Не покидай…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

29.

Итак, немой пел, а новые слушатели его – вошедшие минуту назад Крадус, Флора, Альбина и Оттилия – похоже, онемели: им все казалось, что тут дразнящий фокус какой-то...
– Ну здравствуйте, собеседники!– приветствовал их бывший немой. – Полно, поверьте, наконец, глазам своим и ушам – и давайте общаться! Перед вами – известный говорун, способный перебалабонить всех... Милая королева, ну как, рады вы за меня?
– Я в восторге, Патрик... – Флора часто-часто хлопала ресницами. – Это счастье...
– Альбина, утром вы изволили шутить насчет турнира красноречия, – продолжал Патрик. – Просите же папу назначить его!.. Если только у нас есть еще недурные ораторы... похоже, что они попрятались или их упрятали всех... Вытаскивайте их, Ваше Величество, – и никто из них не переговорит немого Патрика - приглашаю вас в болельщики и судьи!
Незаметно и поспешно из зала вышла Оттилия.
А Пенапью захлебывался от избытка чувств:
– Слушайте, господин Патрик! Вам надо в театр... да-да, я убедился сейчас, это твердое мое мнение: ваше место – на сцене! Праздник, господа! Вот я, вроде бы, человек посторонний, а и у меня на душе праздник! Предлагаю тост... за это чудесное событие, свидетелем которого я имею честь быть... и всем-всем буду рассказывать о котором. У нас в Пенагонии никто уже не верит в чудеса... ну почти. Вот они и случаются реже – в наказание, не правда ли? Нет, но как это справедливо, господа: у кого талант, тому и голос... Вот я, например, мог бы и... помолчать. Откровенно говоря, все врет наша энциклопедия: никаких у меня талантов, ну решительно... Там только два слова честные: "любит искусство". Понимаете, я зритель хороший... вот и все.
Все помолчали, словно обезоруженные.
– А вы заметили – чем-то пахнет? – спросила Альбина у всех сразу. – Горьковатый такой аромат... освежающий...
– Я решила – это твои духи, – отозвалась королева. – Нет? Крадус, а ты чувствуешь?
– Что-то есть, да... Но дух свежего навоза я больше уважаю, ароматные вы мои. Не взыщите.
И опять Пенапью выступил:
– Да! Еще одно открытие, я и забыл сказать: теперь я знаю, господа, кто сочинитель тех песенок, которыми у нас молодежь увлекается! По глупости нашей они считались нарушением общественного спокойствия, эти песенки... Но теперь они будут вкладом в пенагоно-абидонскую дружбу! Потому что писал их Ваш воспитанник, королева!
– Племянник мой, – неожиданно уточнила королева Флора. – Родной племянник.
– Как это? – не поняла Альбина. – Ты что говоришь, мама?
– Этак, пожалуй, ты ляпнешь сейчас, – сказал в виде шутки король, – что Патрик – сын покойной сестрицы твоей? И короля Анри? В общем-то оно так и есть, но...
Тут он булькнул горлом, подавился своими словами, вид у него был оторопелый, взгляд – блуждающий... Если это шутка, то – дикая...
Принц Пенапью частично оказался в курсе дела:
– Анри Второго вы имеете в виду? О, я знаю – это жуткая страница вашей истории...
...Как-то не замечено было, что исчез сам Патрик: он спохватился, что виноват перед Марселлой, которая плакала от счастья за него – уже во время исполнения песенки. Перед ней и мы виноваты: не упомянули тихое ее появление. Теперь Патрик, говоря с ней наверху, не услышал сенсационных откровений, близко и грозно касающихся его... С галереи он смущенно обратился ко всем:
– Господа, прошу извинить меня: я немного устал... и что-то сердце – то зачастит, то замедлит... Глупо, правда же, – заиметь голос, чтобы истратить его на последнюю беседу с врачом и священником? Я еще вернусь, господа...
Он всех обласкал счастливым взглядом, и они с Марселлой ушли (она, как могла, поддерживала его, вдруг обессилевшего...)
– И опять с ней, с этой служанкой! – сочла необходимым отметить принцесса Альбина. – Но это пустяки сейчас... Нет, родители, что вы наговорили тут: Патрик – королевский сын? Сын тети Эммы и Анри Второго? Но вы же говорили всю жизнь, что он – приемыш, без роду, без племени?!
– Да потому, – всхлипнула ее мать, – что ваш Канцлер мерзкий стращал меня целых 16 лет! Да разве меня одну? А скольких со свету сжил, чтобы не проболтались?
А король не понимал, что происходит:
– А что это тебя прорвало сегодня-то?! О, Господи... Понимаешь, дочь – ни одна душа не должна была видеть в мальчишке наследника престола... Почему "была"? И сейчас не должна! Сейчас - особенно! Поскольку парень разговорился вдруг!

30.

В эту минуту вошли Канцлер и Оттилия. Было заметно, что, несмотря на ее помощь, переодевался он в большой спешке: перекошен галстук, углы стоячего воротничка не совсем симметричны... С ним не случалось такого прежде, и весь вечер это будет его раздражать. Но если бы, если бы только это...
Он извинился за свое "запоздалое и, может быть, не всем угодное вторжение" – так и сказал. Подошел затем к Пенапью и объяснил, что не был ему представлен из-за мучительного своего насморка. И сразу было представлено непрошеное доказательство: нос покраснел, лицо скривилось, пришлось поспешно извлечь платок, оказавшийся большим, как полотенце...
– Наш Канцлер, принц, – представил Крадус страдальца. – Тот самый. Зовут – граф Давиль. А насморк его как зовут? Алкоголический?
– Нет же! – чуть не вскричала Оттилия (как выражаются в наше время, король ее достал). – Аллергический!
– Будьте здоровы, господин Канцлер, – пожелал Пенапью, когда после долгих приготовлений раздался слабенький чих, можно даже сказать, кошачий ... – Очень жалко, что вы не знаете тех поразительных вещей, которые происходят в этих стенах... Вот я, прямо говорю, – потрясен...
– Я в курсе, – отвечал Канцлер. – Прежде всего, не будем задерживать музыкантов... пока. Чем меньше "потрясенных", тем лучше. Господа, музыка более не понадобится, до свидания!
...И все молчали, дожидаясь, пока уйдет последний из музыкантов. Мало вообще-то хорошего в прощании с музыкой...
"Человек номер два" приступил к расследованию:
– ...Итак, с чего же вдруг сделался красноречив немой воспитанник королевы?
– Испугались? – спросила Флора. – Напрасно: он еще пока тетей меня не называл, о правах на престол не заговаривал...
– И не выспрашивал, слава Богу, как его папу с мамой укокошили... – добавил Крадус.
Канцлер был и в ярости, и сбит с толку. Человек всегда бывает смешноват, если гневается, а источника своего негодования ясно не видит, не может найти:
– Стоп! О чем вы толкуете? Что вы здесь пили, господа?!
– Мы смешивали сок мухомора с керосином! – Альбине и прежде хотелось над ним поиздеваться, но почему-то можно стало – только теперь.
– Мне, девочка, не смешно ничуть! Господа... Ваши Величества... призываю вас к предельной серьезности! К предельной! Давайте отвечать за каждый звук, исходящий из нас! – и вслед за этим воззванием он дважды чихнул.
– Не выходит, брат! – обрадованно уличил его король. – Вот ты – можешь за свои чихи отвечать? Так и я... только из меня правда прет: тянет, к примеру, похвастаться перед нашим гостем! Ох, принц, ну и славную операцию провели мои люди... На том же чертовом месте, у Кабаньего Лога... А вот и герой этого дельца – легок на помине!
Это вошел Удилак. В новеньких полковничьих эполетах, в мундире, расстегнутом фривольно, с красным лицом и нетвердой походкой:
– Ваше Величество! Гвардейцы, отличившиеся в операции "Иго-го", благодарили просить... что я вру?.. просили благодарить: угощение отличное!
Тут королева Флора выступила со своей высокой оценкой упомянутой операции и ее участников. Пусть и немного она смыслила в лошадиных статях, но Милорд ей очень понравился, очень! – Минут двадцать назад муж водил ее смотреть на этого сказочного скакуна...
– Милорд? Я не понял... – сказал Пенапью в странной тишине. - вы ходили смотреть на него? Куда, простите?
– В мои конюшни, принц, – куда же еще? А вы как думали? - Крадус уже ничего не стеснялся. – Кто смел, тот и съел! За что полковничьи эполеты на Удилаке? За то, что Милорд – наш ! Так чего просят твои герои, полковник?
– Артистов! – улыбнулся его любимец во все 32 зуба. - Прикажите, Ваше Величество, тех кукольников отпустить до утра... И еще там, говорят, певуны какие-то, в подземелье, а? Их бы тоже - потому как захотелось ребятам искусством побаловаться! Не знают, как развлекаться... забыли!
– Это мой круг вопросов, полковник! Подойдите ко мне... - с этими словами Канцлер взял Удилака под руку и повел его в пустынную часть зала, что-то внушая ему вполголоса.
...Нужно было видеть принца Пенапью после всего сказанного. Выражение его лица... нет, не будем описывать: не получится! У него кружилась голова. Он потрясенно всматривался в Крадуса, в остальных, он тер свой лоб и шептал:
– Они здесь... их заперли... это все был обман...
Ничего более не выясняя, он, как сомнамбула, вышел из Дубового зала...

31.

Криволинейное движение по вестибюлю привело Пенапью в закоулок, где спал в кресле Патрик, положив ноги на пуфик. А рядом примостилась та, в чью сторону, уже несколько раз поворачивал принц Пенапью свое светлеющее лицо, как подсолнух за солнцем... Марселла сразу встала:
– Ваше Высочество? – и приложила палец к губам: не разбудите, мол. – Представляете, даже до его комнаты не дошли... Что-то в нем ужасно перетрудилось, наверное, – шептала она.
Пенапью, улыбаясь страдальчески, усадил ее и сам сел, причем сел на пол, и вышло, что смотрит он на девушку снизу вверх.
– Очень его понимаю, – зашептал он в ответ. – Во мне бы тоже что-нибудь лопнуло сейчас, если б я вас не встретил... вас одну или вас обоих... Мне мало кто понравился в Абидонии... только вы да он. – Он пошарил в кармане камзола, в жилетном кармане. – Ах, да, это же не мой камзол! Захотелось подарить вам что-нибудь... но у меня ничего нет: ограбили, знаете.
– Я знаю, слышала.
– Нет, вы не все знаете, Марселлочка. Меня не один раз ограбили: у вас король, оказывается... жулик. Не вздрагивайте так, это еще не самое плохое, что про них про всех можно сказать...
– О, – поразилась Марселла его проницательности. – Да вы молодец, Ваше Высочество!
– Спасибо, – зарделся он. – А вы мне напоминаете Золушку. Это, кстати, любимая моя книга... И что самое интересное – с вами, я думаю, случится то же, что и с ней: вам, милая, суждено быть принцессой!
– Мне? – Марселла испугалась сперва, потом засмеялась, зажав себе рот ладошкой.
– Вам. Потому что он поймет – не завтра, так через год, – что вы – это клад! И все кончится счастливо, как в той книге, - заключил он с искренней печалью.
– "Книга"! Сказка это! В ней десять листочков или меньше... И что общего у Патрика с тем принцем?
– Так вы еще ничего не знаете? – воскликнул Пенапью громче, чем следовало, и Патрик проснулся:
– А-а, Ваше Высочество!..
– Как вы себя чувствуете?
– Теперь – изумительно! Отдохнул. Да, между прочим, в вашу честь у меня такие строчки сложились, я и забыл:

С утра мне худо было, деточка,
Я чуть в отчаянье не въехал,
Но вы и ваши "ноты в клеточку"
Тоску излечивают смехом!(5)

Строго говоря, тут можно было и обидеться на месте Пенапью, но он, наоборот, расцвел:
– О, спасибо! Мне никогда еще никто не посвящал... так, чтобы искренно.
Поблизости от них остановились несколько гвардейцев с явными отклонениями от устава в форме одежды и поведении: они принялись играть в "жучка"...

32.

Терпение Канцлера истощалось:
– Я вам трижды объяснил, полковник, противозаконность вашей просьбы! Вы попросту глуповаты для этих эполет. Ступайте. Кру-гом! Марш!
Удилак повернулся круто и сделал несколько по-строевому чеканных шагов к выходу. Но – передумал, видимо:
– А ты кто такой? Ты же – штатский... Ваше Величество, как он может мне говорить: "кру-гом"? Все у него под следствием... все расследуется... Слушай, а вот какое дело никто еще не расследовал, возьмись-ка: почему коза – горохом сыплет, а конь – куличами кладет?
Королевская семья прыснула со смеху, Альбина тихонько сказала "Браво, Удилаша!", а Оттилия, прижав надушенный платочек к носу, зашипела:
– Свояк... Ваше Величество... укоротите своего героя!
– Домашний арест – как минимум! – объявил Канцлер и распахнул двери: – Гвардейцы, пройдите сюда.
Вошли те самые, что играли в "жучка". Они покачивались.
– Разоружить полковника, он арестован.
– Слушай мою команду, ребята, – возразил Удилак. – Взять Канцлера, засыпать в его штаны три фунта сухой горчицы, а потом это... посадить на карусели! Видите, какой у бедняги насморк...
– Называется – аллегорический, – хохотал Крадус. – Ой, да ты сам, братец, артист – лучше не надо! Свояк, да ты не бойся – шутит он! Только палку-то не перегни, полковничек...
Гвардейцы, однако, подчиняясь из двух приказов последнему, надвигались на Канцлера; тот пятился к лестнице:
– Вы что? Ополоумели? Я сказал – взять дебошира...
Удилак сам объяснил свой кураж:
– Может, завтра, Ваше Величество, я застрелюсь – со страху, что был такой смелый... А только покамест – хорошо! Ну до чертиков же надоело всем бояться его! Ребята, скажите вы...
Гвардейцы повернулись к монарху и доложили:
– Так точно, Ваше Величество, надоело!
Оттилия просто-напросто завизжала:
– Крадус! Король вы или тряпка, в конце концов?! И зачем здесь опять этот ребенок?!
Да, на лестнице обнаружилась девочка, та самая Ника, в одной рубашонке и с куклой; кукла была, конечно, позаимствована там, где уложили малютку; да только уснуть с такой "лялькой" вряд ли смог бы даже самый послушный ребенок: то была – по роковому стечению обстоятельств – марионетка, изображающая именно Канцлера...
Первыми заржали гвардейцы, они были просто в восторге... Канцлер выхватил куклу у девочки, да так резко, что она села на ступеньку и, наверно, ушибла копчик и заплакала...
– С кем воюешь, Ваше бесстыдство? – Удилак опалил его жарким презрением, а своим гвардейцам сказал: – Пошли, ребята. Если уж дите играет в него, – недолго, стало быть, ему людей пугать. – Он взял девочку на руки. – Чья она, Ваше Величество?
– Одного музыканта дочь, – объяснила Флора.
– Во! Как раз такой папа и требуется! А еще артисты – верно я говорю? Приказ же был – два дня гулять... Честь имеем! – и все трое щелкнули каблуками.

33.

Папу искать не потребовалось, он метался тут же, в вестибюле, сильно всклокоченный. Он побелел, увидев дочь в руках у солдафона; от Удилака, к тому же, еще попахивало пеклом жизнеопасного конфликта, в глазах его еще были молнии...
– Ради бога! – кинулся к нему музыкант. – Куда вы ее? Что она сделала?!
Своей и без того свирепой физиономии Удилак еще добавил этого свойства:
– Вы отец? Будете отвечать с ней на пару: не в те куклы она играет у вас! – Он оглянулся на гвардейцев и подмигнул им.
Тут приблизились и наши герои – Пенапью, Патрик и Марселла; девушка запросто отняла у полковника Нику, а ее полуобморочному отцу сказала:
– Вот видите, сударь? Я ж обещала вам... Все хорошо...
– Как "хорошо"?! Она, говорят, проштрафилась!.. Не забирают ее разве?
Голос был – как у вынутого из петли, а сам вот-вот чувств лишится! Удилак обескураженно скреб в затылке:
– Мама родная... земляки... это что ж такое с нами сделалось? И пошутить уже нельзя...
– А я знаю, почему! – вклинился Пенапью. – Я вам расскажу, господа... я тут таких вещей наслушался! Но сначала, господин офицер, – простите, я плохо разбираюсь в этих... аксельбантах, - сначала, ради бога, освободим моих друзей!
– Тех артистов? Так это у меня по плану загула – первым номером!
Марселла захлопала в ладоши.
Из Дубового зала вышел – уже минуты три назад – лысый лакей с подносом, на котором красовалась необычной формы бутылка, плюс несколько бокалов. Он странно топтался с этой ношей поблизости от всей компании, пока не попал в поле зрения Удилака:
– Угощаешь, что ли? Так налей, не откажемся! По маленькой – и вниз!
Но когда наполненные бокалы уже сошлись, чтобы чокнуться, этот лысый лакей вдруг предупредил – и глаза его стали безумными в ту минуту:
– Мучиться будете недолго... яд – быстродействующий...
– Что-что?!!
– Яд, говорю, сильный. Канцлер его собственноручно подсыпал. Угостить приказано вас, господин Патрик, и полковника... Его Высочество иностранного гостя пока травить не велено... О, мадонна! – лакей-шпион упал на колени, – почему я болтаю все это?! Он же меня повесит!..
Все молчали. Лакей плакал у них в ногах. Удилак медленно вылил содержимое бокала на его лысину. И, перешагнув через этого мученика правды, повел наших героев по коридору...

34.

В Дубовом зале была атмосфера разброда и неуверенности. Проиграв один раунд Удилаку, Канцлер собирался с силами: он не раскиснет, как этот горе-монарх, которого хоть ложками собирай... - внушал он себе; он еще способен показать им всем...
– А куда подевались оба принца – и заграничный, и наш? – спросила Альбина. – Кстати, Патрик-то сам знает, кто он есть?
– Оповестят, не волнуйся... – грызя ножку куропатки, отвечала Оттилия (у нее у одной был сейчас аппетит). – Такие вести – они как пожар! Вот только мамуля твоя сидит спокойно. Не знает и не хочет знать, чем за корону ее плачено. Чистенькая!
– Оттилия! – грозно окликнул ее супруг. – Прикуси немедленно свой язык!
– Да? Чтобы этот грех только на нас висел? Черта с два! Флора же верит до сих пор в сказочку про лесных разбойников... Нет уж! Король сам выведет королеву из ее приятного заблуждения? Или мне это сделать?
– Я – сам...– простонал Крадус. – Нет, не могу... Нет, скажу... оно сейчас само скажется... ой-ой-ой...
Канцлер показал Оттилии на голову, а затем выразительно постучал костяшками пальцев по дубовой обшивке колонны.
...Но что так коверкало или пучило Крадуса? Он кружился на месте, он совал себе в рот кулак, потом отхлебывал из графина и, не глотая, стоял с раздутыми щеками. Он был очень-очень странен – и прежде всего, самому себе.
Альбина пыталась сложить все вместе... Слова Оттилии; Канцлер, испуганно сигнализирующий, что она – дура дубинноголовая; плюс эти папины странности...
– Мама! Мамочка... Я, кажется, поняла! – чужим деревянным голосом сказала Альбина. Она раскачивалась, как китайский болванчик, – нет, гораздо быстрее...
– О Боже... – тут и королеву осенила страшная догадка. – Вы трое... убили Эмму и Анри? Вы это сделали? И ты, лошадник? Ты взял этот ужас на себя... на душу свою?
Апельсиновая вода забулькала в горле Крадуса и фонтанчиком вырвалась из него:
– Что значит "я взял"? План был его... – и рукой, и подбородком указывал он на Канцлера. – А сделали два висельника, которых так и так ждала петля за разбой. Ну а мы им жизнь пообещали... После-то все равно, конечно, повесили...
– "План был его"...– передразнила Оттилия. – Да какая разница, если вы были "за", если плоды достались вам первому! Гуманист лошадиный! Твердил одно: пусть режут, пусть стреляют, лишь бы кони королевские уцелели...
– О чем вы, безумные? – с перекошенным лицом подбегал к каждому, никого не минуя, вопрошал Канцлер. – Зачем это ворошить? Кому это выгодно?!
Но король на свояка не реагировал; его свояченица завела:
– Нет уж, раз она про коней начала – пусть договаривает! Один из этих скакунов – да, мною сбереженных, мною! – вынес оттуда и сам доставил во дворец мальца, несмышленыша...
– ...который потом неделю метался в жару... – на полуфразе подхватила очень бледная Флора, – душа его маленькая просилась на небо, к маме...
– Но встал же он – и ничего плохого, к счастью, не помнил. Начисто! – Крадус будто не понимал, о чем горевать: потом-то все в норму пришло...
– Да... И начисто потерял речь. Ни в пять лет не заговорил, ни в семь, ни... – королева откровенно плакала.
– Заговорил зато сегодня – чего ж рыдать? Радоваться надо...
От омерзения и страха Флора закричала – будто крыса была перед ней, а не муж:
– Не приближайся ко мне! Ступай в конюшню... Хотя, если бы кони знали, и они от тебя шарахались бы...
Флора сняла с себя алмазный королевский венец. Ну хорошо, не крыса, нет. Всего лишь маленькая дохлая мышь. С таким ощущением положила она корону на пол. И ушла прочь...
– Скажите, страсти какие! – Оттилия не верила сестре ни на полмизинца. И не могла мириться с тем, что такой предмет – на полу. Подняла. – Если эта штучка кому-то не по размерам или не по силам, ее всегда переиграть можно... верно, Давиль?
В ответ Канцлер лишь чихнул и дернул шнур звонка, которым вызывают слуг.
– Грязь! Грязь, грязь и грязь... – бормотала принцесса Альбина.
Явился дворецкий в марлевой повязке на лице.
– Что это вы... в наморднике? – поинтересовался у него Канцлер.
Разве когда-нибудь в прежние времена прозвучал бы такой ответ слуги? Да его тотчас отвезли бы в лечебницу для помешанных!
– Говорят, от Вашей светлости грипп ползет... особенно какой-то вредный, – молвил дворецкий, не слишком смущаясь. – Нельзя мне его подцепить, у меня внуки...
– Так вот, милейший: хуже всех чувствует себя королева, только что покинувшая нас. Дворцовой страже – мой приказ: изолировать Ее Величество в личных ее покоях, установить карантин...
– Так сегодня мы же без всякой стражи, Ваша светлость. Голенькие как бы. По приказу Его Величества гвардия гуляет, Удилак их увел...
– Что-о? – переспросил Канцлер. – Что-что?!
Пониманию мешала целая серия чихов: сперва три, потом еще четыре....
– Вы платочком бы заслонялись, Ваша светлость... – брезгливо посоветовал старый дворецкий.
– Да у него не такой насморк, – опять не удержался Крадус. – У него – антилирический!
Оттилия не возразила, не поправила.
...Примерно в эти минуты Канцлеру впервые показалось, что это начало конца.

35.

Не думайте, что освобождение артистов плюс приказ гвардейцам "гулять" в сумме дадут нам картину, напоминающую взятие Бастилии, – вовсе нет!
К счастью или к сожалению (вопрос по философии истории, не будем в него вдаваться), – далека еще была Абидония от таких карнавалов свободы; она просто спала, когда из дворца высыпали весельчаки, которым еще надо было припоминать на ходу: что это такое – веселье, как оно делается, из чего?
Грохот кулаков в двери частного дома. Заметались в окнах люди, зажгли свечи,спрашивают "в чем дело?", но отпирать боятся.
– Веселиться пошли? – простодушно предлагают гвардейцы.
Или еще такими вопросами повергают в панику заспанных своих сограждан:
– Молодые есть?
– Тетка, где твои племянницы?
– Сударь, мочалки и клея не найдется? Наш капрал змея ладит бумажного...
Но чаще всего – тот первый вопрос, пугающий среди ночи даже молодых (а уж старых-то – почти до инсульта доводящий):
– Веселиться пойдешь?
Хозяину таверны, понятно, никак уже не отвертеться: он вынужден был открыть заведение, вопреки самым мрачным своим предчувствиям.
– Гиппократ! Разжигай плиту, сонная тетеря! Дорогие гости пожаловали! Мародеры... может, еще и платить не собираются...
Несколько весельчаков горланили песню о всеобщей путанице :

Жил в мужике богатый дом,
Пил хлеб, закусывал вином,
Стриг ножницы овечкой,
Доской рубанок он строгал,
В коня повозку запрягал,
Топил поленья печкой!
Он просыпался к вечерку,
Стегал кобылкой вожжи,
Из пирога он пек муку,
Из пива делал дрожжи!(1)

...Глава семейства, белея глазами от ярости, тряс, как грушу, взрослую дочку в дверях:
– Веселиться? С ними? Да это же чума... Это пожар, тайфун и землетрясение вместе взятые! Ты меня похорони прежде, но я и оттуда, с того света, схвачу тебя за подол!
А для еще одной молоденькой абидонки гвардейцы держали на весу целый ковер под балконом: только ценой отчаянного прыжка могли они заполучить ее, минуя все запреты...
Старый шарманщик с попугаем не понимал, в чем дело: еще час назад все шли мимо лотерейного счастья, а теперь – налетели вдруг:
– Молодые люди! Почему вдруг такая вера моему попке?
– Странный вопрос, папаша... Он разве брешет у вас? Не выдает счастья?
– Выдает, выдает! – заторопился старик. – Самое безобманное. Лучшее в мире счастье!

...Сажал он в репе огород,
Воров поставил у ворот,
Чтоб под покровом мрака
Не влезла в дом собака!(1)

В дело была пущена пиротехника: бумажный змей, и даже не один, превратили в комету; хвосты их искрили и пылали в хмурых абидонских небесах, обычно и на звезды-то скуповатых... Но в эту ночь у каждого четвертого имелся факел в руке! А вот и наши герои: на дворцовой площади Удилак подсадил в карету Марту; а еще за минуту до того она получила одномоментно красные цветы – от Пенапью и длинный бутерброд, кажется, с ветчиной – от Патрика. Бутерброд они с Желтоплюшем сразу порвали пополам.
По дороге Патрик отмечал: расшевеливаются абидонцы помаленьку... меньше угрюмых лиц, меньше заспанных...
– Вот вы на толпу смотрите, а я вижу вас четверых – и спасибо, мне и довольно,– сиял Пенапью, смущенно объясняясь в любви спутникам.
– А куда мы едем все-таки?
– Неизвестно. Удилак одно твердит: веселиться!
Где-то стравили двух петухов, сделали ставки – и вот взлетели над побоищем пух и перья! Всеобщий энтузиазм очень был выгоден ловкачам-карманникам: тренированные их пальцы освобождали некоторых болельщиков петушиного боя от их родимой собственности, от кошельков. А песня накручивала путаницу все гуще:

Подковой молот он ковал,
Огнем горнило раздувал
И, выпачкавшись в бане,
Купался в грязном жбане!
Он на ночь хлев пускал в коров,
Срывал деревья с груши,
В деревню лес возил из дров,
На лодке плыл по суше...(1)

Возле таверны кто-то привязывал куклу Поэта к стайке воздушных шаров, рвущихся в небо.
– Как, вы совсем его отпустите?
– Зачем? На веревочке...
– Смотря, что за веревочка. Если длинная – почти свобода, считай! – сказано было под общий хохот.
Марселле дали бубен, и она вышла в круг для сольного танца. Кто знал за ней смелость такую и такие способности? Некий художник стал тут же набрасывать ее портрет. Ревниво следил за его углем принц Пенапью.

36.

Дубовый зал. По пустынной части его бродила принцесса Альбина. Ей, как и всем начинающим думать, легче делать это вслух:
– Столько лет в меня был влюблен не кто-нибудь – принц... А мне внушали, что он убогий... и что приблудный какой-то, на птичьих правах... И как влюблен-то был! Надарил столько стихов... ими весь дворец можно обклеить, изнутри и снаружи! А я разве ценила?
Она подошла к Оттилии и стала загибать перед ее носом пальцы:
– Принц настоящий – раз! Говорит не хуже нас с вами, лучше даже – это два! Как поэта его и в Пенагонии уже знают – это три! В фехтовальном зале я его видела... это загляденье было – четыре! Так за что же вы отняли его у меня?.. Отняли нас друг у друга?!
– Замуж за Патрика собралась? За своего двоюродного братца? - фыркнула Оттилия.
– А что такое? Подумаешь! Принцесса Мухляндская вышла за своего кузена – и, вроде, не жалуется, и родила двойню!
– Тут нечего обсуждать, – вмешался Канцлер. – Ему и его песенкам – место на каторге, на Острове Берцовой Кости...
– Да вас уже никто не боится – вы еще не поняли? Подавитесь этой вашей костью... – швырнула ему Альбина свое презрение и направилась к двери. – Мадонна, миленькая... неужто он разлюбил и ничего уже не исправить? Сейчас-то он где? С кем?
В голосе Канцлера послышалось могильное что-то:
– Говорить с бывшим немым тебе не следует, девочка.
– Да? А кто, интересно, удержит меня? Когда весь гарнизон ваш – тю-тю! Вы сами, что ли? Отец, пусть он не подходит ко мне... со своими соплями!
Канцлер был печален. Он вынул серебряный пистолетик игрушечного вида и попросил кротко:
– Отойди от двери, Альбина. Пожалуйста.
– Э, свояк, убери игрушку! – крикнул Крадус, но как-то сипло. – Я еще тут пока...
– Удержите ее сами. Нам с вами одинаково нужно, чтобы она не наделала глупостей, их сверхдостаточно было...
Крадус приблизил к нему свое обрюзгшее за последний час лицо:
– Мне уже ничего не нужно... Я устал, брат... – он снял корону и протянул свояку. – На, бери! Мне лучше, чтоб голова дышала... а ты лысеешь... Из-за этого украшения потерять семейство? А у твоей Тильки глаза так и горят...
(Оттилия и в самом деле не расставалась с короной сестры.)
– Так что забирайте! Я не в цезари, я – знаешь, куда хочу? В ночное... Ты ведь не был никогда, а? Оно и видно. Хочу в ночное, Альбиночка! Чтоб костерок был, и звездочки в небе, и простор... И чтоб рядом – кони: матки, жеребцы, стригунки... Вот и все мои желания, свояк... веришь? Ты уж поверь: я и хотел бы, может, соврать, да не получается!
Канцлер чихнул. Альбина, пользуясь моментом, когда враг не держал ее на мушке, выскользнула за дверь.

37.

Нужно ли говорить, что куклы в руках у Марты по-настоящему ожили – на потеху одним, на устрашение другим? Кое-кто даже покинул таверну, чтобы не стать соучастником столь опасного дела...
Желтоплюш тронул за рукав Патрика:
– Мне только что сказал наш пенагонский друг, чей вы сын...
– Он и мне это сказал, – отвечал Патрик задумчиво. – оттого и веселье не очень-то мне дается... Выходит, я – принц ? И что с этим делать?
– А принцам необязательно ходить в черном и чахнуть от тоски! Мы с вами дружили в детстве, Ваше Высочество! Вы вечно крутились около отца моего – Жан-Жака-Веснушки...
Патрик всматривался в него:
– Я вспомнил. Думаете, сию минуту? А вот и нет – раньше! Когда мы с Марселлой, – он накрыл ее руку своей, – ваш кукольный театр прятали...
А снаружи продолжали старательно горланить песню о путанице:

Мужик, закончив зимний сев,
На шляпу голову надев,
Поплелся на пирушку.
В кругу заплаканных кутил
Он, трубку спрятав, закурил
И в пиво налил кружку!

Трактирщика оттеснили от его собственной стойки зрители кукольного театра – Марта развернула его именно там. Трактирщик тянулся разглядеть что-нибудь за их спинами, когда к нему прицепился Пенапью:
– Сударь, ну признайтесь: стыдно вам за давешнее? За тот завтрак, каким вы нас угощали?
– Не докучайте, господин хороший, некогда мне! Вы – народ пришлый... вас забрали и выпустили. А нам тут жить!
– Вы как-то странно выразились: будто жизнь – это тюрьма! И если ты не узник, то стражник...
– Да, да! – гаркнул хозяин таверны. – Это не мною заведено!
– Патрик! – страдальчески воскликнул Пенапью. – Патрик, послушайте, что говорит этот человек. Если он прав... я не знаю... тогда жить – никакого удовольствия, надо все переделывать!
А упорная песенка завершалась так:

Эх, не пришлось попировать:
Подвыпивший бродяга
По кулаку зубами – хвать!
И помер наш бедняга.
Ему могилу принесли,
Он встал живой из-под земли,
Отпел отца святого
И в пляс пустился снова!(1)

38.

Дубовый зал. Задохнувшись, вошла сюда Альбина:
– Они вернулись! Вернулись... только, наверно, они сверху войдут...
Патрик и четверо друзей его действительно появились на галерее. И сразу – к столику с голубой розой. Марселла убедилась, что ее "крестница" в порядке, и они с Патриком понимающе улыбнулись друг другу.
– Патрик! – крикнула Альбина. – Ты только учти: у этого типа есть оружие!
– Не смешите людей, принцесса, – и видом, и тоном Канцлер показал, что неразумно принимать ее слова всерьез. – Пугач у меня, игрушка... И кто собирается палить, в кого и зачем? Тем более что наш Патрик одет сегодня в броню фантастического везения: ему возвращен голос!
– И не только! – напомнила Альбина. – Еще и титул!
– Тем более. Голос – это, допустим, по воле Провидения, оно свои поступки не объясняет. Но есть и еще загадка: одновременно на всех присутствующих напала безудержная, неуправляемая, болтливая откровенность! С языков слетали вещи, опечатанные сургучами строжайшей тайны на протяжении шестнадцати лет! Ваше мнение, милый Патрик: где тут зарыта собака? Знаю, знаю: вы желали бы отделаться от меня, чтобы отпраздновать ваши удачи плюс незаконное освобождение этих актеров...
– Незаконное?!– не выдержал принц Пенапью. – Да что ж у вас за законы такие?
– Вы слабо знаете собственные, принц, пенагонские, – осадил его Канцлер, – различия невелики. Но не будем спорить. Я просто не уйду без этой разгадки! Итак? Но я жду ответа искреннего, милый Патрик... виноват, принц Патрик... Ваше Высочество Патрик... Ответа в духе всеобщего сегодняшнего прямодушия и бесстрашия.
Патрик не уклонялся, он принял вызов:
– А я думаю, многие заговорят в этом духе теперь. И ответить придется вам... За Остров Берцовой Кости, к примеру. За погубленных там и за тех, кто живы еще... И за тех, кто внизу.
– Я знаю, знаю эту точку зрения, – Канцлер реагировал на эти слова, как на давно докучающего комара. – Я и сам был когда-то романтиком, но я не о том спрашивал...
– Но голос возвращен мне, и трачу я его по своему усмотрению! Слухи идут, что вы готовите какой-то чудовищный новый закон - против воспоминаний... А стране как раз обратный закон нужен: закон против короткой памяти! Чтоб та "Берцовая Кость" во все двери стучала, чтоб кожу царапала, глаза колола! Закон, который запретит пирующим, румяным, разомлевшим у своих очагов забывать тех, кому живется, как голым на морозе!
Была пауза. Канцлер пожевал ртом, затем раздраженно вскинул голову:
– Это все? Или будет еще стишок на эту тему? Вопрос был один: как, почему, каким пробочником вас раскупорило сегодня? Всех сразу?!
Никто не ожидал, что в такую беседу посмеет вступить Марселла. И вот, представьте себе, – вступила:
– А я тоже не пойму: почему на вас-то не действует Роза? Она на всех действует, даже на очень плохих людей!
– А при чем тут цветок? – не понял и оттого еще более занервничал Канцлер. – Это вы про запах? У меня насморк, как вы заметили... Я и без насморка несимпатичен вам, а у меня еще и он!
– Как, бишь, его зовут – аллигаторский? – подал король Крадус уже обычную для себя реплику (Оттилия – та просто ждала ее!)
– А-а, ну ясно... – Марселла как бы приглашала всех посмеяться над этим недоразумением: насморк мешает чуду, волшебству! – А дело-то все в ней, – видите, она голубая...
Канцлер отказывался понимать: да хоть фиолетовая – что это объясняет?
Патрик сказал, – не столько ему, сколько всем остальным:
– Нет. Не фиолетовая. А именно эта, одна-единственная. Она была почти трухой – а вот у этой девушки ожила...
Взяв Розу и неотрывно глядя на нее, Марселла спускалась с ней по ступенькам:

Эта Роза моя – откровенности муза!
Кто вдохнул горьковатый ее аромат, -
Цепи лжи упадут с того ржавой обузой,
Вдохновением правды тот будет объят!

Против выгод своих и себе же на диво,
Словно Богу подробный давая отчет,
Все, что было и есть, он признает правдиво,
И ни капли вранья с языка не стечет.(5)

– Занятная механика, – признал Канцлер. Он шагал по диагонали Дубового зала и думал: вот теперь он узнал то, что домогался узнать. А ведь не полегчало! Нет... Пожалуй, наоборот...
Так. И что же? Будете ходить с этим цветочком из дома в дом? Насаждать повсюду? Вероятно, о целых розариях мечтаете – чтобы люди дышали этим воздухом в обязательном порядке? Бедные мои... Вы ужаснетесь последствиям! Кто будет говорить правду и во имя чего - вот та банановая корка, на которой вы поскользнетесь!
– Да не переживайте за нас, – справимся! – успокоила Марта.
– Теперь-то, когда у нас есть свой принц! И когда ему голос дан... – подхватила Марселла. А этот насморочный тип все норовил испугать их и озадачить:
– Но голос-то получат все! А люди не готовы к этому! Сумки почтальонов разбухнут от правдивых доносов! Граждане Абидонии узнают друг о друге такое, знаете ли... Наша чернь отбросит остатки стеснительности: чего там, ведь они правдолюбы – глазейте же на их срам! "Надоел!" – скажут дети учителю, – пошел вон!"... "Рак, - скажет врач больному. – До лета не доживете". "Смычок – не лопата, – скажет хам музыканту. – Покопай ты землицу, а я побренчу". Священник выболтает тайну исповеди! Историки понапишут такого...
Патрик перебил его:
– Довольно, Канцлер, мы поняли. Ну как, Желтоплюш, напугал он вас?
Желтоплюш наиграл паническую дрожь:
– Зуб на зуб не попадает, дружище... В печку розу эту, в печку! От греха подальше... Сударь, вы спаситель наш: верно-верно, до того мы к угару вранья принюхались, что чистый воздух нас прямо-таки убьет! Неужто всех, а?
– Господин, видно, крепко не любит людей... – предположила Марта.
– Не ангелы они, люди? – вслух задумался Патрик. – Спасибо, постараемся не забыть. Кому-то будет больно дышать с непривычки? Знаем. А про учителя и врача из вашего примера всем ясно станет: не учитель это и не врач! Это – как с ядом, которым вы угостить нас хотели; лакей так и сказал: "это яд... вам послал его Канцлер!"
Розой надышался человек – и мы живы благодаря ей! Живы! А все другие необходимые цветы – милосердия, воспитанности, чести – они оживут только в этом воздухе, от той же розы пойдут...
Канцлер чувствовал: последний шанс не отобран, пока они говорят с ним, пока что-то объясняют, доказывают... Вот через пять секунд прекратят – и совсем другая начнется музыка... Поэтому он сделал вид, что этот раунд спора проиграл, что признает это, – лишь бы матч продолжался:
– Ладно, сразили, сразили! А уж лакеем – просто доконали... н-да. За разъяснение благодарю. Нет, очень любопытный цветочек... очень. Покажи, девушка, поближе.
– Повыше – могу, а поближе к вам – нет... – сказала Марселла и приподняла голубую Розу. Тут же увидела она сверкнувший в руке Канцлера серебряный пистолетик – и рывком прижала цветок к себе. Это ее и погубило.
Выстрел не был громким. Гораздо громче крикнул от ужаса принц Пенапью. Девушка упала. "Марселла!" – только и ахнул Патрик... На "выходной" ее кофточке расползалась красное пятно.
– Она виновата сама, – счел нужным пояснить Канцлер. – Мишень не следовало прижимать к сердцу.
Он мог любые циничные слова говорить, но бледен был страшно! Голубоватой какой-то бледностью, последней...
– Вас повесят! – содрогаясь от гнева и отвращения, произнес Патрик. – Говорят, я чуть ли не наследник престола... Хоть на час я воспользуюсь этим, чтобы повесить вас!
– Давно пора! – поддержала принцесса Альбина с большим чувством. – В Абидонии сто лет не было хороших спектаклей! Я буду аплодировать вашей казни... господин Главный Подлец!
Между тем Марселла, быстро бледнея, шептала:
– А Роза цела... пуля прошла левее...
Пенапью закрыл лицо руками, плечи его тряслись:
– О, лучше бы мне так и висеть на той коряге! Или пускай бы он в меня пальнул бы... в меня... Ей-Богу, лучше!
– Коклюшона зовите, лейб-медика! – посоветовал Крадус. – Ну того, который вас смазывал утром...
Принц Пенапью выбежал.
Девушке положили под голову чью-то свернутую одежду. И под спину – чтобы ступеньки не резали.
– Розу он хотел расстрелять! – сквозь стиснутые зубы произнес Желтоплюш. – А солнце – не пробовал? А море осушить? Она ж бессмертная... если столько лет без питья – а выстояла!
Марта, хлопоча над Марселлой с ухватками настоящей медсестры, сказала резко и холодно:
– Кому ты объясняешь, что он может понять?!
На реплику отозвался сам Канцлер:
– Отчего же, кое-что я понимаю, и даже весьма отчетливо. Например, что цветок цел-невредим... В таком случае, принцесса, желанное вам представление не состоится, все будет проще. Король, а у вас неважный вид. Осовелый и ощипанный. Это урок: не берись за такой объем власти со столь средними способностями! Их у вас хватило бы на какой-нибудь конный завод. Вот и ступайте туда... пока не погнали вас еще дальше.
– А я так и хочу... Чтоб, главное, ты был подальше! – отвечал Крадус, и взор его при этом блуждал, и он дергал шнуры звонков, но без толку – никто не появлялся. – В ночное хочу... Всех носит где-то...
– Вот именно: весь гарнизон где-то носит по вашей милости! Ситуация вышла из-под контроля. Расхлебывайте сами, господа. Оттилия, ты ошиблась: насморк мой вовсе не от персиков... это аллергия на их ботанику чудесную. Ты вообще понимала меня превратно и узко. Хотя и старалась. Я не любил тебя, счастливо оставаться.
Канцлер накрыл свое лицо носовым платком, отвернулся от всех и выстрелил в себя – кажется, в рот. Косо, мешковато упал.
Оттилия не закричала. Ее резюме прозвучало хрипло, почти как вороний грай:
– Ну вот и все. Каков романтик! Он не любил меня! Всю жизнь был зануда, а под конец насмешил! Поможет мне кто-нибудь? Дворецкий, черт побери! Марселла!
– Марселла – вот она... отслужила, – напомнил Желтоплюш.
Чтобы справиться без мужчин, занятых только Марселлой, Крадус закатал тело Канцлера в ковер и волоком потащил прочь из Дубового зала. Удалилась с ним и Оттилия.
Из последних сил, тихо-тихо обращалась Марселла к Альбине:
– Ваше Высочество... Принцесса... Простите, что зову... что лезу куда не звали... зачем вы так? Поэты, Альбиночка, они... их, в общем, надо беречь.
– Если он простит... если я еще нужна ему... Разве не поздно?
– О чем вы? – вмешался сам Патрик в их разговор. – Марселла, зачем тратишь силы, нельзя тебе!
– Мне... можно уже. Теперь бы... знаете что?
– Что? Что? Говори! Сделаю что угодно...
– Еще бы чуть приподняться... и – песенку.
Устраивая ее повыше вдвоем с Мартой, Альбина поразилась:
– Сейчас? Петь?
– А когда же? Раньше он... не мог петь... Потом я... не смогу... послушать...
Вбежал заплаканный Пенапью:
– Ваш врач, сказали мне, уехал к нам... в Пенагонию! Насовсем... А нам не нужны такие! – крикнул он надсадно. – Которых надо срочно, а их нет!
И он, не веря глазам своим, увидел гитару в руках Патрика.
Песня, спетая для Марселлы, была такая:

Обида на судьбу
Бывает безутешна:
За что карает нас
Ее слепая плеть?!
Не покидай меня,
Заступница Надежда,
Покамест ты со мной,
Возможно уцелеть.

Бывает, тьма царит,
И власть ее безбрежна...
А свет – он только там,
Где улыбнулась ты!
Не покидай меня,
Любимица Надежда,
Не прячь под капюшон
Прекрасные черты!

Победа доброты
Не так уж неизбежна:
Ей мало наших клятв,
Ей много надо сил!..
Не покидай меня,
Волшебница Надежда,
Я так еще тебя
Ни разу не просил!(5)

...Несомая гроздью воздушных шаров, плыла над Абидонским королевством кукла Поэта. Оставаясь трогательной, она не казалась нелепой, нет. Это было в рассветный час, и поэтому краски неба были патетичны (слово не всем понятное, но черт с ним. Можно проще: радуга на небе была, красиво было!).
Никому из наблюдателей не было заметно ниточки-веревочки, способной заземлить Поэта...

= Конец =