Георгий Полонский

Не покидай…
киноповесть-сказка

...Тиран, гнетущий треть планеты,
Однажды не прошел в поэты, –
С того и мучает людей.

Александр Аронов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Визит на высшем уровне с кукольниками
1.

В этом лесу было пленительно, иначе не скажешь. Малиновка завлекала своим пением. Каждый куст – буквально каждый! – угощал ягодой! Белки вели себя с непостижимой доверчивостью, словно ручные. И на всю эту идиллию сверху любовалось солнышко – такое ясное, будто сделали его для детского спектакля. Как, впрочем, и все остальное в этом райском уголке.
Принц Пенапью окликнул своего секретаря, задремавшего после завтрака от покойной езды на прекрасных рессорах:
– Фрикадель! Я вот думаю: отчего население не приводит сюда детей? Сколько прелести, сколько возвышающей душу пользы почерпнули бы дети среди этой природы...
От полусонного Фрикаделя поступил не столько словесный, сколько музыкальный ответ в том смысле, что он согласен: пусть приводят детей...
Стала сужаться тропа, по которой ехали их две кареты (во второй были телохранители и доктор); теперь Пенапью мог, не слишком высовываясь, погладить белку или сорвать орех. Нет, прелесть, прелесть что за путешествие – во всяком случае, вот этот его кусочек! Его Высочество даже изволил запеть – ариозо Рудольфа из "Богемы" ("А я любуюсь..." и т.д.)
Тут секретарь, которого что-то вдруг толкнуло, обрушился на принца – сперва придавил его, потом потащил назад, к себе, выкатив изумленно глаза и бормоча "тпрру!". Видимо, лошадей испугало что-то. Даже наверняка испугало. Что?
Полминуты спустя это устрашающее Что-то явилось в виде трех человекоподобных с чулками на физиономиях. Впрочем, нет – таких только двое: третий был по-своему аристократичен и имел под шляпой покрывающую лишь пол-лица черную опереточную маску. Он и объяснил деликатно:
– Спокойно, господа, это всего лишь ограбление. Ручонки – на затылок. И сюда, к нам... Будем благоразумны – будем живы-здоровы. А станем бузить от глупости и жадности – заработаем дырку между глаз.
Тут бедные путешественники и пистолеты увидели.
– Минуточку! – вскричал вытаскиваемый из кареты Фрикадель - впрочем, слабо вскричал и сипло. – Вы ведь не можете поднять руку на Его Высочество Принца Пенагонского...
– А что? Дипломатические осложнения будут? – спросила, издеваясь, маска N 1. А другая, чью веселость видно было даже сквозь чулок, сказала:
– Тогда пускай они свою ноту оставят во-он в том дупле...
– Да-да, в лесу иногда очень бывает нужна бумажка, – добавила маска N 3, давясь от смеха.
Жертвы налета жались друг к другу под толстым раскидистым вязом.
– Интересно, о чем мои телохранители думают? – полушепотом осведомился принц Пенапью у своего секретаря. А у того отшибло сейчас всякое понятие о должностных обязанностях: едва ли мог он ответить хоть на один вопрос своего шефа! Но тех, про кого было спрошено, принц тотчас увидел сам, поблизости от второй кареты: еще один бандит, самый низкорослый из них, привязывал этих двух верзил к дереву. Вздыхая и кряхтя, они старались не встретиться взглядами с принцем. Еще бы! – за его безопасность они ручались лично королю!
– Вот это, стало быть, и есть принц? – грабители оценивающе разглядывали Пенапью и даже крутанули его, как портновский манекен. – И сколько же папе не жалко будет отвалить за такого? – спросил маленький, когда освободился.
– Господа... с вас спросят за меня сразу два короля! Ибо еду я ко двору абидонского монарха... он ждет меня! Кстати, этот лес – он уже к Абидонии относится? – пытался затеять с ними диалог Пенапью, но никто не слушал его: – разбойнички были по горло заняты. Из багажных отделений обеих карет они вытаскивали на тропу сундуки, чемоданы... Лошади фыркали и шарахались при каждом приближении любого из этих темноликих негодяев.
– Господа, – пытался объяснить принц, – я охотно поделюсь своим имуществом, но тут не все мое... Вот это, например, и еще те коробки приготовлены в дар семье абидонского короля... Не могу же я к ним с пустыми руками...
Маленький вплотную приблизил к нему свое чудовищное лицо (принц ощутил запах изо рта, какую-то винную кислятину) и сказал:
– Не канючь. Пасть порву.
Фрикадель, которого, как и принца, не привязали почему-то, уселся под вязом и просто-напросто плакал, как дошкольник.
– Не надо, не надо было открывать им, кто я такой... – шептал принц, морща лоб. – Теперь возьмут в эти... как их? В заложники!
– Это все я! – от отчаянья секретарь дважды боднул головой ствол вяза. – Это я брякнул, Ваше Высочество... простите... я идиот!
Главарь банды подвел к ним вороного возбужденного красавца-коня, безупречного и гордого. Людская забота довершала и подчеркивала его совершенство дорогой попоной, наколенниками и подмышниками из белой кожи. Но вся эта упаковка не могла ручаться за кроткий, легко послушный человеку нрав. "Смотря какому человеку," – говорил дерзкий скошенный глаз.
– Имя коня? – спросил главарь.
– Милорд...
Рот под опереточной маской улыбнулся: главарь так и думал, что это – знаменитый Милорд.
– Последняя его цена?
– Ой... и не вспомню, знаете... Что-то фантастически дорого. Милорд считается одной из жемчужин нашей короны... папа вообще не собирался его продавать. Ни при каких обстоятельствах... ни за какие десятки тысяч...
– Папаша прав: таких красавцев только дарят! – захохотал негодяй. – Ну спасибо ему, я оценил! – он снял шляпу, чтобы проделать ею ритуальные взмахи ниже колена, означавшие, конечно же, издевку.
– Эй, Грыжа! – позвал он соратника, тотчас подошедшего. - Прими жеребца... Стреножишь ему ноги, да гляди – башку от копыта береги. Глаз да глаз за ним, понял? Ничего лучшего мы не взяли сегодня... Нет, не так: мы за последние два года нигде не взяли лучшего. Будешь ублажать его, Грыжа. И помни: он намного дороже тебя и любого из вас!
Грыжа принял повод и увел Милорда так, будто даму высшего света звал на тур вальса. А главарь опустился перед сидящим Пенапью на корточки:
– Хотели его на что-нибудь выменять у абидонского короля? На что?
– Выменять? Нет, сударь, как можно... Вы же сами сказали: таких только дарят! Но дарить папа велел только в том случае, если сладится моя помолвка с абидонской принцессой Альбиной. А нет – так нет...
Бандит посмотрел в детские глаза своей жертвы, гася в себе смех:
– Значит, все-таки выменять! На дочку королевскую. Глупейшая сделка! Дважды убыточная. Еще спасибо скажете, что я вам ее поломал.
Зачем-то он пощекотал травинкой Фрикаделя – тот серыми гипсовыми губами льстиво улыбался в ответ, полумертвый со страху.
Вдруг – выстрел. И еще два! Одни разбойнички в испуге наставили оружие на своих неопасных, полностью деморализованных пленников. Другие, уже осведомленные, бежали сюда, к своему главарю, срывая с лиц чулочные маски.
– В чем дело?
– Кабаны, атаман... Дикие... Злобные, как не знаю кто... У ручья затоптали Косоротого Базиля!
– Не кабаны, а хуже: вепри, атаман! Мы видели двух, но вообще их там, кажется, стадо! Косоротый расстрелял обойму и – все, готов... Чего делать-то? Как их это... контратаковать?
– Нечем, шеф! Этим вот? Тут ружья надо... И пули, как на медведя!
– Ну-ну-ну, – после такой информации главарь счел нужным охладить паникера, причем буквально: погладив холодным пистолетом его рябую от пота физиономию. – Вепрь ли, кабан ли – все это свинина, мальчики! Ты ведь ешь ее? И ни разу наоборот не было – чтоб она тебя... Не сметь паниковать, парни! Вы что, сдурели?!
Похоже, так оно и было. Поддались нерассуждающей панике... может, и вздорной, напрасной... Хотя опасность и впрямь была все-таки: опять грянул выстрел, а затем послышался визг, показавшийся боевым львиным рыком – и разбойнички куда-то рассыпались. Никого из них на опушке – одни жертвы их!
Сколько даровала судьба принцу Пенапью и Фрикаделю – минуту? две? Меньше?
Пленники, лошади, багаж – все, что здесь было сейчас, выглядело так, словно их увидел прыгающий взгляд затравленного животного. Над лужайкой вздрагивал лихорадочный шепот:
– Ваше Высочество... кабаны, может, и помилуют... а эти – навряд ли... Давай бог ноги, а?
– Да-да... вы правы... Но кто отвяжет доктора нашего? И телохранителей?
– Сами пусть! Зубками! За такую службу ваш папа казнил бы их... Охраннички! Скорее, ну! Нет, надо в разные стороны, в разные!.. Ну почему за мной-то, Ваше Высочество? Вам кустов мало?
Поняв, что он отвергнут собственным секретарем, принц отстал, потоптался на месте... Он наткнулся блуждающими пальцами на перочинный ножик в жилетном карманчике (нет, он был маникюрный все-таки – лезвие + пилочка для ногтей). Теперь было чем разрезать веревки, освободить трех своих спутников! Взмокший Пенапью выполнял это повеление своей совести и одновременно спрашивал у телохранителей светским тоном:
– Ну как вам нравится вся эта история? Ответом ему была лишь выбиваемая их зубами дробь.

2.

Черные сырые комья земли пополам с дерном фонтанчиками вырывались из ямы, иногда достигая лошадиных копыт, – тогда лошадь пятилась. Она являла собой грустный контраст великолепному Милорду: эта трудяга преклонных лет по имени Клементина была хронически печальна. Ей даже не было любопытно – зачем это ее хозяину вздумалось копать землю в лесу? В ее усталых глазах читалась безнадежная уверенность: счастья он не выкопает, сколько бы ни старался...
Молодая обаятельная женщина со славянским лицом, жена хозяина Марта говорила этой кобыле:
– Только бы он не напутал, Клементиночка... только бы не напутал! У него уже волдыри, небось, на ладонях... а лопата одна. Понимаешь, этот план, – Марта держала в руках прямоугольный кусок парусины с чертежом, – он ветхий совсем... Какой-то важный значок мог стереться, – а в нем, может, все дело! Прямой угол вроде правильно мы отмерили... но что означает вот это "О"? Ольха? Осина? Олива? Орешник? Тебе, конечно, желательно, чтоб это был "Овес" – да? Но он тут ни при чем... Если не угадали мы, тогда все зря... тогда "О" будет означать: "Опростоволосились!"
– Это кто там каркает? – раздался мужской голос снизу. – Да я уже нащупал брезент, если хочешь знать!
– Нет, в самом деле? Желтоплюш, ты – гений!!! Убери лопату, я к тебе прыгаю! – и Марта без раздумий сиганула к своему потному и перепачканному землей Желтоплюшу, чтобы обнять его, а потом вместе извлечь наружу объект их поисков и усилий. То был обтянутый брезентом короб в половину среднего человеческого роста.
Счастливые, они смеялись, откидываясь на края ямы и не спешили вскрыть короб – будто им достаточно было самого факта находки. Старая Клементина отворачивалась, не разделяя их энтузиазма: находку предстояло тащить не им, а ей, как и весь прочий скарб бродячих артистов. Хорошо еще, что на время раскопок ее выпрягли из повозки, которая стояла поодаль, уронив оглобли.
В этот момент все трое услыхали выстрел.
И замерли.
– Охотники? – произнесла Марта, вслушиваясь в раскаты эха.
– Хорошо бы... да вряд ли, – негромко отвечал Желтоплюш. - Сторонятся охотники этого леса. Не доверяют ему. Спасибо, конечно, что он сберег нам отцово наследство... но чем скорей мы уберемся отсюда, тем лучше будет.
– Тогда я запрягаю старуху? – Марта уже выбиралась на поверхность и замерла опять: вдали бабахнуло еще дважды. – Вот черт... Желтоплюш, там на плане отмечен ручей, это близко. Клементина долго не протянет, если ее не напоить...
– А раньше ты о чем думала? – попрекнул ее муж, подавая короб наверх. – А если накроют нас?
– Ну прости... Даже если это разбойники, нам нечего трусить: мы же не золото выкопали!

3.

Итак, принц Пенапью освободил своих спутников (героически освободил или дрожа от страха – история об этом умалчивает). Но затем, улепетывая от двойной угрозы – от бандитов и от кабанов, принц недолго видел перед собой спины товарищей по несчастью: те все больше отрывались, все реже оглядывались на задыхающегося Пенапью. А у него, как назло, – то спадала туфля с ноги, то отчаянно принималась болеть селезенка. Он отстал, одним словом. И в довершение всех несчастий – уронил туфлю в ручей.
Начал ее преследовать. Течение уносило туфлю в лоно все более глубокого оврага: сверху прутиком уже не достанешь. Кончилось тем, что бедный принц повис на коряге, буквально между небом и землей: коряга соблаговолила помочь ему спуститься к воде, но зато потом стала издевательски отвергать все его потуги в противоположном направлении.
По части ловкости принцу Пенапью было далеко до Тарзана, до Фонфана-Тюльпана, и он повис, как панталоны, предназначенные для просушки. С той, понятно, разницей, что панталоны не страдают, не задыхаются, не возносят к небу молитв... Спасительный сук мог обломиться, тогда принц шлепнулся бы на другую корягу, мокнущую в воде. С нее лениво, но пристально следила за исходом дела змея ржавой окраски... О ужас, ужас!
Несчастного увидел Желтоплюш, когда спустился к ручью с ведерком.
– Эй... что это вы там делаете, сударь?
– Я жду вас, сударь! – вскричал Пенапью, и голос его звенел лучезарной надеждой. – Кого-нибудь жду! Ради гуманности... на помощь!
Желтоплюш уже подбирался к нему, а он все повторял, как заклинание: "ради гуманности..." Так одержимо повторял, что Желтоплюшу пришлось перебить его:
– Кончайте, сударь, с этой "гуманностью". А то я могу уронить вас... просто от смеха!
В самый критический момент расставания с корягой принц Пенапью, кряхтя и стеная, объявил:
– Вы не от падения меня спасаете, нет... И не от змеи... От гораздо худшего: от разочарования в людях! Дело в том, сударь, что все меня бросили...
– Потом расскажете, потом. Сейчас держитесь за меня крепче!
– О-о-о-ой... Лучше вы за меня: мои пальцы совсем онемели... Вы хватайте меня смелей, сударь... можно за шиворот...

4.

Клементина досадовала: неужели нельзя было сначала напоить ее, а уж потом запрягать? Спешили, суетились, ну и сделали наоборот. К тому же Марта, изумленно разглядывающая их нового знакомого, плохо держала ведро, норовила вовсе его отнять: хватит, мол. Но самой Клементине виднее, хватит или нет.
А новый знакомый поглаживал ее тощий круп: всю свою великую благодарность, всю внезапно вспыхнувшую любовь к Желтоплюшу и Марте он не мог поместить в слова – отсюда эти нежности, обращенные к их кобыле. Однако и слов тоже было достаточно, Пенапью прямо-таки захлебывался ими; жалкий, но сияющий, он старался прикрыть свежую прореху на боку своих бархатных штанов и поджимал, как цапля, левую ногу в чулке, поскольку туфлю, увы и ах, унесло все-таки течением. И говорил, говорил...
– Почтеннейшая Марта! Дорогой Желтоплюш! Вот если вы меня спросите: "Принц! Чего вам сейчас хочется больше всего на свете?", – я отвечу как на духу: забиться в этот ваш фургон и ехать, ехать, всецело доверяясь вам относительно направления и цели... Потому что я гляжу на вас, восхищенный втройне: вы мои спасители – это раз, вы необъяснимо располагаете к себе – это два, и вы, оказывается, актеры!
– Но из погорелого театра, – вставила Марта.
– Неважно, совершенно неважно! Актеры – это моя слабость. Актеры и музыканты. А если вы намекаете на какие-то неудачи свои, то я знаю причину! Знаю, хотя и не видел еще ни одной вашей сценки. Притупилась чувствительность зрителей – вот причина! Причем это везде и всюду...
– Извините, принц, – вмешался Желтоплюш, уже несколько уставший от него. – Нам пора. Или сюда такие зрители явятся, у которых уж точно все притупилось: стадо кабанов или эти ваши разбойнички... Ну, залезайте.
И он помог пылкому недотепе забраться в фургон, оклеенный рукотворными афишами.
– Там темновато, но к вечеру будет керосиновый фонарь, чтоб не так мрачно... Устроились?
– На этом ящике можно?
– Где брезент? Нет, лучше не надо. В нем, видите ли, едет большая часть нашей труппы. И, наверно, лучшая.
– Виноват... не понял.
– Куклы там, Ваше Высочество. Потом Желтоплюш отошел к Марте, и они пошептались немного:
– Иди туда, к нему. Я буду править. Он, похоже, единственный мужчина, к которому я не буду тебя ревновать.
– Желтоплюш... а ты веришь, что он принц?
– Конечно. Кто еще может себе позволить быть таким лопухом? – и он взобрался на козлы. – Давай, Марта, ехать, а то не жди покоя, пока не выберемся из этих окаянных мест…

5.

Смеркалось.
Из леса, наконец, выбрались без новых приключений. Лежала впереди проселочная дорога, висел над ней тощий и зябкий месяц.
– А знаете, что это был за лес? – Желтоплюш оглянулся на полог фургона. – И не спрашивайте, дело к ночи – я не скажу, а то люди вы впечатлительные, еще кричать во сне станете...
– Да ты сам вскрикнешь сейчас! – перебила Марта, высунувшись из полога. – Его Высочеству знаешь куда надо? К королю Абидонии! С визитом!
Желтоплюш изменился в лице, но потом решил отшутиться:
– Это как же... в одной туфле?
– Нет, теперь это невозможно, я понимаю, – прозвучал скорбный голос Пенапью. – Но возвращаться в Пенагонию – это же в сто раз дальше? Боже правый, как это все неудачно... нелепо...
– Когда грабят, это чаще всего так и бывает, – заметил Желтоплюш. – Мы с Мартой, Ваше Высочество, тоже не прочь на абидонской земле оказаться: она как-никак моя родина... Да нельзя.
– Почему?
– Недолюбливает родина странствующих артистов, – вместо мужа сказала Марта. С привычной горечью сказала, не собираясь возмущаться. – Если нет письменного разрешения из полиции – и думать не моги ни о каких представлениях... тут же сцапают.
Шатер на повозке протестующе заколыхался с той стороны, где сидел Пенапью:
– Что за порядки? Кто их выдумал?! – Но после паузы он добавил сникшим голосом: – Боюсь, однако, что и у нас такие же... надо будет узнать... Спрошу у папы.
Голова старой Клементины тяжко кивала в такт шагам, будто подтверждая хмурые думы ее пассажиров.
Ни с того ни с сего принц Пенапью взял в полумраке руку Марты и поцеловал ее.
– Что это вдруг, Ваше Высочество? Зачем?
– Вспомнил, как я висел на этой страшной коряге! Мамочки, что со мной было бы, если б не ваш муж... если б не вы оба! Послушайте... неужели я, приглашенный в Абидонию самим королем Крадусом, не выпрошу для вас какую-то глупую полицейскую бумагу? Как же он сможет отказать гостю?
...Точно, точно! Господин Желтоплюш, я решился! Айда в Абидонию! Прямо ко двору! Плевать на то, что в одной туфле... в царапинах... с муравьями в чулке... Даже лучше: сразу видна ваша роль в моей жуткой истории!
Клементина получила команду "тпрру-у!", поданную озадаченным тоном. Остановились.
– А что, Марта, – Желтоплюш всем корпусом повернулся к ним, - вроде бы наш принц дело говорит, а? Как думаешь?
– Я думаю, что Его Высочество – прелесть, – очень искренно сказала Марта. – И что нам повезло: на свете немного, по-моему, таких принцев, которым могли бы верить бедняки вроде нас...
– Раз, два, и обчелся, – подтвердил Желтоплюш. – Ну, Клементиночка, ходу!.. А все-таки еще одного такого я знал! В этой же самой Абидонии. Только он пацаненок был лет пяти, этот принц. И без конца терся возле отца моего, возле наших кукол... Петь, стихи декламировать мог до упаду – для поваров, для конюхов, для кого хотите. Они его заслушивались! Эх, Ваше Высочество... лучше и не вспоминать...
– Почему же? – светлые брови Пенапью встали "домиком".
– Потому что когда гибнут дети, тут уж всякие слова замирают... Черт, не хотел же я, на ночь глядя, – нет, все же выболтал!
– Позвольте... уж не был ли он сыном несчастного Анри Второго?
– О, так вы заглядывали в абидонскую историю? Даже слишком глубоко заглянули, Ваше Высочество! Покушение на Анри Второго и его семью было как раз там, где обчистили вас. "Кабаний Лог" называется. Так что молиться надо: "пьески" были страшно похожие, в одной декорации... только вам больше с развязкой повезло.
– Это на вас мне надо молиться! На вас!
– Полно, принц: я-то уж вовсе "под занавес" вышел... Значит, говорите, в Абидонию едем? Не передумали? Тогда нам – направо.
Повернули направо, и тут Желтоплюш запел, чтобы разогнать ночные страхи, гнетущие мысли... Песня была такая:

На белом свете есть одна
Весьма чудесная страна,
И не солгу, ей-богу,
Что сам туда бы побежал,
Когда бы знал дорогу!
Там стены башен и домов
Из кренделей и пирогов,
И в каждом закоулке
Растут на липах и дубах
Поджаристые булки.
Летают по небу, ей-ей,
Там стаи жареных гусей
И – верите ли? – сразу
Они лентяям прямо в рот
Влетают по заказу!

А что за свиньи в той стране! -
С ножом и вилкою в спине!
Взывают к вам: "Дружочек,
Отведать просим ветчины,
Отрежь себе кусочек!"

Кого вконец заела лень,
Кто спит в постели целый день,
Часов двенадцать кряду, -
Тому вручает магистрат
Почетную награду!(1).

6.

Абидония.
Королевский дворец.
Дворцовая библиотека. Тусклым золотом мерцали корешки старинных фолиантов. Стрельчатые окна были зашторены, а свечей горело мало – меньше, пожалуй, чем необходимо единственному читателю, находящемуся здесь в этот час.
Этот молодой человек одет на манер свободного художника; он взгромоздился на довольно высокую лестницу: ему понадобились самые верхние книги, их уже стопка у него на коленях, и в одну из них он погружен. У него большие серые глаза и, похоже, они способны выразить многое, но чаще всего выражают, увы, печаль...
Впрочем, сейчас, когда он услышал чье-то насвистывание, глаза эти выразили такое, что описывать рискованно: не хочется касаться столь нежных материй обычными, стертыми и остывшими от старости словами... В библиотеку вошла та, кого этот молодой книголюб обожал чуть ли не с рождения ее (а он на четыре года был старше) - принцесса Альбина...
– Ой, что это здесь темень такая? Есть кто-нибудь?
Патрик – а именно так звали молодого человека – буквально обрушился со своей лестницы, рассыпав несколько томиков. И, конечно, сконфузился за свою неловкость, за то, что девушка испугалась грохота.
– Патрик? Ну конечно... В такой час здесь больше и некому околачиваться, – съязвила она в отместку за этот испуг. – Всю ночь, что ли, торчал тут?
Ответа никакого не прозвучало. Она, впрочем, и не ждала. Патрик молча припал к ее руке в длительном поцелуе. В таком длительном, что рука была вырвана с усилием:
– Ну полно, Патрик, ну все... будет... поздоровались!
Задев его пышным хвостом своего утреннего пеньюара, Альбина устремилась к окнам:
– Почему ты не открыл гардины? Десять часов! Вон уже вторая смена караула...
Они недолго последили за этой церемонией, для Патрика, впрочем, совсем неинтересной: ну тянут гвардейцы ногу, ну чеканят свои эффектные повороты – чем тут любоваться ему да еще в ее присутствии?
– Слушай-ка, ты вот что: не ешь меня глазами, а лучше найди мне Пенагонскую энциклопедию; папа сказал – она должна быть у нас... А я понятия не имею, где тут что... Ну быстренько!
Патрик с поклоном удалился на поиски, а она, форсируя голос, продолжала обращаться к нему, невидимому за стеллажами:
– Ты не представляешь, в каком я угаре эти дни... Отец пригласил высоких гостей из Пенагонии, они ответили любезным согласием, и тут оказалось, что мы ни капельки не готовы! Мы с матерью Бог знает как одеты... провинциалки, да и только! Во всем мире уже не носят ничего похожего! Значит что? Значит десять- двенадцать современных туалетов – это самое маленькое – наши портнихи должны за какие-то три дня пошить! Вот и выходит, что одна заканчивает примерку – другая начинает, а третья уже дожидается... а тут еще ювелиры, а за ними цирюльник – у меня от них уже в глазах рябит! – жаловалась Альбина.
Слушал ли он ее? Сочувствовал ли тяжести ее проблем? Скорее, Патрик ее голосом заслушивался, самим щебетаньем ее, а над смыслом – улыбался только...
Он приволок книгу, оказавшуюся громадной, утвердил ее на наклонном столе типа пюпитра и, как мог, обдул с нее пыль.
– Вот спасибочки! А теперь со мной нельзя болтать... Ясно? Пока я не выужу кое-чего из этой махины... – строго наказала она ему. Ему, не проронившему с самого начала ни звука! Он только улыбнулся и отошел к другому пюпитру, чтобы исподтишка, не беспокоя, смотреть на нее оттуда. Патрик был немой, пора объявить это. Его ненаглядная шутила, должно быть, запрещая ему болтать с ней!
Сама Альбина щебетала за двоих:
– Так... "ПЕВЧИЕ ПТИЦЫ" мне не нужны... "ПЕЛИКАНЫ" – тоже... ПЕЛЕНКИ" – тем более! Про "ПЕДИКЮР" я все знаю сама... Смотри-ка: "ПЕНАТЫ", оказывается, – это боги домашнего очага! – бормотала принцесса. – Нашла! – она захлопала в ладоши. – О-ля-ля... и как много-то! И два портрета... Эй! – крикнула она Патрику, видимо, не совладав со своими бурными впечатлениями в одиночку. – Хочешь поглядеть на нашего высокого гостя? – Немой приблизился.
– Знакомься: Пенапью, наследный принц Пенагонии...
Патрик поднял бровь: во весь лист книга воспроизводила портрет маслом – но кого? – пухлого ребенка в платьице, и лишь с трудом можно было предположить, что это дитя мужского пола.
– Да нет же, не туда смотришь, – досадливо воскликнула Альбина. – тут ему год... а вот он теперь, – она перевернула страницу.
Мы, уже знакомые с живым принцем Пенапью, вправе считать, что пенагонский художник здорово польстил ему. Портрет дарил ему гордый взгляд, военно-спортивную осанку, классически правильный нос и какой-то пышный орден на лацкане фрака.
– Ну как?
Патрик приподнял плечи и улыбнулся смущенно: не ему судить... Действительно, откуда ему знать, нравятся ли такие юным девушкам?
– Это ты брось! – не поверила Альбина. – Не понимает он! Все ты понимаешь, только завидки берут – ну так и скажи. Бес-по-до-бен! – это любому дураку видно. Погоди-ка... – ее взгляд выхватил какие-то строчки в тексте Энциклопедии. – "Играет на 23-х музыкальных инструментах..."
Вот это да... держите меня, я падаю!.. "С триумфальным успехом исполнил партию Первого мотылька в балете "Легковерная любовь к огню" в Королевском музыкальном театре"... Нет, я должна показать родителям! – Альбина попыталась поднять книгу, но ее отпугнула не столько тяжесть, сколько громоздкость. – Уж лучше их притащить. Патрик, но ты понял, кто едет? А в письме его папы, короля Гидеона есть еще два словечка оч-чень интригующие! Сказать? Скажу, так и быть: "ПРИНЦ НЕ ЖЕНАТ". Как по-твоему, зачем это пишется нам? Не знаешь? А чего же тогда помрачнел? Ведь там не написано, что прямо завтра он на мне женится и увезет в Пенагонию... Так что рано ты скис... Нет, ты еще поборись за меня! – смеялась она, заводя себя все пуще. – Например, вызови его на какой-нибудь диспут... на конкурс красноречия! Смешно?
С тем она и убежала.
...Задумчиво возвращался Патрик к своей лестнице. Чье-то громкое "а-а-апчхи!!!" заставило его вздрогнуть. И по узкому проходу покатился персик. Кто уронил его? Кто чихал? – так и осталось неясно...

7.

Назвать атмосферу королевского завтрака теплой и дружественной было бы натяжкой. Семейство уселось за стол без принцессы Альбины, которую задержали ее библиотечные изыскания. К завтраку приступали король Крадус, королева Флора и сестра ее Оттилия. Два стула были пусты. С самого начала Крадус уткнулся в газету. Жевали какое-то время молча.
– Доброе утро, пардон за опоздание, – это впорхнула Альбина. Чмокнула в щеку отца, бросила: – Привет, тетя. А с мамахен мы виделись. – И потянулась к салату. – А Канцлер что же? – спросила она. – Не завтракает сегодня?
– У него насморк, – мрачно объяснил, не отрываясь от газеты, отец. – Сложный какой-то: алгебраический!
– Полно вам, – попрекнула его Оттилия. – Аллергический насморк. От персиков. Они с детства ему вредны, а он забыл и скушал целое блюдо, представляете? Автоматически.
Лысый лакей, хорошо вышколенный и с постоянной кисло-сладкой улыбкой, поставил перед королем два яйца. Предупредил:
– Всмятку, Ваше Величество.
– Да? – Крадус отшвырнул газету. – Тогда приземляйся.
Странную эту команду (уже, впрочем, привычную для ушей присутствующих) лакей выполнил, встав на одно колено перед монархом. И склонил голову. Об его безупречную лысину Крадус разбил яичко. И там же намусорил кусочками скорлупы. Это испытание ни на миг не отменило кисло-сладкую улыбку.
– Ох, Крадус-Крадус... – воздела глаза к потолку королева Флора.
– Да, девочки, я шалун, – честно отрекомендовался Его Величество. – Радоваться надо, что я у вас такой непосредственный. А вы рожи строите... Ступай, – отпустил он лакея. Тот стряхнул скорлупу на поднос и удалился неслышно.
– Моя беда, наоборот, в том, что я мало шалю... несмело, – продолжал Крадус. – Разве такого озорства требует моя натура?
Он вдруг оскалился по-сатанински и схватил большую фарфоровую салатницу, еще не зная, что он с ней сделает, но уже наведя на дам визгливый ужас. Их будто ветром сдуло под стол! А монарху только этого и надо было. Он взял себе порцию и мирно поставил блюдо на место.
– Скука у нас, девочки, – печально произнес он, доставая из кармана инкрустированную коробочку, а из нее – крупного черного жука, тоже поскучневшего от несвободы и удушья. – Да... А во мне кровь играет.
Дамы еще не решались вылезти, когда жук был заботливо помещен в чашку Оттилии и накрыт розеточкой для варенья.
Раньше других над столом показалась голова Альбины; она подлизалась к отцу осторожно:
– Папа, я тебя лучше всех понимаю... Но в обществе принца Пенапью ты ведь не будешь так... шалить?
– А пусть он продаст мне своего фантастического жеребца. Уговори его – я сразу помягчаю!
Несколько отвлеченный вопрос предложила королева:
– А как он пишется этот принц: "Пинапью" или "Пенапью"?
– Зачем тебе, сестричка? – улыбнулась Оттилия ядовито. – ты же в слове "еще" делаешь четыре ошибки.
– Неправда, я сроду не писала тебе писем! Я хочу только знать, в каком смысле так назвали принца...
– Ты лучше взглянула бы на его портрет в ихней энциклопедии, – с мечтательным вздохом сказала принцесса. – Отец, можно я его оттуда вырежу?
– Племянница, – опять вклинилась Оттилия, – чуть меньше пылкости, чуть больше скромности! Я допускаю охотно, что он окажется милым, этот гость... неотразимым даже. Но ведь не раньше, чем приедет? Не заочно же?!
– А я, тетя, уже и до этого дошла! – вспылила Альбина. – От нашей скучищи! Отец вон – и тот в свои пятьдесят лет на стенку лезет! А все ваш супруг... те "милые" его законы, на которые мы все не нарадуемся!
– Альбина!!!
– Я уже 23 года Альбина! А у меня здесь единственный кавалер - и тот немой! Конечно, этот гость будет неотразим для меня. Даже если у него копыто на одной ноге!
Крадус живо подхватил:
– А тем более – если на всех четырех! И если принадлежат они их коню бесподобному! Тогда и рассуждать нечего...
– Крадус, ну при чем тут кони?! – взмолилась королева, сжимая свои виски.
В этот момент Оттилия пожелала налить себе соку из графина и обнаружила в своей чашке живой гостинец. С пронзительным визгом выскочила она из-за стола, роняя стул. Сок залил половину скатерти.
Король искусственно закашлялся, чтобы погасить в себе смех, и стал увещевать ее:
– Тихо, тихо... Ну что такое? Свояченица, да ты у нас паникерша... Ну да, постороннее насекомое, вижу. Но ведь не скорпион же, не тарантул...
– Благодарствуйте, Ваши Величества, – сорванным от визга голосом сказала Оттилия. – Я уже вполне сыта! Более чем! – и она выскочила за дверь.
– Крадус, – остолбенело смотрела на монарха его жена, – неужели это ты?
– Что ты, матушка. Я как-никак полковником был до коронации. А это шутка – фельдфебельская, не выше... Ты лучше скажи: готова ли ваша сбруя к таким ответственным скачкам, что у нас впереди?
– Что? Я не поняла...
– Имеются в виду наши туалеты, – уточнила Альбина.
– Ох, эти твои лошадиные сравнения...

8.

В этот самый час будущий королевский гость спал в фургоне бродячих артистов, устроив голову на ящике с куклами. А новые его друзья сидели оба на козлах и бесшабашно пели на два голоса, чтобы прогнать сонливость:

Человеку нужен дом,
Словно камень, прочный,
А меня судьба несла,
Что ручей проточный...
Влек меня бродяжий дух,
Вольный дух порочный,
Гнал, как гонит ураган
Листик одиночный...
Сидя в кресле, на заду
Натирать мозоли?! –
О, избавь меня, Господь
От подобной роли!(1)

– Слушай-ка, Марта, я все перезабыл... не знаю, где мы... Да и то сказать: когда нас с отцом упекли в изгнание, мне еще не было и девяти!
– Ну так спроси дорогу – чего проще? Хотя... Желтоплюш, тебе не кажется, что на нас как-то странно смотрят... дичатся, вроде?
Дело в том, что это был уже город, столица абидонская. Мощеные булыжником узкие улочки встречали наших путников и впрямь на странный манер: с одной стороны, население заинтересованно разглядывало их, но с другой – при первой же попытке контакта прохожие поглубже надвигали шляпы и шагали быстрее, а в домах захлопывали ставни...
Вот уже не раз Желтоплюш крикнул: – Эй, сударь! Не хочет... Тогда вы, мадам. Доброе утро! Дозвольте спросить...
...но и судари, и дамы резко сворачивали во двор или с прискорбием показывали на свои уши: глуховаты, дескать, не обессудьте, или бросали в ответ, еще не дослушав вопроса:
– Не здешние... не знаем!
Марта и Желтоплюш переглядывались, но разгадка этого удивительного явления не шла на ум ни ей, ни ему.
Возле одного дома точил ножи-ножницы горбун. Над ним только что, при появлении фургона, расторопно опустила жалюзи девочка лет 14-ти, передавшая ему пару ножей через окно. Закрыла, но сквозь переборки виднелись ее любопытные глаза.
– Почтеннейший, – сердечно обратился к точильщику Желтоплюш, – не затруднит ли вас чуть-чуть направить нас к цели? На дворцовую площадь нам надо...
Горбун не вдруг разжал уста: путники и кобыла их, фургон и афиши на нем были сначала ощупаны цепкими его глазами.
– Прямо-таки на дворцовую? – переспросил он, собрав на лбу целую грядку морщин. – Чужеземцы, что ли? – Желтоплюш подтвердил. – Это вам мимо водокачки надо. То есть назад, потом направо. За водокачкой должна стоять тетка, торгует она вареными раками. У тетки спросите: где, мол, тут живодерня для бродячих собак и кошек?
– Это еще зачем? – перебила Марта. – При чем тут...
Горбун поглядел на нее то ли с упреком, то ли с жалостью, сплюнул и молча возобновил вращение точильного камня.
– Нет, сударь, мы спросим, продолжайте, – робко сказал Желтоплюш.
– Она вам и растолкует. Если, конечно, раки не шибко будут свистеть. А то иной раз они так рассвистятся...
– Кто? Вареные раки?!
– Они самые. Когда их мало – еще ничего. А если улов велик, - уши закладывает от свиста... слова не скажи при них. Значит, как про живодерню узнали – обогнули ее с любой стороны – и вот она, площадь, что вам требуется, и сам королевский дворец.
Бедных артистов какой-то ужас обуял от этого объяснения! Однако они деревянными голосами поблагодарили точильщика и повернули Клементину, как он велел.
– Это сумасшедший, – твердо сказала Марта, когда отъехали.
– Или нет, – задумчиво отвечал Желтоплюш. – Сперва я тоже подумал так... А заметила, девчонка в окне подслушивала?
– Ну и что?
– Понимаешь, почудилось мне, что горбун хотел предупредить нас о чем-то! Живодерня, куда свозят бродячих собак... Бродячих! Раки, которые свистят... Неспроста это.
– А почему нельзя было попросту, без затей? Что за секрет такой – дорога до площади?!
– Может, и секрет. Особенно если площадь дворцовая. И особенно, если спрашивают чужеземцы...
– Ну, порядочки... Мы ж не спрашивали, сколько в их армии пушек! Погоди! – возмущенная Марта спрыгнула на землю и догнала простую женщину, шедшую впереди. Желтоплюш мрачно ждал. Через полминуты Марта вернулась.
– Ну, что?
– "Жубы болят", – передразнила Марта. – Не может говорить. Я спросила – и сразу они разболелись! Слушай, но не искать же нам торговку свистящими раками! Лучше честно спросить полицейского...
– Лучше, только не нам. Принца нашего подлатать бы, почистить слегка – и пускай он спрашивает...
А их принц безмятежно разулыбался в фургоне: что-то приятное показывали ему во сне...

9.

Комнатка Патрика, расположенная под самым чердаком, напоминала бедную студенческую келью. Патрик работал сейчас, писал. Скрип его пера переходил исподволь в чуткие, осторожные аккорды гитары; на виду ее, однако, не было. Под эту гитару неведомо чей голос (самого автора? Но у него же нет голоса! Разве что голос его души?) негромко и выстраданно произносил:

Я б мог сказать:
– Как сорок тысяч братьев!.. -
Я б мог вскричать:
– Сильней всего на свете!.. -
Я мог бы повторить:
– Дороже жизни!.. -
Но чей-то голос вкрадчиво и тихо
Нашептывает мне,
Напоминая,
Как мало можно выразить словами,
А это все -
Слова,
слова,
слова...

Вот он не пишет уже, откидывается. Другому голосу, женскому, который позвал его по ту сторону двери – "Ваша милость! Вы заняты?" – Патрик делает предостерегающий жест: погоди, мол.

...И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно,
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. -
и вопиет:
– Сильней всего на свете!..
едва ли не навзрыд:
– Дороже жизни!.. -
но к этому язык мой непричастен,
но это все -
помимо моей воли,
но все это -
ни говоря ни слова
и даже звука не произнеся.(2)

– Ваша милость, вы не спите? – опять постучали к нему. То была маленькая русоволосая служанка по имени Марселла. Когда Патрик, чтобы ответить ей, смахнул на пол книгу в серебряном окладе, девушка позволила себе войти:
– Это всего только я. Хочу спросить: вам постирать, отутюжить ничего не надо?
Патрик покачал головой, рассеянно улыбаясь.
– Смотрите. А то к приезду гостей все будут при параде, а у вас и сорочки свежей не найдется... – Марселла подобрала с пола заодно с той книгой скомканные листы и разглаживала их: труд ведь вложен сюда, душу свою автор, может быть, распинал здесь, – так неужто выбрасывать?
Вот только на источник этого вдохновения Марселла старалась не смотреть: над узкой кроватью немого висел портрет принцессы Альбины. Принцесса там смеялась, скалила ровные крепкие зубки...
– Вы не представляете, сударь, – продолжала Марселла, – как тут все ходуном заходило!.. В Дубовом зале – паркетчики вкалывают, их целая артель! А ко всей музыке, какая есть во дворце, позвали настройщиков...
Между тем перо Патрика быстро рисовало гуся – важного, самодовольного. Птица эта была увенчана заломленной шляпой и орденской лентой через всю грудь.
– Это... которого ждут?! – поняла и засмеялась Марселла. - Принц из Пенагонии? Хорош...
Патрик отобрал у нее свои черновики и медлительно порвал их, невзирая на детскую гримасу жалости и досады на ее лице. А потом показал ей беловик тех же стихов, они были озаглавлены "Прощальное" и наверху оснащены буквой А.
– Полно, Ваша милость, – усмехнулась девушка, знавшая про немого едва не больше, чем сам он знал о себе. – Таких "прощальных", позвольте заметить, было написано, чтоб не соврать, ровно четыре! Два из них вы мне давали читать, а два – не изволили... Ну зачем, сударь?! – вскрикнула она очень громко, когда он, уязвленный этим напоминанием, стал комкать и беловик, забирая его в кулак. – Разве для этого я сказала?! Да вы права не имеете! Это не ей одной пишется! Это – всем людям... Ведь их поют! Да, да, сударь: давно поют ваши стихи, и не обращают внимания на эту букву "А" наверху! Свободно поют их другим девушкам... на все другие буквы!
Под воздействием горячих этих слов Патрик выпустил из кулака сморщенный ком бумаги, погладил заступницу своей поэзии по русой голове, улыбнулся смутно – и вышел из комнаты.
Марселла взяла ведерко, оставленное ею за дверью, и приступила к уборке. Смеющейся Альбине на портрете она с сожалением сказала:
– Все горе в том, Ваше Высочество, что не понимаете вы разговор его глаз... А он легче легкого... если, конечно, сперва сердце его понять.

10.

Патрик спустился по лестнице и обнаружил у большого зеркала королеву Флору; она примеряла меховые накидки и пелерины; ей с академическим видом давали свои советы две фрейлины и сам меховщик, доставивший этот товар.
– Здесь застежка – на лапках, Ваше Величество, – объяснял он, стремясь показать на самой королеве, но не рискуя так приблизиться.
– Но отчего же лапки темные, а сам зверь дымчатый, седой весь? Лапки – не от него, может быть?
– Помилуйте, никакой подделки! Зверь мог поседеть, я извиняюсь, от ужасного предчувствия, что станет накидкой... А лапки, так сказать, не успели...
Вот такой разговор.
Тут королева заметила немого поэта, он отразился в зеркале. Она сбросила на руки фрейлин дорогую вещь и повернулась к нему.
– Патрик! Хорошо, что я тебя встретила. Ну как ты... не болен? Бледненький немножко. Не переутомляйся, слышишь? Если на один-два стишка напишется меньше – ничего ужасного, я думаю, не произойдет!
Он повеселел от этих слов, он закивал согласно и припал к ее руке смеющимся ртом. Она отвела его подальше от фрейлин с их острым слухом.
– Слушай-ка, мальчик, а тебе не хотелось бы уехать отсюда? На время, а? Почему-то мне кажется, что в летнем замке на озерах тебе было бы и здоровее и спокойнее...
Патрик с вопрошающим лицом поднял один палец.
– Да-да, один пока... нам еще рано туда. Подумай. Только не воображай, будто здесь ты мешаешь кому-то, избави Бог...
Патрик слушал, не поднимая глаз на Ее Величество.
– Видишь ли... Твои чувства к Альбине – давно же ни для кого не секрет. Меня, например, они ужасно трогают... И ее тоже, поверь, она ценит тебя... Ну зачем ты так усмехаешься? Да, ценит, ты самый верный друг ее детства и юности! Но, Патрик... здесь появится один знатный молодой иностранец... И мoжет случиться так, что девочка, совсем не желая того, сделает тебе больно... ты ведь такой ранимый. Понял, о чем я? Никто, повторяю, не гонит тебя, ты абсолютно свободен... Только в рамках хорошего тона, конечно. И благоразумия. Ты не выйдешь из этих рамок, ведь нет же, Патрик? Я могу быть спокойна?
Вот такой монолог произнесла королева Флора. Своим выразительным взглядом юноша обнадежил и успокоил ее: нет, он ее не огорчит. Вновь поцеловал ей руку, откланялся и убежал в сад.
Там повсюду были цветы, а ему требовалась крапива сейчас, крапива и терновник с колючками!.. И снова – та гитара, тот голос со стороны, в котором печаль и надсада:

Не я,
но тот,
во мне живущий кто-то
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. –
и вопиет:
– Сильней всего на свете!.. –
едва ли не навзрыд:
– Дороже жизни!..
но все это –
не говоря ни слова
и даже звука не произнеся.(2)

Тут следовало бы упомянуть об одном узком окне из тех дворцовых окон, что смотрят в сад. И о контуре высокого костистого человека там, за стеклом. Это именно контур, не более. Однако, ясно было, что человек увидел Патрика, да и Патрик заметил его. Некоторое время это напоминало детскую игру в "гляделки": кто кого переглядит, не моргая. Ее сорвал приступ чиханья, напавший на человека за окном. Чтобы этот сотрясающий его приступ не происходил напоказ, этот персонаж исчез, гардины сомкнулись, – так что за значительным взглядом ничего значительного не последовало: насморк и насморк.