Валентин Катаев

ТРАВА ЗАБВЕНИЯ
(отрывок)

<...> Однажды я был свидетелем встречи Маяковского с Мандельштамом. Они не любили друг друга. Во всяком случае, считалось, что они полярные противоположности, начисто исключающие друг друга из литературы. Может быть, в последний раз перед этим они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в «Бродячей собаке», где Маяковский начал читать свои стихи, а Мандельштам подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр». Маяковский так растерялся, что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко. И вот они снова встретились.

В непосредственной близости от памятника Пушкину, тогда еще стоявшего на Тверском бульваре, в доме, которого уже давным-давно не существует, имелся довольно хороший гастрономический магазин в дореволюционном стиле.

Однажды в этом магазине, собираясь в гости к знакомым, Маяковский покупал вино, закуски и сласти. Надо было знать манеру Маяковского покупать! Можно было подумать, что он совсем не знает дробей, а только самую начальную арифметику, да и то всего лишь два действия — сложение и умножение.

Приказчик в кожаных лакированных нарукавниках — как до революции у Чичкина — с почтительным смятением грузил в большой лубяной короб все то, что диктовал Маяковский, изредка останавливаясь, чтобы посоветоваться со мной.

— Так-с. Ну, чего еще возьмем, Катаич? Напрягите все свое воображение. Копченой колбасы? Правильно. Заверните, почтеннейший, еще два кило копченой «Московской». Затем: шесть бутылок «Абрау-Дюрсо», кило икры, две коробки шоколадного набора, восемь плиток «Золотого ярлыка», два кило осетрового балыка, четыре или даже лучше пять батонов, швейцарского сыра одним большим куском, затем сардинок...

Именно в этот момент в магазин вошел Осип Мандельштам — маленький, но в очень большой шубе с чужого плеча, до пят, — и с ним его жена Надюша с хозяйственной сумкой. Они быстро купили бутылку «Кабернэ» и четыреста граммов сочной ветчины высшего сорта.

Маяковский и Мандельштам одновременно увидели друг друга и молча поздоровались. Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, — и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал.

Я изучал задранное лицо Мандельштама и понял, что его явное сходство с верблюдиком все же не дает настоящего представления о его характере и художественно является слишком элементарным. Лучше всего изобразил себя сам Мандельштам:

«Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак...»

Он сам был в этот миг деревянным щелкунчиком с большим закрытым ртом, готовым раскрыться как бы на шарнирах и раздавить Маяковского, как орех.

Сухо обменявшись рукопожатием, они молчаливо разошлись. Маяковский довольно долго еще смотрел вслед гордо удалявшемуся Мандельштаму, но вдруг, метнув в мою сторону как-то особенно сверкнувший взгляд, протянул руку, как на эстраде, и голосом, полным восхищения, даже гордости, произнес на весь магазин из Мандельштама:

— «Россия, Лета, Лорелея».

А затем повернулся ко мне, как бы желая сказать: «А? Каковы стихи? Гениально!»

Это была концовка мандельштамовского «Декабриста»:

«Все перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея, все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея». <...>

196З
http://www.silverage.ru/poets/maiak_kataev.html

Осип Мандельштам
 
Антология русской поэзии ДЕКАБРИСТ

"Тому свидетельство языческий сенат,-
Сии дела не умирают"
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.

Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.

Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.

Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.

Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.

Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
 

ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ
МАНДЕЛЬШТАМ

(1891—1938)

  «Оторванная от общественной жизни, от интересов социальных и политических, оторванная от проблем современной науки, от поисков современного миросозерцания, поэзия О. Мандельштама питается только субъективными переживаниями поэта да отвлеченными „вечными“ — о любви, смерти и т. п., которые, в своем метафорическом аспекте, стали давно пустыми, лишенными реального содержания. Такая поэзия, чтобы прикрывать свою скудость, нуждается в каких-то внешних прикрасах, и поэт находит их в пышных мантиях античности и Библии».

В. Брюсов. Среди стихов, 1923


  «Никогда его голос, изменивший структуру поэтической речи, не бывает движим чисто литературными побуждениями. Голос сливается с кровью аорты, которая расширяется до разрыва. Голос не перестает быть пророческим зрением, зоркостью хищных птиц. Голос всегда сращен со всем нравственным существом. Свет, который Мандельштам проливает на мир, имеет источником не только его жертву: он произведен претворением жертвы в слово, которое питает глаз, освежает рот, ласкает и удивляет ухо, дает себя осязать, одним словом, которое обновляет все пять чувств, осуществляя очищение (катарсис) как души, так и тела».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982


  «...Главным интересом для Мандельштама был человек и сочувствие ему, обреченному жить в невероятных условиях „советской ночи“. <...> Что такое человечность Мандельштама? Это его открытость, неспособность носить какую-либо маску (потому и погиб, что не обзавелся ею, ходил с открытым лицом), ранимость, обидчивость, боязливость, переходящая в петушиную смелость, отсутствие какой-либо позы. С поэтом происходит то, что и со всеми людьми: никаких льгот и привилегий».

А. Кушнер. Всех живущих прижизненный друг, 1991

О нравственно-эстетических позициях Мандельштама

  «Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры».

О. Мандельштам. О собеседнике, 1913


  «Стихи Мандельштама — наперекор всем его суждениям об искусстве — всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего „по небу полуночи“».

Г. Адамович. О Мандельштаме, 1925


  «О. Мандельштам-поэт, последний эпигон так называемого акмеизма, за годы революции почти ничего не дал. <...> Тот высокий стиль классических историзмов, на котором держалась вся поэтика О. Мандельштама, оказался для нашего времени крайне антидейственным. По существу, все его пооктябрьские стихи — последняя попытка реабилитации стиля — еще холоднее, еще „бездушнее“ его прежних стихотворений. В действительности не существует того реального объекта, который смог бы субъективироваться в образах поэта. Как результат всего этого — у О. Мандельштама появляется стремление снизить свой стиль».

А. Тарасенков. Рецензия на книгу О. Мандельштама
«Египетская марка», 1929


  «Кто я? Мнимый враг действительности, мнимый отщепенец. Можно дуть на молоко, но дуть на бытие немножко смешновато».

О. Мандельштам — М. Шагинян, 1933


  Приведенные выше слова известного в свое время критика А. Тарасенкова выражают закрепившуюся в ту пору вполне официальную оценку поэзии Мандельштама, творчество которого, как можно было прочесть в «Литературной энциклопедии» (1932), представляло собою «лишь чрезвычайно „сублимированное“ идеологическое увековечение капитализма и его культуры» (т. 6, с. 758).
    Что позволяет говорить о человечности как определяющем качестве стихов Мандельштама? Как выражена в стихах убежденность поэта в том, что существует «ценностей незыблемая скáла (т. е. шкала. — Сост.) над скучными ошибками веков»? Какой смысл вкладывается при этом в слово «ценность» и почему представление о ее незыблемости противопоставляется движению времени, которым и порождаются «ошибки»?
  Мандельштам был убежден, что «поэт возводит явление в десятизначную степень и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает», — помнить об этом необходимо при обращении к стихам поэта, рассчитывавшего на сочувственное внимание читателя. Для Мандельштама «нет лирики без диалога», а такой диалог возможен лишь при условии активности читателя, к которому обращается поэт.

Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали — воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота — не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек:
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря —
И вот разорваны трех измерений узы
И открываются всемирные моря!

1913


 

  Для раннего Мандельштама характерно уподобление поэта зодчему, который строит, имея дело с тяжестью камня, — это слово стало названием появившейся в 1913 году первой книги стихов поэта. Но камень для него не только символ прочности возводимого поэтом здания. «Строить, — писал он, — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто» («Утро акмеизма»). В программном для поэта стихотворении «Notre-Dame» (1912) Мандельштам убежденно заявлял: «...Из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам».


На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи —
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече —
И никогда он Рима не любил.

Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело —
И рыжую солому подожгли.

1916


  Летом 1915 года в Коктебеле Мандельштам знакомится с Цветаевой, которая, как будет написано впоследствии женой поэта, «расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви...». В январе — феврале 1916 года он дважды приезжает в Москву, чтобы встретиться с Цветаевой, которая, по ее словам, в эти «...чудесные дни с февраля по июнь 1916 г. дарила ему Москву». Одним из отзвуков встречи с первопрестольной столицей явилось стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой...».

  «Упоминание об Угличе, о царевиче, архаический налет просторечной лексики („худые мужики и злые бабы“, „гульбище“), глухая ассоциация со старорусской идеей („Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать“) — все это как бы опрокидывает нас в XVI век. Но это и не рассказ об „убиенном царевиче Дмитрии“. Реалии не совпадают с данными истории. Стихотворение воспринимается одновременно обращением к сегодняшней действительности, в нем сильно ощущается сиюминутность происходящего („и пахнет хлеб, оставленный в печи“) и господствует другой, неисторический герой — лирическое „я“ поэта („по улицам меня везут без шапки“). Драматически напряженный сюжет разыгрывается синхронно в двух временных планах: в далеком историческом прошлом и в современности. И глухие намеки на некую, вот-вот готовую разразиться трагедию, словно непрерывно длящуюся, „нависающую“ в истории, создают вокруг всего произведения ореол Смутного времени, сгущают атмосферу тревоги, насыщенную ожиданием то ли казни, то ли бунта».

Е. Тагер. Модернистские течения и поэзия межреволюционного
десятилетия, 1972


  «В этом многоплановом стихотворении сливаются воедино царевич Дмитрий, убитый в Угличе, и Дмитрий Самозванец, который, в свою очередь, то отождествляется с автором, то отделяется от него: „По улицам меня везут без шапки...“, но далее: „Царевича везут, немеет страшно тело...“ Представим себе, что подразумевавшееся посвящение Марине Цветаевой вошло в текст, — стихотворение сразу же перестает быть загадочным. Имя „Марина“ дает ассоциацию с пушкинским „Борисом Годуновым“ и ключ к скрытой любовной теме стихотворения. Она — Марина, потому он — Дмитрий, и в то же время он тот, кто пишет о Дмитрии и Марине».

Л. Гинзбург. О старом и новом, 1982


  «В этих стихах поражает чудовищность описываемой прогулки: мы проезжаем вместе с поэтом не столько по московским закоулкам, сколько по всей русской истории в тесном сплетении с личной судьбой Мандельштама. Роковая страсть, невинная и преступная вместе, переплетается с историческим роком, нависшим над Россией, раздираемой противоречивыми призваниями, отмеченной несчастиями и страданием безвинных. <...> О ком идет речь? О сыне Ивана Грозного, о детях Бориса Годунова, о Лжедмитрии и сыне его Иване, об Алексее, сыне Петра Великого, или же о последнем царевиче Алексее, которому оставалось всего два-три года жизни? Суть не в этом, и не следует уточнять и выбирать. Заключения мандельштамовских стихов одновременно необычайно конкретны и совершенно открыты, полисемичны: но эти разные смыслы повернуты к одному, высшему смыслу, который их всех включает и трансцендирует. Так, описывая интимное в настоящем времени, Мандельштам подсознательно, как истинная Пифия, прорицает о будущем».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982




Сумерки свободы
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О, солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые
Связали ласточек — и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца, и земля плывет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.

1918


  «Мандельштам отказывается от пассивного восприятия революции; он как бы дает на нее согласие, но без иллюзий. Политическая тональность — впрочем, у Мандельштама она всегда вторична — меняется. Ленин уже не „октябрьский временщик“, а „народный вождь“, который в слезах берет на себя „роковое бремя власти“. Ода служит продолжением плачу над Петербургом, она воспроизводит динамический образ идущего ко дну корабля, но и ему отвечает. Она — напряженный лирический диалог двух почти неотличимых голосов. <...> Прославляется непрославимое. Встающее солнце — невидимо: оно скрыто ласточками, связанными „в легионы боевые“, „лес тенет“ обозначает упразднение свобод. Центральный образ „корабля времени“ двойствен, он идет ко дну, в то время как земля продолжает плыть. Мандельштам принимает „огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля“ из „сострадания к государству“, как он объяснит впоследствии, из солидарности с этой землей, когда бы ее спасение стоило „десяти небес“».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982


  «Ласточка, нежный и хрупкий образ души, свободы, поэзии, здесь является в иной, несвойственной ей функции. Речь идет уже не о ласточке, единственной и вольной, а о ласточках, которые „связаны“ — слово-то какое! — в легионы, в боевой строй, сплочены принуждением времени. Великий сдвиг отнимает возможность ориентироваться в мире: солнце закрыто. <...>
  Тема сопричастности свершающемуся, намеченная местоимением „мы“, крепнет под конец стихотворения. Происходящее „огромно“, и оно требует степени мужества, которая была бы пропорциональна этой огромности».

С. Аверинцев. Судьба и весть Осипа Мандельштама, 1990


  По поводу второй строфы стихотворения: «Восхищает летучая пластичность этих строк. Они не нуждаются в толковании, привнесенном извне. Они сами друг друга толкают, если им довериться. У Державина душа — гостья мира, она же „перната сия“, т. е. ласточка. У Тютчева душа — жилица двух миров. Отсюда и ласточка Мандельштама, вечная вестница жизни и смерти. Сумерки свободы в том, чтобы связать ласточек в легионы боевые, направив их полет в бессмертие. Кипящие ночные воды — это державинская „бездна эфира“, лермонтовский „воздушный океан“, тютчевский океан, который „объемлет шар земной“. Именно в этот космический океан опущен (запущен?) грузный лес тенет. От тенет сумерки свободы; густые сумерки — тени бессмертия, евангельский образ: рыбак Петр — ловец душ (Лук., 5, 10). Корабль времени идет ко дну в бездне эфира, которая без дна; зато плывет истинный корабль — Земля. <...>
  „Мы будем помнить и в летейской стуже“ — величайшее завоевание поэта. В чертоге теней царит беспамятство. Поэтому ласточка слепая, поэтому она мертвая, поэтому Антигона безумная. Помнить в летейской стуже — значит преодолеть беспамятство, сохранить личность, осознать личное бессмертие. Таково служение, таков подвиг поэта.
  В связи с этим особенно настоятельно взывает к толкованию образ народного вождя во второй строфе. Очевидно, слово «вождь» является у Мандельштама не в том смысле, который это слово приобрело в последующие десятилетия. <...> Вождь в „Сумерках свободы“ — инвариант, героический императив для каждого поэта, зато каждый истинный поэт — его историческая ипостась. <...>
  Вождь у Мандельштама охарактеризован эпитетом „народный“, а народ — это солнце, восходящее „в глухие годы“».

В. Микушевич. Опыт личного бессмертия в поэзии Осипа Мандельштама, 1991




Ленинград
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! Я еще не хочу умирать:
У меня телефонов твоих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930


  Названный «волкодавом» век, выпавший на долю поэта, буквально выталкивал человека. Об этом — стихотворение о городе, который Мандельштам считал родным для себя: он населен уже не теми, кто дорог поэту, а мертвецами, «рыбий жир ленинградских речных фонарей» сгущается до «зловещего дегтя». «Поменьше читайте эти стихи, — посоветовал тогда же поэту один из его доброжелателей, — а то они и в самом деле придут за вами».

  «...Заглавию „Ленинград“ и прилагательному „ленинградский“ противостоит двойное симметрическое взывание к городу в исконном его названии „Петербург!“. <...> Город-мученик врывается в нас, проникает в наше сокровенное бытие, вплоть до утробного, биологического. Город, с которым поэт сроднился до того, что чувствует его в своих прожилках, навевает болезненные воспоминания детства: припухлые железы, рыбий жир. Детские слезы как бы сливаются со слезами, которые вызвало в нем возвращение в город, оказавшийся мертвым. Черные и желтые краски, привычные у Мандельштама в описании еврейской семейной среды в Петербурге (семья и город в его подсознании до некоторой степени слиты), сгущаются вплоть до того, что становятся материей: деготь, желток.
  Торопливость зловещей встречи („Скорей же“ повторено дважды) ведет к центральному заявлению четвертого двустишья: „Я еще не хочу умирать“.
  Это заявление перекликается с пушкинским „но не хочу, о други, умирать“, однако тональность его иная. У Пушкина это интимная дума, смягченная дружбой и мечтой о возможной любви; подлежащее отсутствует и перенесено на утверждение жизни: я жить хочу. У Мандельштама призыв Петербурга в качестве свидетеля придает заявлению общественно-магический характер. В строке каждое слово существенно: как ярко выраженное подлежащее, так и наречие „еще“, означающее, что в какое-то определенное, им самим выбранное время Мандельштам даст свое согласие на смерть. Тут нет отказа от смерти, но желание превратить насильственную смерть в добровольный подвиг».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982


  «Да, наконец полноправно заявлено: „мой город“, и историческое его имя повторяется, как заклинание: „Петербург!.. Петербург!“ Речные фонари, бытовая, преходящая деталь, отданы сиюминутности, названы „ленинградскими“, а в имени воскресает то прошлое, что некогда заворожило юного Мандельштама. И это воскрешение, эта кровавая близость пришлись на трагический миг расставания. С Петром. С городом. Предчувствие, что — со свободой. И с жизнью».

С. Рассадин. Очень простой Мандельштам, 1994


  «...В качестве объекта всех пыток и казней он неизменно пророчески видел себя. Не кому-то, а именно ему кидался на плечи „век-волкодав“. Не чьи-то, а именно его кровавые кости хрустели в пыточных застенках.
  Не случайно почти во всех его стихах, написанных в это время, так упорно, так настойчиво, так неотвязно преследует его ощущение своей загнанности, обреченности, сознание неизбежной гибельности своего пути».

Б. Сарнов. Заложник вечности: Случай Мандельштама, 1990



Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.

Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный.
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ?..

Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария, — гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить — уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.

1934


  А. Ахматова назвала это стихотворение, обращенное к поэтессе М. С. Петровых, в которую Мандельштам «был бурно, коротко и беззаветно влюблен», «лучшим любовным стихотворением XX века».


Стансы
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу — и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки —
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.

Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили, а теперь — пойми:
Я должен жить, дыша и большевея
И перед смертью хорошея —
Еще побыть и поиграть с людьми!

Подумаешь, как в Чердыне-голубе,
Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,
В семивершковой я метался кутерьме!
Клевещущих козлов не досмотрел я драки:
Как петушок в прозрачной летней тьме —
Харчи да харк, да что-нибудь, да враки —
Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка:
Нежнее моря, путанней салата —
Из дерева, стекла и молока...

Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.

Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь — сам-друг —
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все: немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен...
Как Слово о Полку, струна моя туга,
Но в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье —
Сухая влажность черноземных га!

Май — июнь 1935


  Стихотворение написано Мандельштамом во время пребывания в ссылке в Воронеже. Арестованный в ночь с 16 на 17 мая 1934 года, автор гневной сатиры на Сталина («Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны...») был сослан вначале в Чердынь, где он в состоянии психического расстройства пытался покончить жизнь самоубийством, выбросившись из окна больницы, — отсюда упоминаемый в стихотворении «прыжок». Но и отторгнутый от мира, предчувствуя неминуемую гибель, поэт не хотел отделять свою судьбу от судьбы страны, народа, наконец, от судьбы современников. В стихах, написанных в ссылке и объединенных впоследствии в цикл «Воронежские тетради», предстает, по словам Ахматовой, «трагическая фигура редкостного поэта», который и в невыносимо тяжелых условиях «продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи». Появляющееся в стихотворении слово «большевея» — неологизм поэта, смысл его становится понятен, если напомнить о сказанных им жене словах: «...В победе в 17 году сыграло роль удачное имя — большевики — талантливо найденное слово. И главное, на большинстве в один голос... В этом слове для народного слуха — положительный звук: сам-большой, большой человек, большак, то есть столбовая дорога. «Большеветь» — почти что умнеть, становиться большим». «Садовник и палач» — речь идет о Гитлере, который на досуге увлекался садоводством.
  «В „Стансах“, состоящих из восьми фрагментов, Мандельштам взвешивает свою судьбу, вспоминает тюрьму, прыжок в пустоту из госпиталя, вернувший ему разумное восприятие действительности, расписывает красноармейскую шинель как первопричину разрыва с миром и заявляет дважды:
  „Я должен жить, дыша и большевея...“
  Полученная отсрочка, необходимость тянуть жизнь, неизбежно влечет для него компромиссы с действительностью. <...> Но интуитивно, нутром своим, Мандельштам чувствует, что арест и ссылка не выбрасывают его из истории, а, наоборот, ставят в центр ее. <...> Мандельштам ощущает себя подлинным „очевидцем“, в объективном смысле, поскольку он это ощущение приписывает стране. Ему внятно все, но не как Блоку — отвлеченности разных цивилизаций, а конкретные факты истории. <...> И несмотря на бедственное свое положение, Мандельштам не чувствует, что он „надломлен“ или „ограблен“. Возвышаясь над текущим временем, над сиюминутным положением, он прозревает огромность своей судьбы, огромность своей будущей славы. В его голосе после удушья:
  Звучит земля — последнее оружье —
  Сухая влажность черноземных га! —
  и не только потому, что он находится поневоле в Воронежской области: отныне, через жертву свою, он принадлежит земле. Он в ней, и она в нем. Последнее словцо, сокращенное „га“, юмористический штрих, но еще одно свидетельство о том, что Мандельштам не чужд современности, что он полноправный ее член».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982


  «...Мандельштам отказывается приобщаться к окружающей его социальной реальности, отказывается от близости с воспитанным ею поколением „юношей тепличных“, выращенных в искусственной идеологической атмосфере и не знающих той действительной жизни, которую знает лирический герой.
  „Как в колхоз идет единоличник“ —т. е. нерадостно, не с открытой душой, а вынужденно, потому что нет выбора, просто нет вокруг иного мира. Но мир и люди тем не менее хороши — все так же хорош для поэта „рожающий, спящий, орущий, к земле пригвожденный народ“».

В. Воздвиженский. Мандельштам в тридцатые годы, 1991


  «Задача жить, „большевея и хорошея“, „действительно названа, но она развернута — и на площадке „лирического себялюбия“, которое Мандельштам считал „мертвым даже в лучших своих проявлениях“, она разворачивается ступеньками, ведущими к людям, к современникам, к преодолению разлуки с ними: дыша, большевея, хорошея перед смертью — „побыть и поиграть с людьми“. В таком ряду необходимость жить, „перед смертью хорошея“, звучит как снятие некоторого юношеского нарциссизма, лирического себялюбия, не миновавшего и Мандельштама („Дано мне тело — что мне делать с ним? Таким единым и таким моим?“ — „Дано мне тело...“, 1909).
  То же самое происходит и со словами „поиграть с людьми“. В контексте этого стихотворения и вообще творчества позднего Мандельштама возможное значение какой-то обособленности или эгоистической неискренности полностью преодолевается решительным и добросердечным движением — „в мир“. <...> Слова „поиграть с людьми“ воспринимаются здесь как потребность в естественности и открытости „игр детворы“, в которых виделось поэту собственное воскрешение».

В. Гыдов. «Дышать не для себя...», 1991


  „Главное здесь поиск точки совместимости“ со своей эпохой, усилия понять ее через слово и тем не оправдать, не приспособиться, а обнаружить достоинство существования, без которого жизнь теряла смысл. <...> Он мог жить в мире, имеющем начало, рассвет, конец. Он не мог жить в мире абсурда, в сослагательном наклонении и, по словам И. Бродского, „во вневременных категориях и конструкциях, вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног и вокруг них возникает ореол условности“. Он не может впасть в этот язык — он может лишь сломать старый, одеревянеть, окосноязычить собственную речь. Потому-то он всего лишь „должен жить“, да еще „большевея“, где это последнее качество равноправно с самым существенным (через союз „и“) — и „дыша“. Именно в этом состоянии он хочет „работать речь“, как обстругивают дерево, как точат металл — но не как музыку. О том, чтобы слово вернуть в музыку, он позабыл („Я слово позабыл, что я хотел сказать...“, 1920). А вот стук в Арктике советских машин услышал из Воронежа — и заново входит в жизнь, как единоличник в колхоз, а мы-то теперь знаем, каким образом тот туда входил. Да еще хочет „поиграть с людьми“, которые „хороши“».

С. Неретина. Единство творческого метода О. Мандельштама, 1991
http://irgali.narod.ru/files/mandelshtam.htm