Недели летели, как бумага в ризографе. Влажный, туманный, подобный протяжным соло Нила Янга, тоскливый март сменился хрустально-холодным, драйвовым, боб-дилановским апрелем. Я менялся вместе с погодой – бредовое вожделение постепенно пропало, уступив место тупой боли, которая временами сменялась приступами слепой ярости. Вместо внезапного желания расстегнуть пуговицы на одной из его бесчисленных шикарных рубашек, за тем, что бы провести губами от плеча к ключице и обратно, возникали такие же внезапные, но более платонические, желания. Все чаще из меня вырывались глупые фразы в роде: «одень свитер» или «ну ты бы поел хоть». Все чаще мне приходилось сдерживать себя, что бы не подойти к нему сзади, не положить руки на родные, но такие далекие плечи, не поцеловать в макушку и не погладить мягкие соломенные волосы. Меня всегда поражали его волосы – благодаря своему цвету они производили впечатление жестких и непослушных, но в действительности были мягкие и легкие. Поэтому я несказанно обрадовался, когда появилась возможность дотронуться до них рукой.
- Подожди двадцать минут, ты только после душа. Голова высохнет – пойдешь. – сказал я, выглянув из кухни.
Наверно, я был смешон – с джезвой в руках, на поясе вместо фартука – полотенце. Еще и заботливую мамочку из себя корчу. Неудивительно, что на лице Рэндома промелькнула улыбка, которую он мгновенно проглотил.
- Так... уже, - сказал он, застегнув сапог.
- Ага, как же, как же, за пять минут прям. – я по-хозяйски запустил руку в его волосы, они действительно были сухие. Проверил на затылке – тоже. – Ладно, вали, нечего мне здесь глаза мозолить.
Действительно, глаза мозолить нечего – сегодня моя очередь убираться в квартире, что лучше всего получается под музыку, пусть уже свалит, а я тут вдоволь наорусь.
- Ты, товарищ, не дерзи, а то я могу и остаться... – его глаза метали шаловливые искорки, улыбка взорвалась радужным фейерверком. Я, в который раз, на одно лишь мгновение, возненавидел его и, пробурчав что-то нечленораздельное, вернулся на кухню. Услышал, как он выключил свет в прихожей, щелчок замка.
С уборкой было покончено, предстояла еще готовка. Я никогда не был в состоянии что-либо сносно приготовить. У меня всегда было что-то не как у людей – кофе сбегал, омлеты подгорали, овощи подавались на стол криво нарезанными и обильно приправленными моей кровью, так что вегетарианцам моя стряпня пришлась бы не по вкусу. Тем не менее, Кирилл не избавил меня от этой неприятной обязанности, похоже, ему было легче лопать весь тот бред, чем ежедневно становится в позу у плиты. Ну, то же, готовить, так готовить – я включил погромче музыку – поехали!
Когда-то в детстве у меня спросили, как достать слона из холодильника при помощи трех движений. Я не знал. Весь класс надо мной дико ржал, мол, какой ты, Лешка недогадливый. Ну и хер с вами, ответил я тогда, и поперся играть со старшеклассниками в футбол. Сегодня я доставал не слона, а всего лишь сметану: стоя спиной к холодильнику (уж очень лень было поворачиваться), левой дернул дверцу, затем, изящно (мне очень хотелось в это верить) прогнувшись, зачерпнул правой два поллитровых пакета, повторил первое движение с точностью до наоборот. Эрик Клептон затянул свое «как долго, детка?». Я достал двухлитровую чугунную кастрюлю, извлек туда сметану, разбавил ее двумя стаканами воды, посолил, поставил на медленный огонь (главное – не забывать помешивать!), и принялся за копченную подчеревку. In the days of old, in the days of gold, орал Боб Дилан. Три минуты на большом огне – и шкварки готовы, сметана к тому времени закипела. Мешая деревянной ложкой будущую кашу, тонкой струйкой всыпал туда кукурузную крупу. Мне никогда не нравился бануш из муки, мамалыга какая-то выходит, а не бануш, ей-богу! А мамалыги я в свое время налопался – поживи с мое, в общаге с молдаванами. My baby left me, yes she left me... Прикрутил огонь, накрыл крышкой, как раз есть время разобраться с грибами, тем более, они почти готовы: отцеди из банки и поджарь с луком. Что я и сделал. Бануш тем временем загустел, сняв крышку, я стал разминать его ложкой, пока не появись маслянистые капельки и он не стал отставать от стенок.
Кирюха пришел вовремя – я только что закончил готовку и, устроившись на кухонном подоконнике с сигаретой, наблюдал шикарный, как из ведра, киношный ливень. Ни слова не говоря, он сбросил сапоги, отфутболил их в угол прихожей, повесил свою промокшую куртку на тремпель, ввалился на кухню, поставил на стол бутылку водки и какую-то мелкую закуску.
- Я в Киев завтра еду, прикроешь меня на работе? – Кир производил впечатление человека, у которого кто-то умер.
- Не вопрос, иди мой руки.
Он направился в ванную, я достал из шкафчика тарелки. Наложив в каждую каши, сверху полил шкварками, сверху шкварок – грибы. Что же, все-таки, стряслось? Ладно, спрашивать себе дороже, напьется – сам расскажет, подумал я и, вернув на место пятидесяти - граммовые чарки , поставил на стол две советские стопки.
- Лешик, от меня жена ушла... - я оглянулся, Рэндом стоял в дверном проеме и смотрел куда-то в себя, - К толстому кошельку, как я понял. Еду завтра бумажки на развод подавать.
Признание прозвучало раньше, чем я ожидал, тем более, я никак не рассчитывал услышать неприятную новость такого характера.
- Никогда бы не подумал, что твой кошелек может показаться кому-то худым.
- Просто всегда найдутся кошельки потолще.
И тут я сделал то, чего не должен был делать ни при каких обстоятельствах – я взорвался.
- Ну и хер с ней, раз не оценила! Деньги! Это что, причина для ухода? Тем более, от тебя! Ты глаза разуй, она что, единственный человек на этом свете? – да, да, да! Я имел в виду себя! Себя, в числе таких же прочих – а я уверен, их было немало – тех, что смотрят на него украдкой, не смея даже мечтать о нем, тех, что бережно хранят, словно сокровище, каждый сон, в котором он появляется, тех, что бегут от него без оглядки, потому что каждая его улыбка, каждый взгляд приносят неимоверные страдания...
К счастью или к сожалению, истинный смысл моих слов до него не дошел. Рэм все так же стоял в дверном проеме, изучая дверцу холодильника стеклянными глазами. С минуту мы молчали.
- Тут не только в деньгах дело... Если и найдется кто-то, кого устроит мой кошелек, то желающих брать ребенка из детдома маловато. Дети. Я не могу иметь детей.
- Э... то есть...
-То и есть. В детстве переболел какой-то дрянью... в общем, ребенка я никому сделать не могу. Брать ребенка из детского дома она не захотела, а на то, что бы сделать ребенка в клинике, я еще не заработал...
Я молчал, сказать было нечего. Вернее, я много чего хотел ему сказать, но разница между тем, что ты хочешь и что ты можешь сказать, зачастую велика.
Мы молча поели и опорожнили бутылку. Отправив Кира спать, я повесил его мокрую куртку над плитой и зажег конфорки – самолет в семь часов, к этому времени она явно не высохнет своим ходом. Помыв посуду, взял сигарету и занял позицию на подоконнике. Сквозь запотевшее стекло смотрел на дождь. Он сказал «если найдется кто-то», кто-то, а не «какая-то женщина».
- Чего бы ты желал больше всего не свете? – спросил он меня когда-то, а я пожал плечами.
Теперь я знаю. I wish you were mine, but I want too much, написал я пальцем на запотевшем стекле и отправился спать.

Утро было не в меру холодным, от чего высовывать нос из-под одеяла казалось особенно страшным. Кирилл уехал. Я встал с кровати и поплелся на кухню, по дороге накинув его халат, что сразу же отозвалось болью где-то под ложечкой. Я знал, что так будет, но разве я мог поступить иначе? В мойке валялась грязная турка, помыв и набрав в нее воды, я поставил ее на плиту и зажег огонь. Подкурил сигарету. Кухня медленно заполнялась теплом, оконные стекла приобретали матовость, уже через минуту я смог различить собственную надпись. Дьявол! Как я мог забыть? Ведь оконные послания остаются! Быть может, меня пронесло и он все-таки не включал газ? Кого я обманываю, я только что сам помыл грязную джезву! Но… Но снизу на стекле было написано что-то еще… Я быстро зажег остальные три конфорки и вскоре смог прочесть:
Are you sure?
К какой части моего послания это относится – к первой или ко второй, я не знал. Пока не знал.