Александр Введенский: МЕНЯ ИНТЕРЕСУЮТ ТРИ ТЕМЫ – ВРЕМЯ, СМЕРТЬ, БОГ

У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Александр ВВЕДЕНСКИЙ

Ещё в 1920-е годы Александр Введенский признался своему другу Якову Друскину: «Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог. Относительно времени до сих пор ни философы, ни физики не могли дать удовлетворительной теории. В теории относительности и в микрофизике возникают неразрешимые парадоксы, то есть бессмыслицы. Биологически смерть понятна, но смерть разумного су­щества непонятна и бессмысленна. <…> Что касается до третьей темы – Бог, то непонятность её для человеческого разума ясна. Всё это сверхразумные бессмыслицы».

Александр Иванович Введенский родился 23 ноября (по новому стилю 6 декабря) 1904 года в Санкт-Петербурге. Его отец много лет прослужил экономистом в Поземельном банке. Мать (в девичестве носившая фамилию Полоцкая) была успешным врачом-гинеко­логом.

В своё время родители Введенского определили своего сына в частную гимназию Л.Д. Лентовской, которую потом преобразовали в десятую трудовую школу.

Своё первое стихотворение Введенский сочинил в 1913 году. Это был «Ответ девы». Девятилетний гимназист писал:
Зачем же пакостишь ты дева

Немые эти ручейки,

Одутловатый хвостик древа,

вид памятника, речь оки?

И далее шёл ответ девы:

А потому, что челноки.


Потом, уже перед окончанием школы, в январе 1921 года Введенский и два его приятеля – В.Алексеев и Леонид Липавский отпра­вили свои первые поэтические опыты Блоку. Но классик отметил лишь Алексеева.

После школы Введенский устроился конторщиком на электростанцию «Уткина Заводь». Позже он подал документы на юридический факультет Петроградского уни­верситета. Однако очень скоро ему стало ясно, что юриспруденция – это не его дело, и Введенский перешёл на китайское отделение Восточного факультета. Впро­чем, он и там надолго не задержался.

Первое признание к Введенскому пришло в 1923 году: его в одной из своих статей отметил Г.Крыжицкий, усмотрев в алогичных изречениях несостоявшегося юрис­та пример нового этапа футуризма. В ту пору молодой поэт находился под сильным влиянием режиссёра Игоря Терентьева. Они вместе работали в ГИНХУКе (Инсти­тут художественной культуры), во главе которого стоял Казимир Малевич, и сообща в отделе фонологии разрабатывали заумные «ряды слов», поставляя их в соответ­ствие с той или иной живописной вещью. Именно Терентьев вывел Введенского на классика футуризма Алексея Кручёных. Кроме ГИНХУКа выстраиванием «заумных рядов» занимался также Александр Туфанов, создавший в марте 1925 года «Орден Заумников DSO» и с которым тесно сотрудничал Даниил Хармс. Поэтому, естест­венно, их пути рано или поздно должны были пересечься.

Знакомство, происшедшее летом 1925 года на поэтическом вечере «заумников», вскоре переросло в дружбу. Введенский, вспомнив созданный им в 1922 году нео­логизм «чинарь» (от слова «чин» в смысле «духовного ранга»), предложил Хармсу провозгласить особую школу чинарей. Так Введенский в 1926 году стал «чинарём ав­торитетом бессмыслицы», а Хармс – «чинарём взиральником». Впоследствии философ Яков Друскин, учившийся вместе с Введенским в одной гимназии, подчеркнул, что общество чинарей было эзотерической организацией, которая таила в себе, своих текстах и разговорах сокровенное ядро убеждений и творческой практики его членов.
Александр ВВЕДЕНСКИЙ


Позже друзья пытались создать группу «Левый Фланг», «Академию левых классиков» и даже свой театр «Радикс». Они надея­лись, что театр поможет им соединить драматический текст, живопись, цирк и танец. Уже осенью 1926 года «Радикс» приступил к репетициям пьесы «Моя мама вся в часах», смонтажированной из произведений Хармса и Введенского. Однако вскоре над ГИН­ХУКом, где проходили репетиции, нависла угроза закрытия, поэтому работу над спектаклем пришлось приостановить.

Тогда же в узком кругу чинарей выявились и первые противоречия. Суть разногласий сформулировал примыкавший к прияте­лям Николай Заболоцкий. Он бросил Введенскому упрёк, что тот не умеет превращать стихи в музыку. «На вашем странном инст­рументе, – писал Заболоцкий, – Вы издаёте один вслед за другим удивительные звуки, но это не есть музыка».

Тем не менее чинари и близкие им по духу поэты тогда ещё старались держаться вместе. Они даже в конце 1927 года создали в Ленинграде новое Объединение Реального Искусства, которое вошло в историю как литературная группа «ОБЭРИУ». Автором литературной части манифеста этого движения стал Заболоцкий. В программном документе новой группы он дал краткую характе­ристику всем шести зачинщикам. Самый резкий отзыв касался Введенского. «А.Введенский (крайняя левая нашего объединения), – писал Заболоцкий, – разбрасывает предмет на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Введенский разбрасы­вает действие на куски, но действие не теряет своей творческой закономерности. Если расшифровать до конца, то получается в ре­зультате видимость бессмыслицы. Почему видимость? Потому что очевидной бессмыслицей будет заумное слово, а его в творчест­ве Введенского нет. Нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов. Поэзия не манная каша, которую глотают не жуя и о которой тотчас забывают» («Афиша Дома печати», Л., 1928, № 2).

Первой громкой акцией обэриутов стал вечер «Три левых часа», устроенный 24 января 1928 года в большом зале ленинград­ского Дома печати. Вечер открыл своим манифестом Заболоцкий. Потом зрителям показали постановку пьесы Хармса «Елизаве­та Бам». А затем чуть ли не до утра народ до хрипоты спорил о том, что же это такое – современное искусство.

Введенский на том вечере прочитал «Начало поэмы». Он призывал:
верьте верьте

ватошной смерти

верьте папским парусам

дни и ночи

холод пастбищ

голос шашек

птичий срам

ходит в гости тьма коленей

летний штык тягучий ад

гром гляди каспийский пашет

хоры резвые

посмешищ

небо грозное кидает

взоры птичьи на Кронштадт


Журналисты восприняли первый вечер обэриутов как скандал. Произошло, утверждала в «Красной газете» некто Л.Лесная, «нечто непечатное. Насколько развяз­ны были Обериуты <…> настолько фривольна была и публика. Свист, шипенье, выкрики, вольные обмены мнений с выступающими» («Красная газета», 1928, № 24).

Однако обэриуты ни с какой критикой считаться не стали. Введенский в это время обратился к новым темам. В его стихах вдруг с новой силой зазвучали мотивы умирания. Он писал:
я выхожу из кабака

там мёртвый труп везут пока

то труп жены моей родной

вон там за гробовой стеной

я горько плачу страшно злюсь

о гроб главою колочусь

и вынимаю потроха

чтоб показать что в них уха.


Партийные критики, естественно, такую поэзию не понимали. Соответственно на обэриутов участились печатные нападки. Особенно им досталось за выступление весной 1930 года в общежитии Ленинградского университета. Уже на следующий день после проведённой обэриутами встречи со студентами некто Л.Нильвич заявил в газете «Смена», что молодые поэты далеки от строительства. «Они ненавидят борьбу, которую ведёт пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их за­умное жонглёрство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового вра­га» («Смена», 1930, 9 апреля).

Но Введенский не внял и этому грозному окрику. Словно в ответ комсомольским комиссарам он написал вызывающую поэму «Кругом возможно Бог», которую Друс­кин назвал «эсхатологической мистерией». Друскин потом подчёркивал: «Поэтика больших вещей Введенского – эсхатологична, и почти в каждой – Бог. Это связано с ощущением непрочности своего положения и места в мире природы. Эта непрочность не политическая или социальная, а онтологическая: на всеобщих развалинах и обломках. Но мы не делали поверхностных нигилистических выводов. Каждый из нас по-своему искал и знал, что есть трансцендентное – Бог».

Арестовали Введенского 10 декабря 1931 года прямо в поезде Ленинград – Москва. Его вместе с Хармсом, Игорем Бахтеревым и Туфановым обвинили в организа­ции антисоветской нелегальной группировки литераторов. Среди тех, кто дал против обэриутов показания, был Ираклий Андроников. На одном из допросов Андрони­ков прямо заявил что «заумь» Введенского и Хармса – это «способ зашифровки антисоветской агитации».

Следствие продолжалось почти четыре месяца. За это время у поэта начались слуховые галлюцинации. Лишь 21 марта 1932 года коллегия ОГПУ дала команду вы­пустить его из-под стражи. Ему запретили в течение трёх лет даже появляться в шестнадцати крупных городах. Так он попал в ссылку: сначала в Курск, потом в Борисог­лебск. В Ленинград поэт смог вернуться только в январе 1933 года.

Летом 1936 года судьба забросила Введенского на несколько дней в Харьков. Там в местном отделении союза писателей его очаровала 23-летняя секретарша Га­лина Викторова, у которой на руках был полуторагодовалый сын Боря. Между ними вспыхнул роман. Вскоре поэт окончательно из Ленинграда перебрался в Харьков. И уже осенью 1937 года Викторова родила ему сына Петра.

Литературные дела Введенского в это время обстояли не лучшим образом. Да, в 1937 году у него вышла книга прозы «О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке». Но её тут же дважды обругал журнал «Детская литература». Критики заявили, будто писатель, «желая посмешить детей», «искажает жизнь».

Введенского перестали издавать, и он оказался на грани голода. Вся надежда у него оставалась на благоразумие директора Детиздата Сергея Андреева. «Я имею семью (жену и двух детей), – писал он Андрееву 18 сентября 1938 года, – и так как моим единственным источником заработка является заработок литератур­ный, а его в 38 г. почти не было (в плане не стояло ни одной моей книжки), то я вынужден был всё продать с себя, и сейчас мне не в чем выйти на улицу, и семья моя и я голодаем. Мне очень трудно и неприятно писать об этом. Я с 1927 г. работаю в детской литературе, я написал около 30 книг, и не все же они были плохие. Но поче­му-то получается так, что если меня ругают, то меня не печатают, и если меня хвалят, то меня тоже не печатают. Я не хочу, сейчас, вступать в споры о том, так ли уж плоха моя книга «Повесть о Девочке Маше», о которой была такая резкая статья в ж<урнале> «Детская Литература» (собственно с этой статьи и начались все мои не­счастья) – м<ожет> б<ыть> это и так, м<ожет>, б<ыть> действительно эта книжка и плоха, хотя я имею ряд совершенно противоположных отзывов, от ряда писателей, и читателей, знающих эту книжку наизусть. Но неужели из-за одной этой книги надо зачёркивать и меня, как писателя, и все мои книги».

В этот раз Введенского выручила дочь видного революционера – Лидия Кон. Она всё сделала, чтобы в 1940 году Детиздат выпустил томик поэта со стандартным на­званием «Стихи», включив в него лучшие поэмы обэриута – «Кто?» и «Щенок и котёнок».

Одновременно с подготовкой избранного для Детиздата Введенский сочинил для кукольного театра Сергея Образцова пьесу «Концерт-варьете», сделав два вари­анта – взрослый и детский. Но Образцов текст поэта отклонил. Лишь через много десятилетий стало известно, что свой самый знаменитый спектакль «Необыкновен­ный концерт» Образцов поставил, оттолкнувшись от пьесы именно Введенского.

Жуткая нищета, проблемы с издательствами, предчувствие новой страшной грозы – всё это действовало на Введенского весьма гнетуще. Не случайно в его предво­енном творчестве резко усилились эсхатологические мотивы. Другое дело, что поэт всегда к смерти относился очень даже спокойно. Перечитайте написанную им бук­вально за год до войны «Элегию». Как он величественно провозглашал: «На смерть, на смерть держи равненье, / певец и всадник бедный». Эта «Элегия» в своё вре­мя потрясла даже тех литераторов, которые подчёркнуто пренебрегали левым искусством. Я имею в виду прежде всего Анну Ахматову и Эмму Герштейн. Герштейн призналась впоследствии в своих мемуарах, что когда она впервые в 1940 году услышала эти стихи из уст своего старого друга Николая Харджиева, то «была совершен­но потрясена беспощадным и пронзительным воплощением в слове нашего трагического времени».

Введенский понимал, что дни его сочтены. В мае–июне 1941 года он, по свидетельству своего друга ещё с гимназической поры Якова Друскина, написал трагичес­кое стихотворение, которое по сути стало реквиемом. Друскин дал этому стихотворению название «Где. Когда». В первой части – «Где» поэт спешил со всеми попро­щаться. Он писал:
Прощайте скалы полевые,

я вас часами наблюдал.

Прощайте бабочки живые,

я с вами вместе голодал.

Прощайте камни, прощайте тучи,

я вас любил и я вас мучил...


Во второй части – «Когда» поэт словно подводил итоги. У него уже не было никаких иллюзий. Он сознавал, что судьба его предрешена.

Введенского забрали 27 сентября 1941 года. Накануне он отправлял в эвакуацию свою семью. Его самого и ещё нескольких писателей начальство задержало в Харькове на два-три дня для довершения каких-то дел. Когда Введенский пришёл на вокзал и увидел переполненные эшелоны, он не выдержал и перед самым отхо­дом состава вытащил жену с детьми на перрон. Это заметил комендантский патруль. Военные тут же навели о подозрительном провожающем необходимые справки. Узнав, что Введенский уже имел одну судимость, они подумали, что поэт, поддавшись пораженческим настроениям, испугался и решил дождаться немцев, поэтому его в превентивных мерах арестовали. А потом последовало принудительное этапирование в Казань. Однако в дороге поэт заболел дизентерией и очень ослаб. Уже под Тамбовом, как говорили, конвой его пристрелил и выбросил из вагона.

Официально в справочниках дата гибели Введенского указана 19 декабря 1941 года.

Впоследствии первая жена поэта – Тамара Липавская составила картотеку словаря языка Введенского.

Вячеслав ОГРЫЗКО
http://www.litrossia.ru/2009/26/04292.html