Не покидай…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дар речи
21.
Церемония знакомства с дамами была уже позади, гостя усадили, конечно же, рядом с принцессой Альбиной. Ее открытые плечи заметно конфузили его. Альбине мудрено было понять, в чем дело: стоило ли так напряженно готовиться к этой встрече, если гость предпочитал смотреть на какой-нибудь соусник или на свою вилку? И еще принцессу пугали листочки в руках отца, исписанные трудолюбивым Канцлером. Крадус откашлялся, музыка на галерее смолкла.
– Пап, ты только сокращай, умоляю! – шепнула королю дочка. - Если подряд, – все уснут!
Но это услышала Оттилия. И разъяснила Альбине, что сейчас он не папа, он – король при исполнении... Крадусу захотелось позлить "профессоршу", он предложил с наивным видом:
– Слушай, а может, передадим это гостю – он пролистает перед сном, а?
Ответом ему был испепеляющий взгляд; король вздохнул и начал свою писаную речь:
– "Ваше Высочество! Наш далекий и одновременно близкий пенагонский друг! Абидонцы давно чтут вашего родителя и вас как славных государственных мужей, мудрых в политике и приятных в обхождении. Вы впервые в нашей стране. Но дружба и горячая симпатия к вам, опережая ваш кортеж, по-весеннему согрела сегодня нашу столицу, говорящую вам "Добро пожаловать!" с особым радушием..."
(Невольно припомнилось принцу Пенапью это "особое радушие" на лицах хозяина и завсегдатаев таверны, полицейского, прохожих, юного живодера по кличке "Гиппократ"...)
"У нас в Абидонии, надо заметить, народ по характеру домосед, почти никто нигде не был. Но все замечательно отзываются о вашей стране, об ее живописной природе, ее добросовестных мастерах-умельцах..." – тут Крадус оторвался от текста, заговорил от себя:
– Вот это точно, это без лести, Ваше Высочество. Взять, к примеру, шорников ваших – поклон им! Лучшие седла у меня – из Пенагонии! Или возьмем стремена: так сработаны, что даже мертвый ты стремя не потеряешь!
Королева одернула его; она-то знала, что лошадиная тема грозит заполонить все! Крадус сделал над собой усилие и вернулся к листкам:
– "...парфюмерах, кожевниках, ткачах пенагонских, чьи изделия, поступающие к нашему королевскому двору, всегда радуют нас". Это факт, это он не соврал... только на первое место – все-таки шорников. "Восхищенная молва доставила нам данные и о тех необычайных талантах, коими наградили особу нашего гостя златокудрый Аполлон и его Музы..."
В этом месте король обменялся выразительными взглядами со свояченицей... Ясно же было: самому Канцлеру, с его особым сегодняшним насморком, не подвернулся бы под перо этот златокудрый с Музами... Какая-то скорпионья жидкость была в этой кудрявой фразе, и капнули ею не для гостя-слушателя, а, похоже, – для оратора самого!..
А гость вдруг засмущался ужасно:
– Полно, Ваше Величество... каких еще "необычайных"? Стоит ли? И вовсе это не молва восхищалась, а наша Пенагонская энциклопедия, я же знаю...
– Ну и что? – вмешалась Альбина. – Ведь там не выдумано, что вы в Королевском балетном театре выступали? Танцевали главного мотылька какого-то?
Эти слова причинили настоящее страдание принцу Пенапью! Всерьез говоря, выступление такое было на самом деле, но только один раз. Пробное оно было, неофициальное. Можно считать, репетиция. Прогон. И в зале сидели, слава Богу, только папа с мамой... А в Энциклопедии (деликатнейшний принц обозвал ее подлой!) напечатали, что успех был грандиозный, триумф... И принцу долго нельзя было поднять глаза на людей. Знали же люди, знали и радовались, что в балете "Легковерная любовь к огню" партия Первого мотылька не досталась выскочке августейших кровей! Ее, в конце-то концов, артист танцевал! И справедливо! А из-за Пенапью и неуклюжих его попыток только всю труппу задерживали зря, перенося премьеру с марта на май! Да если б и научился он делать это прилично, все равно – на публике, при полном зале, он просто умер бы! Сразу! Еще до первого фуэте! Этот балет, напоминавший королю и еще кое-кому о конфузе наследника, вообще мог быть запрещен ко всем чертям! Дирижер был на волосок от казни, от виселицы! Вот какой вклад в искусство мог внести он, принц Пенапью! Спасибо, удалось папу уговорить, чтобы он этого не делал...
Королева хотела успокоить его, – он так, бедный, разволновался... Принц стал полностью розовым (с сиреневым отливом) и продолжал объяснять:
– Помилуйте, но я-то знаю, что не было "восхищенной молвы"! Может, еще будет когда-нибудь... хотелось бы... но пока нет.
Оттилия выразила мнение, что подобная скромность – сама по себе талант, но ей лично обидно за королевскую речь, которую не дослушали, скомкали... Она вызвалась подытожить главное в этой речи. Но король сказал "я сам" и был краток:
– Здоровье нашего гостя! – Тут все выпили, наконец.
Но принц Пенапью, оказывается, страдал! И не только от грубой, топорной рекламы дома, в Пенагонии. Он еще и от местной неловкости страдал, от абидонской: он готов был провалиться сквозь землю из-за нее! Ведь приглашения к этому столу ожидало множество людей, но им всем отказали в последний момент... Может быть, их еще можно вернуть? – спрашивал гость, заглядывая каждому в лицо. Его уверяли, что всем именно приятно: все вышло так по-семейному!
– Это – да, но ведь они тоже, наверное, покушали бы охотно... А из-за меня им, как курам, сказали "кыш"... – Пенапью никак не мог слезть с этой темы.
Оттилия поручилась ему своим честным словом, что все эти господа – в принципе ходят сытые.
Потом помолчали, наслаждаясь фирменными прелестями королевской кухни. За первые места состязались салат из омаров, молочный поросенок и форель...
– Ваше Величество, – обратился Пенапью к Крадусу, – а где мои спасители? Мне казалось, я могу пригласить их к этому столу... они много для меня значат, уверяю вас... И потом, они ведь артисты и не дали бы нам скучать...
– А вы скучаете, принц? – оскорбленно изумилась Альбина. - Уже? Вот это мило...
– Нет-нет, я не то хотел сказать... Но где они все-таки?
– Отпустил я их, друг мой, – Крадус, не поднимая глаз, трудился над поросенком с хреном. – Отпустил по их просьбе на гастроли.
– Как? Уехали? До обеда? И даже не попрощались со мной? Это невозможно... нет!
– Ну вот, нашли о чем горевать. Свинство, конечно, неблагодарность. Но это ж везде и всюду... Переключайтесь-ка лучше на поросеночка, – его свинство нежнее... И на принцессу гляньте: она у вас сидит неухоженная...
– Папа, ну кто просил тебя? – возмутилась Альбина. – Наш гость свободен, в конце концов.
– Нет-нет, ваш папа трижды прав: я неуклюж и бестактен, - спохватился принц. – Вообще-то я этот бокал хотел за здоровье королевы поднять... но с такой же охотой подниму его за ваше счастье, принцесса. Поскольку то и другое связано, не так ли? За ваше огромное счастье... с хорошим человеком.
После таких странных слов – согласитесь, весьма странных! - Альбина вяло чокнулась с ним, но пить не пожелала. А гость не заметил этого: он о друзьях думал, об их странном отъезде...
Что-то тихое и томное играли музыканты. Они знали и без приказа: их искусство должно ненавязчиво помогать процессу пищеварения.
22.
Со своих нар Желтоплюш молча следил за Мартой, которая с упорством мастерила какие-то фигурки из соломы. Добывалась эта солома из прорехи в тюфяке. А инструментов никаких, только пальцы да воображение. Фигурки выходили ростом со спичку, а то и меньше.
– Брось, Марта: все равно они мало напоминают людей...
– А души?
– Что – души?
– Ты ведь не знаешь, какой они формы. И никто не знает. Так вот, это они.
– Черт-те что... Мой отец говорил то же самое, там, на острове. Только лепил их из глины. Десятками... или нет, сотнями! Я еще помню, домогался, чтоб у них носы были и рты, и уши, а он отвечал: нет, не надо... нельзя. И была для них песня. Я прошлой зимой запел ее, помню, но ты сразу захотела повеселей что-нибудь...
– Струсила тогда. А теперь осмелела. Спой, миленький. Правда, у нас их не сотни, а девять... Но мы представим себе.
И под сводами этого подземелья из крупнозернистого камня, который сочился сыростью, зазвучала такая песня:
Мы бесплотные духи,
мы тени,
мы стали скелетами.
Были сильными,
были могучими,
были атлетами.
А потом наши души
покинули наши тела.
Вот какие дела.
Мы и пиво пивали,
и кашу едали с котлетами.
Киверами блистали
мундирами
и эполетами.
А потом наши души
покинули нас навсегда.
Вот какая беда.
Мы блондинами были,
мы жгучими были брюнетами.
Были смердами,
были князьями
и были поэтами.
А потом наши души
умчались в небесную даль.
Вот какая печаль,
Вот какая печаль,
Вот какая печаль.(2)
23.
Альбина не спускала глаз со своего пенагонского кавалера. Он упорно не оправдывал надежд (хотелось бы только понять: он не мог? Робел, не решался позволить себе? Или он не хотел? Согласитесь: тут разница).
– Ну так. Что вы скромны, принц – это все уже поняли. Но у вас же и другие достоинства есть, правда? Более интересные? Вы играете, например, на 23-х инструментах!
И опять она принцу острейшее страдание причинила! Вовсе не желая того... Он обхватил голову руками! Нелепую, горемычную свою голову...
– Я?! О-о, это вы опять оттуда вычитали, принцесса... Они же там черточку не поставили между двойкой и тройкой... И я теперь всем должен объяснять, что никакие не двадцать три: два – три инструмента!
– Вот как? А сами вы, простите, – не опечатка? Шучу, шучу... Ну? И какие же два-три?
И королева Флора подхватила эту тему на его горе:
– Альбина права, мы все вас просим! Что вы сейчас выберете?
Крадус распорядился зычно:
– Эй, музыка! Инструмент гостю!
Шестерка наверху встала и подняла над балюстрадой свои инструменты – для наглядности выбора.
– Вижу, вижу, спасибо... А не найдется ли... да вряд ли, он редко встречается... вот и сам забыл слово... Клавицитериума?
Разумеется, было замешательство.
– Нету? Тогда я мог бы и на скрипке, конечно. Или на этом... на валторнете. Но я люблю своим смычком, а он дома...
– Отговорки, опять у вас отговорки! – почти вспылила Альбина. – Ничего знать не желаю! Аполлон этот златокудрый наградил вас чем-то, а вы даже поделиться не хотите?
– Нет, отчего же, я бы рискнул... А ноты? Ноты же мои – в карете, которую увели разбойники!
Но, похоже, отвертеться под этим предлогом не удавалось: один из музыкантов уже нес ему увесистую кипу нотных папок, а другой - пюпитр, третий – скрипку.
– Ага, благодарю... Моцарт? Обожаю! – бормотал Пенапью. – О, Вивальди... Ноты, я понимаю. Но не те. Я смотрю, они у вас на пяти линеечках – да? А у нас в Пенагонии – в клеточку! У нас гораздо труднее! То есть, для меня-то легче: привычка... А вот эти господа музыканты – они бы у нас сразу запутались!
На галерее большое было оживление, музыканты изнемогали от хохота! И уже не получалось у них веселиться "под сурдинку"! Тем более, что среди них возник, откуда ни возьмись, новый персонаж: прелестный четырехлетний ребенок, девочка! Просунув личико меж столбиков балюстрады, она заявила во всеуслышанье, насмешливо, без сюсюканья, очень авторитетно:
– Музыка в клеточку не бывает!
Общий, как говорится, шокинг! Но меньше всех был подавлен сам Пенапью: маленькая его разоблачительница восхитила принца!
– Это чье ж такое создание? А ну-ка иди ко мне... мы все обсудим с тобой – что бывает, чего не бывает... Господа, какая смелая девочка! Смотрите: идет!
Пока он общался на лестнице с ребенком, Оттилия тихо и желчно заметила:
– Вам не кажется, что он нашел себе ровню? По уму, по развитию?
Королева Флора воспротивилась:
– Мне – нет, не кажется. Он забавный, да... Но я сразу приняла его в свое сердце. Вот приняла – и все!
– А вот я еще не раскусила этот фрукт, – произнесла Альбина. И добавила так, что никто этого не услышал:
– Может, выплюну, а может, и слопаю целиком... посмотрим.
Король не участвовал в обсуждении, он высматривал что-то за окнами, он подзывал к себе дворецкого, чтобы какие-то инструкции ему дать...
А принц Пенапью уже вел малютку к столу за ручку:
– Друзья мои, прошу знакомиться: нас зовут Никой, нам четыре года... И, знаете ли, где мы прятались до сих пор? В футляре от контрабаса!
– С каких это пор, – не по-доброму поинтересовалась Оттилия, - служащие приводят с собой детей?
24.
– Думаете, я не вижу, что она вот-вот рассыплется... что это труха? Вижу. Но напоить-то ее мне нетрудно... А вдруг? – так говорила Марселла, глядя на высокий стакан, в который она, почти не дыша, опустила нечто мнимое: серую тень того, что было цветком когда-то. – Но вы верите хотя бы, что это она, та самая роза?
Патрик улыбнулся невесело; Марселла не поняла, что это было - согласие? отрицание? усмешка над ее наивностью?
– Ладно, пускай я дурочка... Выбросить всегда успею. Но если уж она нашлась... вы же поэт, вы должны сильнее меня надеяться! Ну, или хотя бы... поиграть со мной в это!
Вздрагивающей ладонью он погладил ее по голове – он часто так делал.
– Мне иногда кажется, что я для вас – вроде котенка... Нет-нет, я не обижаюсь... можете руку не отдергивать... Кукол-то спрятать надо! – спохватилась она. – Да так, чтобы не дрожать, когда я врать буду: сделано, мол, как велели, Ваше Величество, - все, мол, сгорели подчистую...
Она принялась складывать их. И все поглядывала на стакан с серой тенью цветка.
– Я уже наполовину выучила:
"Эта Роза моя – откровенности Муза!
Лишь втяни в себя тонкий ее аромат, -
Цепи лжи упадут с тебя ржавой обузой,
Вдохновением правды ты будешь объят..."
Патрик вынул какой-то кожаный мешок, вытряхнул из него на кровать вороха рукописей, предлагая тару.
– А бумаги куда? Их, по-вашему, прятать не надо? Еще как надо!.. Нет-нет, я другое придумаю. Кукол надо бы по-хитрому: и надежно, и чтоб все-таки недалеко... Зачем? Чтоб иногда я могла приходить сюда – когда вас нет, конечно, когда не помешаю... – ну и провести с ними полчасика...
Договаривая это, она совершенно сконфузилась. Патрик протянул ей ключ и показал: сейчас он уйдет, а она пусть закроется изнутри...
25.
Вообще-то для котильона двух пар недостаточно, – однако, танцевали: гость с королевой, Крадус с Оттилией. Пенапью ухитрялся и Нике, самой юной своей партнерше, посылать улыбки и подавать руку иногда, она крутилась тут же, под ногами... Альбина сидела в холодной уверенности, что все происходящее делается специально ей назло.
Как ни странно, и у абидонцев и у пенагонцев танец мог сочетаться с беседой, ее даже одобрял этикет. И принц Пенапью отвечал королеве на ее вопрос:
– О... Я еще не смею сказать, Ваше Величество, понравилось мне в Абидонии или нет. Где я был? Судите сами: в таверне, в полицейском участке и здесь... это ведь маловато?
Вмешалась Оттилия, у которой был острый слух:
– Вы очень неопытны, принц! Когда политику надо что-нибудь заявить, фактов не может быть "маловато"... Они – ну как бы вам объяснить? – они делаются.
– Из чего, Ваша светлость? – серьезно спросил Пенапью.
– Да из чего угодно... из слов, из воздуха...
– Тетя! Не развращайте младенцев! – от стола подала реплику Альбина. Из речи, написанной Канцлером, она делала голубей и пускала их по залу.
– Да, свояченица, с малютками поаккуратней, – сказал Крадус и чуть не наступил на ребенка. Ника показывала пальчиком на окна и говорила:
– Собачки авкают.
– Что-что? – наклонился к ней король.
– Собачки авкают. Там.
– Где? Серьезно?! А ну, музыка, тихо! – гаркнул Крадус.
И когда музыканты оцепенели, расслышать смогли все: лаяли псы.
– Так, – монарх отрезвел мгновенно. – Ваше Высочество, дорогие дамы, мне надобно отлучиться. Дельце государственной важности, прошу извинить.
Он попятился к дверям спиной, а по дороге заметил пенагонскому гостю:
– Да, друг мой, учтите: если эта малышка будет отвлекать вас от принцессы, я ее просто с хреном съем!
И захохотал, удаляясь.
– Он шутит, – постаралась смягчить эту выходку королева.
– В самом крайнем случае девочка попадет в сиротский приют, - заметила Оттилия.
– Как? Позвольте... почему?! – обомлел Пенапью.
– По здешним обычаям, принц, легкомысленного папу-музыканта следует наказать. А другой родни, похоже, у девочки нет: иначе не тащили бы ее сюда и не прятали в футляре от инструмента... Отсюда я и заключаю...
– Но в приют – за что же?! Отнять ее у отца? За то, что ему не с кем ее оставить? А вдруг они остались без мамы?
Пенапью осекся, поскольку что-то грохнуло на галерее, жалобно взвыли струны: это контрабасист не то сам упал, не то инструмента не удержал. Оттилия была непроницаема.
– Ваше Величество, – кинулся Пенапью к королеве. – Но если я попрошу... Ведь это мое, мое, а не чье-нибудь легкомыслие... Принцесса, вы-то слышали, что ваша тетя сказала? Это она всерьез?! – ему хотелось отнять у Альбины бокал, к которому та прикладывалось чаще, чем следовало молоденькой девушке.
Флора попыталась разогнать тучи:
– Я, право, не знаю, сестра, что за радость изображать злую фею...
– Я могла и промолчать, конечно, – разъяснила Оттилия с жутковатым спокойствием. – Но я сама вот этой рукой переписывала набело Внутренний Дворцовый Устав, составленный моим мужем. И подписанный твоим, дорогая! Там есть параграф относительно детей... Но я допускаю, что ради гостя, который так побледнел, – видит Бог, я не хотела этого, – исключение может быть сделано...
– Спасибо! – Пенапью заставил себя улыбнуться ей. После слов о сиротском приюте он не выпускал из руки ладошку Ники. Последние полчаса дитя куксилось. Теперь он подвел ее к лестнице:
– Ступай к папочке. Бояться ничего не нужно... поняла? Господа музыканты, возьмите, пожалуйста, маленькую...
Альбина, пустившая двух бумажных голубей невесть куда, увидела вдруг третьего, не своего, из другой бумаги, – он спустился к ней сверху, тянулся в ноги. Она взяла его и увидела, что это записка. А отправитель кто? Она повела взглядом по галерее. Э, да там же Патрик! Она помахала ему рукой, но он остался недвижим почему-то.
Тогда она расправила голубка и, отстранившись от всех, прочла слова, выведенные карандашом из мягкого свинца:
"Я следил за вами: вы не дрогнули, не поддались жалости, не подумали заступиться за дитя. Что с вашим сердцем, любимая? Оно окоченело? Оно – есть? П."
– О Боже, – вздохнула принцесса. – Еще и с этой стороны замечания... уроки морали...
26.
В этот момент Крадус целовал в морду нашего давнего и мимолетного знакомца – жеребца по имени Милорд!
Волнующая эта встреча была организована в лучшем деннике королевской конюшни. Милорд не отдышался еще, в нем гудел азарт скачки с препятствиями, и то же самое следует сказать о капитане Удилаке, который обращен к своему королю сияющей, пыльной и потной физиономией.
– Нет, голуба моя, водицы холодной не проси – так и запалить тебя недолго. Остынешь – сам поднесу, лично. Из вазы саксонского фарфора! Удилаша, ты брат мне теперь! – капитан был схвачен за уши и тоже поцелован. – И полковник с этой минуты... как обещано!
– Рад стараться, Ваше Величество!
– И молодцов твоих отмечу, довольны будут. Всем приказываю гулять два дня! Угодили вы, ребята, своему королю... слов нет как угодили... Это ж не рысак – это Аполлон лошадиный! Интересно, сам-то он чует, чей он теперь? Чуешь?
27.
Пенапью спросил:
– А кому это вы помахали, принцесса?
– Это Патрик, стихоплет наш. – Сощурившись, Альбина перевела взгляд с одного своего незадачливого кавалера на другого, затем снова на первого... – Ревнует меня дико! Видите, следит оттуда, как коршун. Сейчас записку прислал... нервную.
– А к кому, простите, ревнует?
– Около меня сидите вы... стало быть, к вам. Может и на дуэль вызвать, он такой у нас...
(Эта дуэль тут же возникла перед мысленным взором Пенапью, продлилась всего несколько секунд и завершилась ужасающим ударом - клинок пропорол печень... Нужно ли уточнять: чей клинок – чью печень? Пенапью практически был беззащитен перед ураганным натиском незнакомца!)
Наяву он предложил:
– Так надо ему сказать, чтобы и он с нами сел, зачем же огорчать?
– Принц, вы бесподобны! – Альбина залилась смехом. – Нет, я растормошу вас все-таки! Если это вообще способна сделать с вами молоденькая женщина...
– Вообще – способна, – заверил гость рассеянно, но воодушевленно: он увидел Марселлу, появившуюся наверху.
Марселла шла по галерее взбудораженная, с высоким стаканом в руке, над которым голубело что-то. Горячим шепотом отвлекла она Патрика от невеселых раздумий о свойствах Альбининого сердца:
– Ваша милость! Ну как я могла не поделиться с вами? Гляньте-ка: оживает! Я ведь умом не верила, я только хотела верить – и вот... Она – голубая почему-то...
Патрик подивился, показал большой палец: да, мол, здорово... Он поднес от стены к балюстраде легкий столик – как пьедестал для этой розы. А Марселла, глядя на нее, забормотала нечто странное:
– Я должна сказать, ваша милость... Что хотите со мной делайте, но я должна... Нельзя вам пускать меня в свою комнату! Вот ключ. И не давайте больше. Какая-то я опасная делаюсь, самой от себя страшно! – девушка шептала это и плакала. – Поняла, что еще минуту побуду там – и портрет вашей принцессы изорву. В клочья! Ну нечего ей там красоваться да еще и хохотать! Над кем? Над вами?! В клочья изорву, слышите? И – в печь! И будь что будет...
Так она плакала, что ему пришлось достать свой носовой платок, действуя им так, как в этих случаях делают с детьми. Затем Марселла ойкнула и присела в страхе за балюстрадой: оказалось, что внизу - король, он шел к столу...
Крадус плохо сдерживал ликование или не старался: хлопал себя по ляжкам, потирал руки...
– Ваше Высочество, не осудили меня? Уж очень дельце неотложное! О чем без меня шла речь? Надеюсь, Оттилия, не про этот, как его, не про акробатический насморк?
– Аллерги... – тут свояченица получила королевский щипок. – О Боже, вы ущипнули меня... при людях!
– Любя, любя! Будет синяк – я сам объясню Канцлеру, что это от меня... вместо ордена! Девочки, да вы кислые почему-то? Может, я помешал?
Альбина сухо сказала:
– Немножко, нам с принцем... Но мы потерпим.
– Что? Ага, ясно. Нет, лично я детям не помеха. А вы, дамы, - накушались? Тогда пойдем, пусть поворкуют свободно. Пошли, пошли... Зато я вам новость скажу расчудесную! А может, и покажу...
Направляясь к дверям, Флора заметила наверху Патрика и послала ему воздушный поцелуй. В связи с этим последовало замечание Оттилии:
– Есть мнение, сестрица, что тебе не под силу стало отвечать за своего воспитанника. Он сам уже воспитывает других! Причем - отвратительно...
Королева не успела ни возразить, ни понять сказанного: дворецкий распахнул перед ними двери.
А Патрику, должно быть, казалось, что детки двух королей и в самом деле воркуют интимно. Но он старался не смотреть вниз, у него было дело: устроить так, чтобы Марселла увела подальше от греха маленькую дочь музыканта, чтобы уложила ее – для чего девушке настойчиво был вложен в руку тот же ключ. Так, это сделано, они уходят...
Затем Патрик сел у столика с розой и хотел заставить себя сосредоточиться на ней: и впрямь ведь необычная вещь. Возродилась, можно сказать, из пепла. На глазах растет и как бы смелеет! И - голубая, что само по себе невиданно. А все же чудесная эта ботаника слабо отвлекала его от "воркования" там, внизу! Невидимая гитара взяла аккорд, другой – и голос, неведомо кому принадлежащий, запел про случай очень похожий на удел немого поэта:
Они мои дни омрачали
Обидою и бедой -
Одни своею любовью,
Другие своей враждой.
Они мой хлеб отравили,
Давали мне яда с водой -
Одни своею любовью,
Другие своей враждой.
Но та, кто всех больше терзала
Меня до последнего дня,
Враждою ко мне не пылала,
Любить – не любила меня...(4)
Между тем внизу происходил такой разговор между двумя Их Высочествами:
АЛЬБИНА. Так что, принц, – не нравлюсь я вам? Нет, вы не косите глазом на галерею. Ну? Только начистоту!
ПЕНАПЬЮ. Я не косю... Нравитесь... А вот этот нервный сударь, ну, который на дуэль может... он все-таки ваш поклонник или той девушки?
АЛЬБИНА. Какой еще девушки?
В эту минуту наверху вновь была Марселла: от нее и Патрика сейчас отошел, благодарно прижимая руку к сердцу, успокоенный отец маленькой егозы: только теперь он сможет грамотно "пилить" свой контрабас и не погибать от страхов...
АЛЬБИНА. Так про какую девушку вы спросили? Увидев, о ком речь, она засмеялась.
– Патри-ик! Патрик, о чем ты там со служанкой? Отошли ее, ты мне нужен...
Наверху это вызвало небывалую, неслыханную дерзость в ответ. Марселла, видимо, не зря говорила: "какая-то я опасная делаюсь". Вот что она швырнула принцессе – громко и бурно:
– Да уходит служанка, уходит! Он вам нужен? Как кошке – мышь!
Изумлены, понятное дело, были все. Но и сама Марселла тоже! Изумлена и напугана. В страхе зажав себе рот обеими руками, поскольку подобные выражения так и рвались из нее наружу, она выбежала вон.
Внизу Альбина искала глазами кого-нибудь, кто объяснил бы случившееся.
– Она что, рехнулась? Нет, вы слышали? Наверное, подпоили ее на кухне... И что теперь? Она будет тешить себя надеждой, что я спущу, забуду? Напрасно! Ее злит, что мне нужен Патрик... Да тут ревность, господа! Умора...
Патрик! Что-то я хотела? Чертовка, она сбила меня... Да, Патрик! Шел бы ты к нам, в самом деле... Нет ли у тебя новых стихов для меня? Во внутреннем кармашке наверняка найдутся, а? Ну пожалуйста! Очень уж надо, понимаешь ли, показать нашему гостю, каким бывает настоящее мужское чувство...
Слушай, а давай, я прочту ему то, что ты мне в марте написал, в свой день рождения! Обратите внимание, принц: не в мой день, а в свой! Можно, Патрик? Не разозлишься?
Поскольку автор стихов не выразил согласия, Пенапью позволил себе заметить:
– Мне кажется, Ваше Высочество, что всякий сочинитель прочитал бы сам. Но не во всяком обществе! Меня он не знает: а может, я не достоин? Или другая есть неловкость...
Альбина нетерпеливо объяснила:
– У Патрика только одна неловкость: он немой. Иначе, конечно, прочел бы. Так слушайте же!
– Как... немой? Совсем?
– Как рыбка.
– От рождения?
– Ну, или с возраста этой подружки вашей – какая разница? Итак, вы говорили, любовь – она как джунгли для вас? Вот поучитесь, как ведут себя мужчины в этих джунглях!
Полдень.
Любимая, вам еще спится?
Солнце в зените – веселый предлог
Свистнуть под окнами – и повиниться:
Я, мол, подснежников вам приволок.
Много! Чтоб в них окунуться могли вы!
Я их возами дарить вам готов,
Чтобы ваш смех раздавался счастливый,
Чтоб так и шли вы – дорогой цветов...
Это, между прочим, не только на словах было! Погодите, а как там дальше? Сейчас... "Чтоб так и шли вы дорогой цветов..." Забыла! Патрик, а если дальше я – своими словами... – ничего? Не страшно, я думаю? Черт, что ж там шло-то после "дороги цветов"? – Альбина в досаде щелкала пальчиками.
А дальше случилось – невероятное! Следующую строфу – но не прежнюю, нет, а только что сочиненную! – прочел... немой Патрик. Слова произносились медленно, но очень внятно, в такт осторожным его шагам – он спускался по лестнице, с трудом отклеивая от перил руку и сильно смахивая на человека под гипнозом:
Ах, мне бы
понять вас
точнее и раньше,
Что не цветов
надо вам,
а плетей...
Что вы
себе нравитесь
в роли тиранши...
Что вам
удовольствие -
мучить людей...(5)
ПЕНАПЬЮ. Так это был розыгрыш – насчет немоты?
АЛЬБИНА. Я падаю, держите меня... Как это, почему? С детства же ни звука... и вдруг... Папа! Мама! Вот! Вот что такое настоящее чувство – понятно?! Нет... вот именно, что ничего не понятно... Люди! Врача!
И Альбина выбежала вон – собирать свидетелей, делиться своим потрясением...
– Пресвятая дева... Это не сон? Я произнес эти стихи вслух? - – спрашивал Патрик (сам он был ошарашен больше всех, конечно!) .
– Говорите же еще, еще! Упражняйтесь! – поощрял и подхлестывал Пенапью. – Ну? Ваше имя?
– Патрик... – чувствовалось, что он пробует слово на вкус и на вес. А может, еще и на цвет и на запах!
– Молодец. А мое – знаете?
– Пенапью. Симпатичное слово... птичье, да?
– На птичье я согласен! Мне раньше казалось, что оно больше с пивом связано... Так, прекрасно... А теперь спойте что-нибудь. Чтоб уж совсем убедиться. Сможете?
Патрик смущенно оглянулся – наверху сгрудились музыканты, они были взволнованны. Заговорили наперебой:
– Наши поздравления, господин Патрик!
– Сударь, это поразительно... Отчего это с вами?
– А правда, попытайтесь спеть, а? Свое что-нибудь!
– Только с вашей помощью, конечно... И не судите строго: я как пьяный сейчас... Почему именно сегодня, а? Никто не знает? Братцы, что хотите думайте обо мне, а я скажу: нравится мне мой новенький голос! Петь? Извольте! Ярмарочным зазывалой? Тоже могу! О небо... спасибо, но я не понимаю, за что... и почему именно сегодня, сейчас... Шатает меня, я сяду. Нет, встану все-таки. Начнем... не то я заплачу, это будет глупо и неинтересно...
И бывший немой запел:
О чем я тут собрался напевать?
Про что моя последняя страница?
Трех лучших я хочу короновать...
Трем главным я желаю поклониться...
Какие бы настали холода,
Когда б не наши три великих чувства:
Любви, во-первых,
Во-вторых, стыда,
И в-третьих, наслажденья от искусства!
Безумие – страдать из-за принцесс,
Которые вас нежно убивают...
А все ж любовь – божественный процесс,
Сладчайший, и напрасным не бывает!
Одни лишь негодяи никогда
Сполна не отдаются этим чувствам -
Любви, во-первых,
Во-вторых, стыда,
И в-третьих, восхищения искусством!
Краснеть умеет только человек!
Не будь стыда и совести в помине,
Тогда бы покраснели воды рекЗа нас, убитых нами же самими..
Но выстоят земные города,
Благодаря волшебным этим чувствам -
Любви, во-первых,
Во-вторых, стыда
И в-третьих, очищения искусством...
28.
Канцлер был в теплом халате и ночном колпаке с кистью: как ни велика его сила воли, следовало лечь, отступить перед этим поганым насморком... Вот и шпион его держится поодаль, вздрагивает от каждого чиха, – это тот лысый лакей, которого мы считали слугой короля (и простаками были близорукими: во дворцах вообще все не так, как выглядит и кажется!).
– Итак, пенагонец – существо безобидное, говоришь... Но его связи... Да, так можешь ты ручаться, что куклы и в самом деле сожжены?
– Логика, мой повелитель, – отвечал лысый. – Девчонка и немой возились с ними у растопленной печки...
– Немой... Что ты знаешь о его логике? Хорошо, ступай, тебя и так слишком долго там нету. Логику предоставь мне – от тебя требуются только факты!
– Понял. Осмелюсь напомнить: дымоход вашего камина прочищали сегодня дважды... Вы довольны слышимостью?
– Проверю. Иди работай. А-а-апчхи!
Отпустив агента, Канцлер подошел к холодному камину, достал из-за решетки его слуховой рожок со шнуром, уползающим в дымоход. Услышать ему привелось концовку песни... Мог ли он вообразить, что пел ее тот, чей голос был незнаком никому, поскольку твердо считалось, что человек вовсе не имеет голоса?!
Тоска, когда позорно предан дух,
Когда бароном сделавшийся боров
Фигуркой Прометея давит мух
И смеет звать паяцами актеров!
Я сам из тех паяцев, господа!
Идите к нам: мы возрождаем чувства –
Любви, во-первых,
Во-вторых, стыда
И в-третьих, жажды вечного искусства...(5)
Слышимость была превосходная на сей раз, но... но тем хуже! Бледность Канцлера приобрела зеленоватый оттенок. Чихнув несколько раз кряду, он сбрасывает халат. Он должен быть там!