постоять, посмеяться и похлобать друг друга по плечам, восстанавливая нормальный ход вещей. Но это же не смешно! Смешно — когда герои в итоге оказываются слабыми, а вы напоследок, прежде чем пустить финальные титры, даете им еще одного последнего пинка.

III
Джим Книпфел: У тебя, наверное, так было с "Разинув рот" — когда выходит книга обо всех этих вещах, приходится бороться с представлениями о том, что это такая форма реабилитации. Вся бесконечная писанина из серии "помоги себе сам" окончательно завладела общественным сознанием, и этого уже никак не выдавить.
Райан Найтон: Массовая культура рисует такой портрет слепого: он наступает в ведра, спотыкается о шланги, входит в стены, падает в реки, и меня это совершенно устраивает. Это смешно, потому что так все и есть на самом деле. Но бывают еще штуки типа "Красного дьявола" (комикс о слепом супергерое, по которому был снят фильм с Беном Аффлеком в главной роли. — Esquire). Когда там начинается муть про джиу–джитсу — вот это меня по–настоящему оскорбляет.
Джим Книпфел: Главное, чему меня научила слепота, по крайней мере как писателя, — мне не стоит оперировать большими масштабами. Вот, например, мы недавно первый раз поехали в путешествие с нашей новорожденной дочкой. Моя жена Трэйси сидела с ребенком в гистиничном номере, малышка была не в духе, и потому там царил полный хаос. А надо разгружать машину. Обычно этим приходится заниматься Трэйси, потому что я не знаю где находится машина, не говоря уже о стоянке. Но тут я захотел повести себя как настоящий папаша, знаешь: "Дорогая, я пойду разгружу машину". Так я и сделал. Вышел из номера, спустился на лифте на первый этаж — и заблудился в трех комнатах. Минут двадцать я носился по этим трем комнатам как угорелый, пытаясь найти выход на улицу. Я знал, что где–то снаружи должна быть стоянка, но как туда добраться, не имел нимальейшего представления. Наконец, какой–то парень открыл дверь — оказалось, это была такая хорошая дверь, что она просто сливалась со стеной, так что я не мог ее найти.
Райан Найтон: Боже, как же мне знакомо это чувство.
Джим Книпфел: В общем, разгружаю я машину и пытаюсь вернуться в номер, держа в руках все наши шмотки и трость. Я возвращаюсь в эти несчастные три комнаты и на этот раз не могу найти уже лифт. Когда он все–таки обнаруживается, я захожу и нажимаю кнопку, лифт едет вниз. Десять минут я провел за этим занятием. Я мог бы написать два авторских листа о клаустрофобии.
Райан Найтон: Вот тебе и готовый роман, причем очень такой немецкий роман.
Джим Книпфел: История с лифтом? Ведь именно так построены твои колонки, да?
Райан Найтон: Ага. Я тут навещал своего первого редактора, Дрека, и мы с ним пошли на какой–то вернисаж, про который ему надо было написать. Когда мы ехали домой, он был очень зол. Он не понимал, как ему написать про все это целых пять тысяч знаков. А я ему говорю: "Да ты что! Про это можно все двадцать пять тысяч написать — там же ничего не происходило".
Джим Книпфел: Меня всегда поражает, сколько тысяч знаков я могу выжать из какого–нибудь пустяка вродк истории про то, как я заблудился в небольшом ограниченном пространстве.
Райан Найтон: Как–то вечером я заблудился у знакомых на чердаке — три часа не мог выбраться. Я был пьяный в стельку, случайно поднялся на один лишний этаж, и вдруг стены стали из какого–то розового стекловолокна. Хотя я не могу сказать наверняка, что они были розовые — там было темно, а я слепой, но я к тому же был такой пьяный, что не мог найти лестницу, по которой только что пришел. Три часа я кружил по этому ебаному чердаку.
Джим Книпфел: А потом ты начинаешь верить, что никакой лестницы на самом деле нет. Почему? Со мной такое постоянно случается.
Райан Найтон: Именно. Лестница исчезла. Ты убеждаешь себя в том, что отверстие через которое ты проник в комнату, исзело, что ты перешел в другой мир. В моем случае это объясняется алкогольным опьянением. Но я думаю, что на самом деле именно такой логике и следует доверять. Вместо того чтобы поверить в то, что я слепой идиот, мне легче верить в то, что этот мир просто–напросто исчез.