Георгий Чернявский , Доктор исторических наук

ПОЛИТИКА В ПОЭЗИИ ВЕЛИКИХ БАРДОВ
(Продолжение. Начало в №15/195)

История – это не только прошлое

  Сквозь многие песни Окуджавы, иногда прямо и резко, иногда лишь мельком проходила тема сталинского террора, которая органически связана была с современной жизнью и двумя кардинальными для поэта ее проблемами – покаянием и прощением. Почти во всех песнях цикла этот комплекс воплощался в трагических судьбах его родителей. Обратим внимание, что гневное обличение сталинщины звучало у Окуджавы особенно настоятельно и требовательно не в хрущевское время, когда это стало чуть ли ни тривиальным, а в 70-е годы, то есть тогда, когда ”реабилитация” Сталина становилась не страшной возможностью, а почти свершившимся фактом. Это было то время, когда, как из рога изобилия, посыпались генеральско-маршальские мемуары о войне с умиленными рассказами о верховном главнокомандующем, подобные этим мемуарам кинофильмы, когда даже появились анекдоты, выкованные, скорее всего в ЦК КПСС или в КГБ, изображавшие убийцу и палача мудрым и остроумным политиком широкого кругозора.
  В эти годы палачи и надсмотрщики во главе с главным, кремлевским злодеем, тюремные камеры и лагерная каторга представлены в стихах-песнях Окуджавы не как прошлое, а как неотрывная болевая часть сегодняшней жизни. Он посвятил Юлию Даниэлю следующие строки:
  И уже не спросишь – не с кого.
  Видно, каждому – свое.
  Были песни пионерские,
  Было всякое вранье.
  И по щучьему велению,
  По лесам и по морям
  Шло народонаселение
  К магаданским лагерям…
  Почему нам жизнь намерила
  Вместо хлеба отрубей?..
  Что Москва слезам не верила –
  Это помню, хоть убей.
  Да, официальная Москва слезам не верила ни в сталинские, ни в хрущевско-брежневские времена, как, пожалуй, и после них. Но официальная Москва не существовала для поэта в безвоздушном пространстве. Она диктовала свою волю бесправному народу, осуществляла свои планы – порой кровопролитные, порой обманно- демагогические - с помощью этого самого народа, который она превращала в толпу, в стадо, слепо верящее вождям, а иногда ни во что не верящее, но послушно осуществлявшее высшую волю. Возникал заколдованный, замкнутый круг, в котором, как в огромном преступном сообществе, каждый был повязан кровью, вплоть до главного палача.
  В ”Письме к маме” подобные размышления звучали особенно остро. Перед слушателем- читателем проходит несколько образов тех, кто издевался над мамой Булата – солдата-охранника перед глазком тюремной камеры, юного следователя, конвоира на лесоповале под Красноярском. Фрагмент, посвященный каждому из них, завершается рефреном:
  Прости его мама: он не виноват,
  Он себе на душу греха не берет –
  Он не за себя ведь – он за весь народ.
  Вот она, действительная вина всего народа, превращенного в толпу, допустившего издевательства и убийства отдельных людей, вина народа, ставшего слепой массой, переставшего (или вообще не являвшегося?) быть коллективом самостоятельных и сознательных личностей. Унижение и устрашение этой массы, прославление ею кровавого диктатора, не существовавшего, не способного существовать без опоры на эту массу, – явления, связанные неразрывно. Трагическим и гневным обобщением звучит финал этого произведения:
  Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
  У него от страха паралич руки.
  Он не доверяет больше никому,
  Словно сам построил для себя тюрьму.
  Все ему подвластно, да опять не рад…
  Прости его, мама, он не виноват,
  Он себе на душу греха не берет –
  Он не за себя ведь – он за весь народ.
  Все новые и новые повороты темы ”диктатор-народ”, круговорот и единство этого, казалось бы, коренным образом противоречивого соотношения возникают в песенном творчестве Окуджавы той поры, когда не только в маразматическом Политбюро, но и на ветровых стеклах грузовиков, ведомых ворчливыми работягами, вновь возникал образ усатого собрата поэта по грузинской нации. Разумеется, на народ нельзя жаловаться, на него бессмысленно обижаться – это очень хорошо понимал Булат. Но, воспринимая ”советский народ” таким, каким он был, с его, выработанными историей замкнутостью и верой в ”справедливого барина”, отлично осознавая, что эти качества будут преодолеваться только в следующих поколениях, он не мог не выразить глубочайшего чувства беспокойства, неудовлетворенности, стремления хотя бы в малейшей степени ускорить этот процесс. Вот одна из его песен, в которой эти чувства получили весьма зримое воплощение:
  Давайте придумаем деспота,
  Чтоб в душах царил он один
  От возраста самого детского
  И до благородных седин.
  Усы ему вырастим пышные
  И хищные вставим глаза,
  Сапожки натянем неслышные
  И проголосуем все – за.
  Давайте придумаем деспота,
  Придумаем, как захотим.
  Потом будет спрашивать не с кого,
  Коль вместе его создадим.
  И пусть он над нами куражится
  И пальцем грозится из тьмы,
  Пока, наконец, не окажется,
  Что сами им созданы мы.
  Именно так! Не только народ создает деспота, который станет им управлять, но порожденный народом деспот вслед за этим создает собственный, удобный, легко управляемый народ. Вот она – реальная ”новая социальная общность – советской народ”, как это формулировала программа КПСС. Вот они – ”совки”, послушно подчиняющиеся тоталитарным властителям, а после ликвидации коммунистического режима тоскующие по ”мудрому правителю” и выходящие на демонстрации под коммунистическими лозунгами. Окуджава не дожил до того времени, как президент Путин позволит установить в Кремле мемориальную плиту еще одного грузина Зураба Церетели с фамилиями 18 героев второй мировой войны, со Сталиным на первом месте. Но поэт как бы предвидел возможность такого развития событий, как и то, что в опросах общественного мнения в России Сталин вновь выходит на одно из первых мест как положительный герой. В сталинщине виновна вся нация, полагал Окуджава, и закрывать на это глаза невозможно и недопустимо.
  Отсюда – некоторая противоречивость поэта в его отношении к покаянию и прощению. С одной стороны, он отлично понимал, что палачам покаяние не свойственно в силу самого характера их страшного ремесла. Что же касается нации, то ее покаяние – это не одномоментное событие, а длительный, а для России растянутый, видимо, на десятилетия процесс глубокого осознания собственной вины и морального обновления. С другой стороны, и иначе не могло быть, в песенной лирике Окуджавы звучат все новые и новые осуждения тех, кто не раскаялся в своих личных преступлениях, призывы к покаянию вместе с выраженными интонациями великодушия и прощения.
  Понять – значит простить? Думается, этот вопрос не раз возникал в душе Булата, и это находило выражение в его песнях, причем ответ имел и положительную, и отрицательную окраску. ”Великодушным мне нельзя не быть”, - говорится в произведении ”Прощание с осенью”. Но великодушие – величина, находящаяся на одном полюсе. Она может быть реальной, не мнимой только если на другом полюсе возникает соответствующая по значению другая величина – покаяние.
  Пока от вранья не отвыкнем
  Традиции древней назло,
  Покуда не всхлипнем, не вскрикнем:
  Куда это нас занесло?! –
  Пока покаянного слова
  Не выдохнет впалая грудь,
  Придется нам снова и снова
  Холопскую лямку тянуть.
  Вновь и вновь поэт убеждался, что социальные условия отнюдь не способствовали покаянию, что лицемерный ”моральный кодекс строителя коммунизма” даровал официальное всепрощение бандитам и убийцам, объявив, что каждый из них – ”друг, товарищ и брат” собственной жертвы и его потомков. ”Убили моего отца не за понюшку табака”, - писал Окуджава и продолжал:
  А тот, кто выстрелил в него,
  Готовый заново пальнуть,
  Он из подвала своего
  Домой поехал отдохнуть […]
  И уж который год подряд,
  Презревши боль былых утрат,
  Друг друга братьями зовем
  И с ним в обнимку мы живем.
  Окуджава ощущал это отвратительное соседство бывших палачей, которые остались палачами в душе своей, которые вели себя так, будто все, что было ими содеяно, оправдано, если не их ”коммунистическим сознанием” (по-эт, правда, лучше многих понимал, что так называемая ”идейность” была лицемерной маской, прикрывавшей убогие эгоистическо-паразитические трусливые душонки), то, во всяком случае, подчинением требованиям партийной или воинской дисциплины. Палачи не покаялись, они не могут покаяться, вновь и вновь убеждал поэт. Они живут рядом с нами, они даже не стесняются своего прежнего адского ремесла. Перед нами один из них:
  И вот теперь на отдыхе почетном
  Внучат лелеет и с женой в ладу.
  Прогулки совершает шагом четким
  И вывески читает на ходу.[ …]
  Иные времена, иные лица.
  И он со всеми как навеки слит.
  И у него в бумажнике убийца
  Пригрелся и усами шевелит.
  Так что сказанные Окуджавой еще в 60-е годы слова: ”Понять бы уж пора, что каяться пора”, - остались без ответа не только в следующие советские десятилетия, но и в постсоветской России.
  Свидетельство тому – небольшой эпизод из творческих перипетий автора этой статьи. Когда он предложил московскому издательству ”Терра” свою книгу, содержавшую сравнительный анализ коммунистического и национал-социалистического тоталитарных режимов, она поначалу была одобрена. Но вскоре издательство отказалось от намерения издать мою книгу, причем мотивировка была не очень ясной. Вскоре, однако, все стало на свое место. Оказалось, что президент Путин в каком-то выступлении ”мягко” сказал, что, по его мнению, не очень правильно сравнивать советский строй и нацистский режим в Германии. Этого было достаточно, чтобы издательство отвергло книгу. Послушание и дисциплина в России вновь выходят на первый план. Издана моя книга была в Украине. Немцы как нация действительно покаялись, в России же до покаяния еще очень и очень далеко, и, кажется, эта дистанция со временем увеличивается.
 
Против военщины

  Еще одной областью политической поэзии Окуджавы были война и милитаризм. Сам участник второй мировой, он отдавал должное мужеству и самопожертвованию, героизму своих товарищей по оружию.
  Горит и кружится планета,
  Над нашей родиною дым,
  И, значит, нам нужна одна победа,
  Одна на всех - мы за ценой не постоим.
  Эти простые и вместе с тем потрясающие строки песни из кинофильма ”Белорусский вокзал” близки и дороги не только военным, но и послевоенным поколениям.
  Но сама война научила Окуджаву глубочайшим образом ненавидеть военщину в принципе, и советскую военщину прежде всего. В его поэзии сформулирована по существу дела естественная, весьма точная закономерность, обратная пропорциональность между духом наступления и свойственными ему победными реляциями и глубиной человеческих чувств и переживаний.
  Все глуше музыка души,
  Все звонче музыка атаки.
  Многие военные песни Окуджавы можно отнести к жанру исторических, но, по существу дела, они оставались глубоко современными и политическими. Сквозь ткань истории, сквозь память о тех, кто пал на поле брани, сквозь почтение к тем, кто ”славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты”, вновь и вновь мощной струей лилось это противопоставление войны – кровавой и смертоносной нелепости - человеческим потребностям, простым и великим радостям повседневной жизни. Вот как полемизируют у него перед битвой генерал и юный лейтенант:
  - На полях, лейтенант, кровию политых,
  Расцветет, лейтенант, славы торжество.
  - Господин генерал, слава для убитых,
  А живому нужна женщина его.
  В своих исторических песнях Окуджава сражался за связь времен. Он не был монархистом, как пытаются заключить некоторые неглубокие слушатели и читатели на основании отдельных песен, точнее даже не песен, а вырванных из контекста фрагментов. В песнях, действительно, фигурируют император, его генералы свиты, его флигель- адъютанты, которыми поэт откровенно любуется: “Блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты, все они поэты”.
  Но это любование отнюдь не сродни ”России, которую мы потеряли” Станислава Говорухина или ”Сибирскому цирюльнику” Никиты Михалкова, это стремление не возродить царизм, а возвратить людям понимание прошлого, уважение к нему как времени не только нищеты и рабства, бесправия народа, но и офицерской чести, беззаветной дружбы, прекрасной плотской любви. И вновь и вновь, вопреки восхищению ратными подвигами, на поверхность выходит решительный протест против войны, против любой войны, которая не может быть справедливой в принципе.
  На мой взгляд, вершиной антивоенной тематики, до предела актуальной в наши дни, является песня ”Примета” (она еще известна под названием ”Ворон”; образ ворона как зловещего символа войны проходит через ряд произведений Окуджавы). Вот текст этой песни:
  Если ворон в вышине –
  Дело, стало быть, к войне,
  Если дать ему кружить,
  Если дать ему кружить –
  Значит, всем на фронт иттить.
  Чтобы не было войны –
  Надо ворона убить,
  Чтобы ворона убить,
  Чтобы ворона убить,
  Надо ружья зарядить.
  А как станем заряжать –
  Всем захочется стрелять,
  А уж как стрельба пойдет,
  А уж как стрельба пойдет –
  Пуля дырочку найдет.
  Ей не жалко никого,
  Ей попасть бы хоть в кого –
  Хоть в чужого, хоть в своего –
  Лишь бы всех до одного.
  Во – и боле ничего.
  Во – и боле ничего.
  Во – и боле никого.
  Во – и боле никого,
  Кроме ворона того –
  Стрельнуть некому в него.
  Нарочито простонародная лексика этой песни служит мощным инструментом высокого философского обобщения, демонстрации логики (или, точнее говоря, полного отсутствия логики, полной бессмысленности) в этом странном, но неизбежном военном круговороте, ведущем к Армагеддону – битве, которая, согласно библейскому пророчеству, является предшественницей конца мира земного.
 
Искусство и власть

  С политикой, с бескомпромиссным осуждением советских официальных реалий были связаны и многие другие сюжеты песен Окуджавы. Он отвергал ”партийное руководство” литературным делом, считая его рабством. ”Берегите нас, поэтов”, - писал он,
  Берегите нас, покуда можно уберечь,
  Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.
  Только так не берегите, как борзых псари,
  Только так не берегите, как псарей цари…
  Современность этих строк, их вполне точная адресность совершенно очевидны. Подлинная поэзия и власть – тема вечная, но особенно глубинно звучавшая в советское время. Особая ее болезненность, ее беда состояли в том, что подхалимы – большей частью виршеплеты, но иногда и люди подлинно талантливые, каковым был, например, Константин Симонов, всегда стремились зафиксировать, с одной стороны, ”искренность” и ”самостоятельность” своего подхалимажа, а с другой стороны, свою принадлежность к собственно поэзии. Окуджава отвергал и тех, и других – ему ненавистны были и сановные бездарности, и способные лизоблюды. Братство подлинных поэтов для него существовало только под девизом ”совесть, благородство и достоинство”, только в бескомпромиссный схватке с казенщиной, мещанством и заискиванием перед власть имущими. Вот он, подлинный оркестр единомышленников, который способен преодолеть любые невзгоды:
  Кларнет побит, труба помята,
  Фагот, как старый посох, стерт.
  На барабане швы разлезлись…
  Но кларнетист красив, как черт!
  Флейтист, как юный князь, прекрасен…
  И в вечном сговоре с людьми
  Надежды маленький оркестрик
  Под управлением любви.
  В этой песне, посвященной Б.Ахмадулиной, прекрасен и изящен не только флейтист. Сама песня удивительно изящна и в то же время, видимо, именно поэтому звучит не только эстетическим, но и политическим манифестом независимости подлинного искусства.
  Как нелегко давалась поэтическая независимость в советское время! Булат, как и его единомышленники - собратья по перу – отнюдь не были ”сверхчеловеками”, им свойственны были обычные людские качества – и опасения, порой достигавшие степени страха, и досада, и раздражение, и стремление к спокойной и зажиточной жизни. ”Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто”, - как-то написал он. Действительно, приходилось воспитывать себя, свою поэзию, всю свою судьбу, чтобы к честности и правдивости не подмешивались преходящие соображения.
  Окуджава считал великим счастьем для себя тот самый ”глоток свободы”, который он вкусил в конце войны, а потом во время непродолжительной и неверной ”оттепели”, сменявшейся заморозками и затем уступившей место общему похолоданию. Поэт вновь и вновь возвращался к теме искренности, честности, и маяком ему служил этот самый ”глоток свободы”, которому он посвятил не только повесть, но и песню:
  Я вас обманывать не буду.
  Мне вас обманывать нельзя:
  Обман и так лежит повсюду,
  Мы по нему идем, скользя.
  Давно погашены улыбки,
  Вокруг болотная вода,
  И в ней – ни тайны, ни ошибки,
  А просто горе да беда.
  Когда-то в молодые годы,
  Когда все было невдомек,
  Какой-то призрачной свободы
  Достался мне шальной глоток.
  Единственный. И без обмана,
  Средь прочих не рожденных снов,
  Как сладкий яд, как с неба манна,
  Как дар судьбы без лишних слов.
  Не в строгих правилах природы
  Ошибку повторять свою,
  Поэтому глоток свободы
  Я долго и счастливо пью.
  ”Глоток свободы” достался не только Окуджаве. Он посвятил своим единомышленникам – поэтам, музыкантам, публицистам, общественным деятелям – яркие строки, воспевавшие их гражданскую доблесть, их готовность к самопожертвованию. Обращаясь к одному из ”шестидесятников” Лену Карпинскому (кстати сказать, сыну одного из приближенных Ленина; Лен вначале порвал с теми, кто, по его мнению, изменил делу его отца, а затем и с отцовским идейным наследием), он написал проникновенные строки, подтверждавшие, что именно они, ”шестидесятники”, ведут наступление, хотя, казалось, их мало и вынуждены они только обороняться:
  Судьба велит шестидесятникам исполнить этот долг,
  И в этом их предназначение, особый смысл и толк.
  Ну, а приказчики, влюбленные в деспота,
  Пусть огрызаются – такая их работа.
  Прекрасные песни посвятил Окуджава Владимиру Высоцкому, а в связи с ним и Марине Владимировне Поляковой – он нарочито обозначил русское имя той замечательной женщины, которую весь мир знал под другим именем – как Марину Влади. ”Вот еще одному не вернуться домой из похода”, - сказано было в песне, написанной сразу же после кончины друга. ”Как с гитарой ни боролись - распалялся струнный звон. Как вино стихов ни портили - все крепче становилось”, - написал Окуджава вскоре в новой песне о Высоцком. Были ли парадоксом эти слова? Окуджава высказывал убеждение, что преследование бардовской песни только усиливало ее общественное звучание, превращало ее в мощный социальный фактор. И, прежде всего это суждение относилось к Высоцкому.
  Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад...
  Может, кто намеревается подлить в стихи елея.
  А ведь и песни не горят,
  Они в воздухе парят.
  Чем им делают больнее, тем они сильнее.
  Действительно, если знаменитое предсказание Михаила Булгакова ”Рукописи не горят” можно воспринимать только относительно и даже иносказательно, то к великим песням, творениям и Высоцкого, и Галича, и самого Окуджавы, это суждение относилось в буквальном смысле. Их песни парили в воздухе, песни разносились по всей стране в магнитофонной записи, их повторяли, передавали из уст в уста тысячи людей разных поколений. Разумеется, не только эти песни, далеко не только они, подрывали здание прогнившего тоталитаризма. Но тот факт, что бардовская песня была горючим материалом, бесспорен.
Решительный разрыв с утопией

  Уже в 70-е годы в песнях Окуджавы звучит все более определенное предсказание гибели СССР.
  Вселенский опыт говорит,
  Что погибают царства,
  Не оттого, что тяжек быт
  Или страшны мытарства.
  А погибают оттого
  (И тем больней, чем дольше),
  Что люди царства своего
  Не уважают больше.
  ”Я живу в ожидании краха”, - писал поэт вскоре, называя свою страну ”империей страха”, ”империей крови”.
  Именно в эти годы Окуджава сформулировал, наконец, свой личностный, выношенный им ценой тягостных раздумий, сомнений, душевных мук вывод о фантастичности коммунистических идей в принципе, о том, что эти идеи им ”отправлены на слом”, хотя свалка ”и грохочет, как прибой”. ”Мне фантазий тех не жалко – я грущу о нас с тобой”, - обращался он к своему другу Владимиру Войновичу.
  На мой взгляд, своеобразными вершинами в песнях Окуджавы о коммунизме, о коммунистической власти (их только условно можно назвать произведениями о коммунистической власти, ибо формально ни слова об этой власти в них не было) являлись ”Вторая песенка про дураков” и ”Римская империя”.
  Дураки обожают собираться в стаи,
  Впереди главный во всей красе.
  В детстве я думал, что однажды встану,
  А дураков уж нету - улетели все!
  Вот она – эта стая дураков, коммунистическая олигархия во главе с главным ”во всей красе”. Увы, сами по себе они не улетят. ”В каких облаках я по глупости витал”, - упрекал себя поэт.
  Хотелось бы напомнить читателю, что именно из этой песни мною взята строка ”А умный в одиночестве гуляет кругами”, ставшая заголовком этой статьи. ”Скоро их [умных] повыловят всех до одного”, - звучала весьма неутешительная мысль. Впрочем, неизбежные пессимистические соображения вновь сменялись надеждами, ”ожиданием краха”. Усталость, боль, негодование прорывались у поэта все чаще, но он всячески сдерживал эти чувства.
  Подлинным сатирическим апофеозом, вызовом системе, почти открытым разоблачением ее сущности, которую власти лицемерно-стыдливо пытались прикрыть крохотным фиговым листочком, не скрывавшим, однако, все лохматые детали советской порнухи, являлась ”Римская империя” Окуджавы.
  Римская империя времени упадка
  Сохраняла видимость твердого порядка:
  Цезарь был на месте, соратники рядом.
  Жизнь была прекрасна, судя по докладам.
  А критики скажут, что слово ”соратник” – не римская деталь,
  Что эта ошибка всю песенку смысла лишает.
  Может быть, может быть, может и не римская – не жаль,
  Мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
  Вроде бы демонстрируемый в начале этой песни эзопов язык, правда, весьма легко расшифровываемый, почти сразу же отбрасывается в сторону. Поэт вызывает систему на открытую дуэль, и он горд этим.
  Булат Шалвович Окуджава был единственным из великой троицы, дожившим до крушения коммунистического режима, до распада СССР и ставшим свидетелем бурных экономических, социальных, политических, идейных трансформаций, которые переживала его страна с конца 80-х годов. Настроения эйфории, характерные для первых лет этих потрясений, позже сменились более трезвыми поэтическими раздумьями и во многих отношениях разочарованиями.
  Но анализ общественно-политической позиции Окуджавы в новой России – это вопрос совершенно самостоятельный, выходящий за рамки данного цикла. Автор надеется, что позже ему удастся возвратиться к обозначенной теме.
  Великий художник скончался в Париже 12 июня 1997 г. Друг и ученик Булата А.Городницкий написал:
  Под негромкие всхлипы и вздохи
  Я стоял возле гроба эпохи
  В середине российской земли.
  Думается, что эти поэтические строки лучше всяких логических обоснований определяют место замечательного творца в истории культуры и в общественно-политической жизни.

http://www.kackad.net/article.asp?article=309