Несколько дней я крутился в делах как очумелый - предновогодних и не только, и между делом всё хотел купить один отличный фильм "Нью-Йорк, я люблю тебя", такое лоскутное полотно из человеческих историй, случившихся в самом невероятном городе мира. И нигде его не нет.

   А сейчас случайно прочитал - только в одном месте, но перепроверить пока нет сил - что Натали Портман умерла, упав с большой высоты при съемках какого-то фильма.

   Сижу в шоке и печали.

[500x684]

   Хотел сейчас посмотреть трейлер фильма на YouTube, но нашел там вот такой замечательный клип:

   http://www.youtube.com/watch?v=5JkBiP7rPt0

   Смотреть всем, кто любит Нью-Йорк.

   P. S.

   Один мой рассказ о Нью-Йорке (а также об одиночестве, страсти и смерти, и... может быть, о перерождении) из выходящей вскоре книги:

   ВИДЕНИЕ

Для чистой мечты, для впечатления,

не поддающегося анализу, искусство четкое

и положительно есть кощунство.

Шарль Бодлер

 

   Это случилось в мрачном месяце октябре, когда я бродил не­прикаянный по холодным улицам города Нью-Йорка. Незадолго до того меня уволили с работы, кажется за мое хроническое равно­ду­шие, и я был этому даже рад, поскольку теперь мог сам распоря­жаться своим временем. Воистину, время – это было един­ственное, что у меня еще осталось. Я был теперь вполне свободен, как может быть свободен человек, который никому не хочет зла, и который полагает, что жизнь его находится вне опасности. 
   Деньги таяли невероятно быстро. Считается, что можно жить в Нью-Йорке совсем без денег, нужно лишь довериться животвор­ному духу этого места, позволив ему нести себя по течению; но из меня не получался веселый бедолага. День за днем я сидел в своей комнате в Боуэри, читал свои книжки, пересматривал фильмы или просто о чем-нибудь размышлял, лежа на диване. Когда особенно интересная мысль посещала меня, я находил в себе силы, чтобы подняться и записать ее в тетрадь. Иногда по вечерам я выходил гулять в ближайший парк, чтобы побродить по аллеям и послушать звуки вечернего города, а потом присесть где-нибудь в стороне, чтобы снова читать и размышлять. После этого я возвра­щался в свою комнату, по-нью-йоркски пустую, с особым ощущением про­странства, одинаково пригодного для творчества или меланхолии, садился в тертое кожаное кресло и включал видео.
   Так прошло несколько недель, отмеченных, помимо вышепере­численных занятий, парой-тройкой бесперспективных собеседова­ний, после чего моя свобода начала меня несколько тяготить. Осо­бенно тоскливо было по утрам, когда, проснувшись, я лежал с от­крытыми глазами и сознавал заранее всю безысходность наступаю­щего дня. Чтение книг уже не доставляло мне прежнего удовольст­вия, скорее, пробуждало чувство зависти; а лица уличных прохо­жих все больше раздражали меня. Я как будто обрастал скорлупой цинизма, и не­давнее чувство свободы превраща­лось каким-то об­разом в серую пелену повседневности, делая меня пленником са­мого себя. Пару раз я даже звонил своим старым зна­комым, но раз­говор как-то не клеился, и наговорив друг другу ба­нальностей, мы вешали трубки. 
   После таких бесед ни о чем у меня возникало желание написать эссе «телефонный аппарат как архетип неиспользованных возможностей». И вот однажды, когда за окном шел осенний дождь, а я смотрел на улицу под музыку Сати, раздался телефон­ный звонок. Я не сразу его услышал, продолжая какое-то время смотреть на кирпичную стену пустого дома напротив. Он уже не­сколько дней, почему-то, притягивал мое внимание: входные двери были забиты досками, стены раскрашены из баллончиков, на тро­туаре стояли две брошенные машины; но несколько раз по вечерам я видел туск­лый алый свет на пятом этаже сквозь занавеску. После третьего звонка я отошел от окна и, продолжая смотреть на дом сквозь за­весу дождя, снял трубку. Звонил старик индиец из букинистического магазинчика; как-то раз мы с ним разговори­лись, и он предложил мне пра­вить подстрочные переводы рассказов Мирчи Элиаде. Я сказал ему, что подумаю, и оставил свой теле­фон; и вот теперь он звонил мне уз­нать, что я решил. Конечно, я со­гласился. 
   Мне представилась возможность изменить свой образ жизни. Так или иначе, я ничего не потеряю, а кроме того, смогу приобщиться к творчеству легендарного мифотворца, так ска­зать, из первых рук. И словно желая отметить начало новой главы в своей жизни, я вышел на улицу, со­бираясь побродить по вечернему городу. Время еще было раннее, небо на западе лишь слегка окра­силось бледно-ржавым закатом, и фонари зажигались один за дру­гим, по мере того, как я углублялся в лабиринт неизведанных улиц Нью-Йорка. У меня не было определенного маршрута, я лишь хотел развеяться, и потому единственным ориентиром моего пути служили сами окружающие здания. Прелесть подобной прогулки состояла в ее непредсказуемости, поскольку, при всей моей любви к архитектуре, я никогда не старался запоминать названия улиц или номера домов. 
   Я шагал, погруженный в свои размышления о тонкой взаимосвязи между случайным и судьбоносным в жизни человека, о том, как часто мы, сами того не замечая, переворачиваем важнейшие страницы в книгах своих судеб. Легкий дождик не­заметно накрапывал, щекоча меня по лицу, я держал зонт закрытым, и все вокруг казалось при­ятно умиротво­ренным. В погожие дни я мог бродить вот так часами, бесцельно меряя шагами тротуары, переходя с одной улицы на другую. В какой-то момент я поднял взгляд в небо и увидел темно-синюю полосу между крышами соседних зда­ний. Незаметно опус­тилась ночь; воздух стал прохладным, и я поднял воротник плаща. Где-то неподалеку прозвучала полицейская сирена. 
   Ночной Нью-Йорк – особенное место: шумный и дело­вой днем, он погружается с наступлением сумерек в синий полумрак. Воздух оживает, тени обретают плоть, и камни что-то хотят сказать тебе. В та­кие моменты окружающий мир обретает завершенность, и жизнь уже не кажется невыносимой; вещи и люди уравниваются в своих правах, они все становятся равноценными декорациями в одном невероятном спектакле. Нью-Йорк как будто насквозь про­низан неповторимым урбанистическим магнетизмом, своеобразной эстетической мимикрией; он будто заряжен особой по­эзией, сами его улицы, дома и не­оновый воздух. Как бы там ни было, ведь Нью-Йорк – это вечный центр ис­кусств, город художников, музыкантов и лицедеев, хотя, в такой же мере, город наркотиков и дешевого секса. Он имеет свою мифологию, это целая все­ленная в своем роде, самодостаточная и равнодушная, всегда готовая отдаться новому королю или снисходительно позволить вам подыхать в подворотне. 
   Кажется, я проходил мимо какого-то дешевого отеля, знававшего лучшие времена, с облупившейся штукатуркой и одиноким фонарем у входа, ронявшим пятно света на истертые каменные ступени. За стеклянной дверью в стиле модерн я разобрал объявление о том, что сюда требуется ночной портье. В моем сознании сразу возникли узкие, темные коридоры с вытертыми ковровыми дорожками, скрипучие лестницы и комнаты, пропах­шие липким малиновым запахом. Джазовый мотив доносился из подвального кафе. Прохладный ветер овевал мое лицо. И вот тогда, в тот самый момент, что-то заставило меня обернуться и увидеть за деревьями в парке одинокую женскую фигуру. 
   Сейчас я не могу уже припомнить, как все было. Помню лишь, что меня сразу поразила ее удивительная отстраненность, как будто, пребывая здесь, в этом городе, она в то же время, находилась где-то бесконечно далеко, словно была проекцией кинокамеры. Ее обманчивая хрупкость таила сверхъестественную силу, проистекавшую, казалось, из самых недр земли, нежная кожа своей белизной была подобна живому снегу, а ее огромные, черные глаза поблескивали в лунном свете, словно черные жемчужины, полные жизни и страсти. Я просто пошел по направлению к ней, не в силах противостоять этому властному, безмолвному зову. Меня как будто тянул к ней неведомый запах или изысканная, невыразимая мелодия, вводившая меня в состояние, близкое к трансу. 
   Приблизившись, я уже точно знал, что эта женщина имела отношение к людскому роду примерно то же, что сам я – к обезьянам. В лице ее не было решительно ничего человеческого, это была маска, форма и цвет которой выражали совершенство столь абсолютное, что ни один скульптор или художник никогда не смогли бы создать чего-то подобного. Они бы просто задохнулись в припадке экстатического поклонения еще на полпути до завершения работы. 
   Должно быть, то, что вы сейчас читаете, больше всего похоже на бред спившегося неудачника, никому не нужного и на все махнувшего рукой. Но что мне до вашего мнения. Я знаю лишь, что этой ночью познал нечто немыслимое в рамках общепринятого человеческого опыта, и никакие доводы рассудка или призывы к здравому смыслу уже не смогут повлиять на образ моих мыслей. Сейчас я пишу эти строки, лежа в каком-то подвале, и вижу сверху, за окошком, ноги утренних прохожих, которые мне так же безразличны, как тараканы, что ползают возле меня по стенам и потолку. Я чувствую сильную слабость, как будто жизнь покидает меня, но это всего лишь иллюзия, поскольку я знаю, что меня ожидает нечто несравненно более прекрасное и значимое, нежели все то, что принято считать среди людей ценным и важным. С тех пор как я ее увидел, это ночное божество, земная жизнь мне опостылела, ведь она означала возвращение в серый мир, потерявший для меня всякий смысл, и я не мог с этим смириться. Приблизившись к ней этой ночью, я не сумел произнести ни слова, и только мой взгляд молил ее забрать меня от­сюда. Ведь после того, что я испытал, прошлое для меня исчезло навсегда.