В жизни каждого человека случаются дни, когда меньше всего хочется повстречать знакомого. Но у художника Камаринского жизнь в последнее время состояла исключи-тельно из таких дней, поскольку складывалась самым отвратительным образом. Поэтому, когда, стоя на остановке троллейбуса, он услышал, как чей-то жизнерадостный голос ок-ликнул его, первым желанием художника было отыскать дверь в то самое четвертое изме-рение, о существовании которого давно твердят фантасты, и незаметно шмыгнуть в нее.
Но то ли фантасты врут, то ли для того, чтобы отпереть эту дверь, мало одной силы воли, проникнуть в четвертое измерение Камаринскому так и не удалось, и он, недовольно оторвав взгляд от грязного асфальта, огляделся по сторонам.
Обращенные к нему призывы исходили из недр объекта, по всем признакам являв-шегося дорогим автомобилем представительского класса, укомплектованного рядом при-способлений, в совокупности своей выполнявших функции родового герба на дворянской карете восемнадцатого века — тонированных стекол, спецсигнала и номерного знака с тем большим триколором, про который остряки говорят «Кремлевская область». Именно из этой кондиционированной берлоги кто-то взывал:
— Савва, черт полосатый, хрен ты мой золоченый, вот уж не думал тебя увидеть!
Камаринский итак с детства привык к тому, что Саввой в этом мире зовут исклю-чительно его, но взывающий, видно решив, что редкого имени самого по себе недостаточно, недвусмысленно уточнил, что обращается именно к Камаринскому:
— Комар, блядь, да ты че, склерозом, что ли, страдаешь? Это ж я, Чебурашка!
Полузабытые школьные прозвища оказали необоримое воздействие на запылив-шееся за годы зрелости подсознание Саввы. Он шагнул, словно сомнамбула, в ту сторону, откуда доносился голос. Бросив осторожный взгляд за приспущенное дверное стекло элитной колесницы, Камаринский различил в полумраке салона пару удивительно круп-ных человечьих ушей, словно взятых напрокат у детеныша карликового слона. Такая пара ушей в единственной вселенной, известной Камаринскому по личному опыту, могла при-надлежать только одному существу, и удивленный художник воскликнул:
— Пашка, ты?
— Да, это я, Пашка-Чебурашка, — радостно отозвался энергичный баритон. — Садись ко мне в танк, тут поговорим.
Все еще не веря своим слуховым и зрительным рецепторам, Камаринский шагнул с тротуара и неловко нырнул головой вперед в темные глубины авто.
С Пашкой-Чебурашкой Савва просидел за одной партой три последних года в средней общеобразовательной школе. Закадычными друзьями они, впрочем, так и не ста-ли, хотя нелюдимому Камаринскому импонировал тот детский большеглазый восторг, с которым Пашка Нечипоренко всегда на него, Савву, взирал. Тем не менее характеры у них были слишком разные: после школы пути соседей на парте как-то сразу разошлись, и Камаринский ни за что бы не вспомнил однокашника, когда бы не эти эксклюзивные уши.
Притулившись в уголке необъятного кожаного сиденья, Камаринский изумленно смотрел на энергично потиравшего пухлые ручонки незнакомца, голову которого по бо-кам почему-то украшала пара нечипоренковских ушей.
— Что, изменился? — предупреждая неизбежный вопрос, бойко затараторил похи-титель ушей. — Ясен перец, двадцать лет и коня не красят. А ты все такой же, одно слово — Комар. Помнишь, ты мне каждый раз ватрушку из школьного завтрака отдавал? Вот она где, эта ватрушка! — И для вящей убедительности он похлопал себя ладошкой по значительному животику. — Тебя подвезти-то куда? Мне как раз целый час делать нечего.
Осторожно покосившись на шоферский затылок, Савва назвал адрес.
— Вот те на, все так же с мамой и живешь? — воскликнул Павел.
— Мама умерла, — равнодушно уточнил Савва.
— Прости, старик, прости, не знал! — мимоходом опечалился Нечипоренко. — Что тебе сказать? — все там будем! А ты как поживаешь? Все карандашом орудуешь, Кукрыникс?
Камаринский кивнул.
— Завидую, завидую! Высокое искусство! Я так и знал, я же в тебя всегда верил! Где мне до тебя — все бабки, бумажки, людишки: не поверишь, даже книжку почитать некогда! Я тебе всегда завидовал, да и сейчас завидую. Так рисовать! Я до сих пор в об-ласти живописи ничего мохначе подписи не освоил.
— Твоя подпись, поди, дороже ста моих картин стоит, — неожиданно для себя схамил Камаринский.
— Ну да, стоит, — радостно согласился Нечипоренко, — и что с того? Разве ж это искусство? А вот в твоих картинах всегда было что-то такое... — Пашка щелкнул пальца-ми, разъясняя уникальность дара Камаринского. — Какое-то четвертое измерение, что ли...
Эти слова заставили Савву насторожиться, несмотря на то, что он и сам недавно думал о четвертом измерении (а вернее, именно поэтому), выражение это в устах Нечипо-ренко утратило свою банальность: произнесенное вслух оно обдавало каким-то нездеш-ним холодком (хотя, возможно, это был всего лишь побочный эффект работы кондицио-нера).
— Помню, я попросил тебя Наташку голую нарисовать — и ты так классно нарисовал. Я эту картинку долго хранил, только два года назад потерял, когда из офиса в офис переезжали. И вот что интересно — ты же Наташку голой ни разу не видел, а все оказалось именно так, как ты нарисовал, даже родинки все на нужных местах. Я потом, уже после школы, проверил. Одно слово — четвертое измерение!
— Так ты сейчас с Наташкой? — пытаясь отвлечься от неприятных ощущений, спросил Камаринский.
— Ну что ты, что ты, — смущенно хихикнул Нечипоренко. — Столько воды утек-ло! С Наташкой у нас как-то не сложилось. А потом еще много с кем не сложилось. Но сейчас я опять женат. На итальянке, — для пущей убедительности разъяснил он.
— Ну и как итальянки? — вежливо поинтересовался Камаринский.
— Тоже стервы. Про тебя и не спрашиваю — богема! Поклонницы, натурщицы и так далее...
Камаринский хмыкнул.
— Ты не поверишь, Комар, а я о тебе часто вспоминал. Даже искать пару раз соби-рался, да только меня долго по свету носило, а как снова в Москве оказался, все руки не доходили. И представляешь, только вчера подумал: «Ну все, пора Комара отыскать, вспомнить школьные годы далекие!» — и тут — такая встреча!
Машина тем временем подкатила к до боли родному для Камаринского подъезду.
— Жаль, вот так встретишься — и уже расставаться! — с неподдельным, как пока-залось Савве, огорчением вздохнул Пашка, шаря в нагрудном кармане, вероятно, в поис-ках визитки.
Поиски были прерваны темой из сороковой симфонии Моцарта в посредственном исполнении нечипоренковского мобильного телефона.
Коротко переговорив с невидимым собеседником, Нечипоренко повернулся к Ка-маринскому и вскричал:
— Класс! Они в пробке застряли. Брифинг на полчаса откладывается. Давай к тебе поднимемся, еще побазарим. — И Пашка посмотрел на Савву также большеглазо и вос-торженно, как двадцать лет назад на уроках рисования.
В груди художника всю дорогу до дома зрела та особая ненависть, которую в опре-деленный исторический период было принято именовать «классовой», и хотя Савве меньше всего хотелось предстать перед Нечипоренко в роли негритянского мальчика с советского плаката «Два мира — два детства», эта самая классовая ненависть заставила его гневно, но согласно кивнуть головой.
Нечипоренко и Камаринский поднялись по пропахшей кошачьей мочой лестнице на второй этаж и вошли в обычную московскую хрущевку, направившись в соответствии с присущим обитателям Евразии рефлексом из прихожей прямиком на кухню. Кругом пахло кошками, долгим отсутствием ремонта и затхлой жизнью, сонно грезившей о свет-лом советском прошлом. Нечипоренко извлек из кармана странную бутылку с пробкой в форме головы крокодила и смущенно поставил ее на стол.
— Вот, товарищи из одной африканской страны вчера подарили. Прихватил в ма-шине, другого ничего не было, — извиняясь, объяснил он.
Камаринский отыскал два стакана, в которых еще не разводил краску, и поставил их на стол. Налили. Выпили. Савва никогда в жизни не пробовал тухлого крокодила, но мог бы побожиться, что при изготовлении африканского напитка, несомненно, использо-вался именно этот компонент.
— Гм, — сказал Павел, переведя дух. — Слушай, ты уж не обижайся, это, конечно, с моей стороны наглость, но... картины-то твои можно посмотреть?
— Да смотри на здоровье, — пожал плечами Савва. — Вон в той комнате, — доба-вил он, сделав рукой неопределенный жест.
Смущенно улыбаясь, Павел встал и вышел из кухни.
Камаринский злобно посмотрел на бутыль «крокодиловки», налил себе полный стакан и жадно всосал тошнотворную жидкость. Поборов отчаянным усилием воли рвот-ный рефлекс, художник стал напряженно ждать возвращения гостя.
Ждать пришлось не слишком долго. Буквально через пять минут Нечипоренко сно-ва появился на кухне. Лицо его по-прежнему выражало что-то фундаментально детское, но на этот раз с примесью изумленной обиды, как будто пообещали подарить мячик и не подарили.
— Ничего не понимаю! — воскликнул он озабоченно. — Ты че, Комар, сочиня-ешь? Нет там никаких картин, одни плакаты!
— Это все, что есть, — процедил Камаринский.
— Как все? Это же просто реклама, макулатура, я такую каждый день заказываю в агентстве. А где твои картины?
— Это все, что у меня есть, — повторил художник. Терзавшая его классовая нена-висть, вступив в контакт с продуктами разложения аллигатора, вскипала и подкатывала к горлу тяжелой волной.
— Один плакат я, правда, на улице видел, — попытался разрядить обстановку Не-чипоренко. — Он месяца три назад на щитах повсюду висел.
- Это самый лучший заказ был, — сообщил Савва. — Единственный раз подфартило, сразу все долги отдал и даже денег немного отложил. Пацаны моло-дые все на компьютерах быстро ваяют, а я руками рисую. Долго, и потом еще ска-нировать нужно. Так что моя стихия — вывески для магазинов и листовки из серии «как похудеть вместе с артистами».
— Да ты погоди, — засуетился Пашка, — у тебя что, с лаве такой напряг жестокий? Бабки, конечно, всем нужны, но ведь всех денег не заработаешь. Сшиб немного бабулек и — твори себе! Да и сколько тебе надо, холостяку бездетному?
— Много, — с неожиданной твердостью в голосе сказал Камаринский.
Нечипоренко посмотрел на собутыльника взглядом, в котором впервые, кроме дет-ского восторга, можно было прочесть какой-то трудно поддающийся определению инте-рес.
— Зачем? — не менее твердо спросил он.
— Дом у моря мне нужен. Там я рисовать наконец начну. То, что всегда рисовать хотел. Волны, чаек и корабли.
— Волны, чаек и корабли? — переспросил Нечипоренко. По-прежнему не сводя глаз с художника, он сел за стол,
налил себе стакан крокодиловки и выпил его с нечеловеческой легкостью. В замутненной зельем сетчатке Камаринского Павел предстал на миг дородным крокодилом с большими ушами — так могло бы выглядеть дитя любви двух широко известных персонажей одного советского мультсериала.
— Но это все мечты, — сказал Камаринский. — Я таких денег и за сто лет не зара-ботаю.
— Хочешь, за неделю заработаешь? — спросил Нечипоренко.
— Убить кого-то? — спросил Камаринский, понимая, что несет полную чушь.
Но Нечипоренко даже не рассмеялся.
— Кого ты можешь убить, Комар? Ты — художник, вот я к тебе как художник к художнику и обращаюсь. Заказ хочу предложить.
— Картину краденую замазать? — спросил Камаринский, ощущая себя персона-жем идиотского боевика, сценарий которого написали два чудом доживших до зрелых лет гидроцефала.
— Нет, — сказал Пашка. — Нарисуй мне этикетку для консервной банки. С вол-нами, чайкой и кораблем.
— За миллион рублей?
— За миллион американских долларов и в придачу дом на берегу моря. В Италии. Это жены, он ей от дяди достался. Мне он не нужен, я все равно продавать собирался.
— Почему? — спросил окончательно капитулировавший перед невероятностью происходящею художник.
— Слишком красиво там, — объяснил Пашка, налил себе в стакан еще одну дозу «крокодиловки» и выпил.
— На одеколон чем-то похоже, — констатировал он.
— А ты что, пробовал? — ни к селу ни к городу полюбопытствовал Камаринский.
— На зоне, — кратко разъяснил Нечипоренко, и художник не стал углубляться в скользкую тему.
После этого некоторое время оба молчали.
— Консервы? — нарушил молчание Савва.
— Консервы, — сказал Пашка. — Кукумария в собственном соку.
— Кукумария? — вопросительно икнул Камаринский.
— В собственном соку, — уточнил Нечипоренко. — Такое говно в море живет — не то рыба, не то червь. Из него и консервы. Срока даю три дня и три ночи. А сколько за-плачу,
ты уже слышал.
— Но почему? — тупо спросил Савва.
Последние полчаса он терзался сомнениями: а не открыл ли он все-таки ненароком дверь в то самое четвертое измерение и не попал ли в некую опасную параллельную ре-альность.
— По кочану, — положил конец его сомнениям Пашка. — Потому что я так решил. Это же все равно ненужные деньги.
— Ненужные?
— Ненужные. Не отдам их тебе, отдам за визу на бумажке какой-нибудь тухлой думской крысе. Бабло это так и так списать надо — вот на этикетку и спишем. А дом — это уж от меня лично. Другу детства.
— Но почему кукумария? — тщился понять хоть что-то
Савва.
Нечипоренко посмотрел на Камаринского настороженным взглядом, которого ху-дожник никогда не замечал у того, прежнего Нечипоренко. Взгляд был такой, будто этот Нечипоренко и сам пришел в данный мир из какого-то параллельного, в котором на по-добные вопросы отвечать не полагается. Но довольно быстро глаза Пашки приняли обыч-ное глуповато-восторженное выражение, и он разъяснил:
— Эту кукумарию вообще-то жрать нельзя. Ее даже китайцы не едят. Но при совке рыбаки ее ловили, потому что тогда был план. Никто ее не покупал, вот она на складах и залеживалась. Миллионы банок скопилось. Я их и купил, сколько было. Черножопые-то, они все схавают.
— Черножопые? Какие черножопые?
— Ну негры. Которые в этой, в Африке голодают. — И Нечипоренко похлопал себя пухлой ладошкой по животику, чтобы показать, как негры голодают.
Мотнув головой, Камаринский отогнал нехорошее видение едящих кукумарию негров и спросил:
— А этикетка зачем? На банках, наверное, одна уже есть...
— Ну, во-первых, — уточнил Нечипоренко, — там должно быть по-английски на-писано. Такие требования. А во-вторых, со сроком годности проблемы — лет уже семь назад как весь вышел.
— Так ты что, негров травить, что ли, собрался? — спросил Савва, без особого, впрочем, возмущения.
— Да что тебе эти негры так дались? Насрать мне на них. Все намного круче. Ты сообрази, каждый год гуманитарные организации закупают кучу всякой хавки для голо-дающих мартышек. Это огромные деньги, просто огромные. Под эту музыку каждый но-ровит всякую лабуду спихнуть. Если уметь, то можно остальных подвинуть и впарить свою тухлятину по той цене, которую сам поставишь. Ну, понятное дело, всем отстегивать приходится — за сертификаты, за экспертизу, за то, чтобы тендер выиграть. Каждому насекомому — и отечественному, и импортному — на лапку положи. Ментам, таможне, спецслужбам, депутатам, бюрократам. Я же тебе говорю — огромные деньги. Так что твоя этикетка в этом море бабок — как рыбкины слезки. Зато у тебя мечта всей жизни сбудется. Бабки-то эти, подчеркиваю, не-нуж-ные.
— А разве бывают такие? — изумился Савва, в стремлении осуществить свою уто-пию давно уже глубоко погрязший в грехе скаредности.
— Только такие и имеют значение! — отрезал Пашка. — Их в мире давно уже больше, чем нужных. И чтобы они жили, на них должны постоянно покупаться ненужные вещи. Нужные давно уже все куплены на нужные деньги. На них ни хера не заработаешь. Другое дело — вещи ненужные.

— Почему? — упорствовал, продолжая цепляться за утлую соломинку скепсиса, Камаринский.
— Потому что ненужных вещей, в отличие от нужных, можно выдумать сколько угодно. И только от тебе зависит, чтобы твои ненужные вещи купили за ненужные деньги. Вот твое искусство — типичная ненужная вещь. Не карбамид, не алюминиевый прокат, даже не кукумария в собственном соку. И тем не менее ты его сегодня продал. Потому что встретил человека, у которого есть ненужные деньги.
На этих словах Нечипоренко поднял указательный палец к потолку с такой власт-ной убедительностью, что Савва против собственной воли посмотрел в точку на потолке, которую пересекала исходящая из пальца незримая прямая.
— А контракт? — тупо спросил он, понимая всю тщетность своих усилий придать свалившемуся на его голову приключению хотя бы видимость обычных деловых перего-воров.
— Считай, что контрактом между нами будет то, что ты нарисуешь, — предложил Нечипоренко.
о о о
После этого школьные друзья по старинному русскому обычаю о делах уже не го-ворили, а просто пили — много и бестолково. Стойкий привкус аллигатора во рту Кама-ринский попытался смыть содержимым откупоренной бутылки водки, найденной в моро-зильнике под заторами ископаемых сосисок, но Нечипоренко позвонил по мобильному телефону своему шоферу, и тот появился на пороге с еще одной бутылкой «крокодило-вой» настойки. Телефон звонил все время, призывая Нечипоренко к великим делам, пока тот не угомонил навязчивое устройство, заточив внутри морозильника. Камаринский пы-тался понять, что говорит Нечипоренко, но все слова сливались в бульканье, словно это были вовсе не слова, а лопающиеся пузыри какого-то газа.
Утром, несмотря на пережитую вакханалию, Камаринский проснулся с подозри-тельно легкой головой — легкой, возможно, потому, что она не была особенно обремене-на воспоминаниями о случившемся. Только визитка Нечипоренко, искрившаяся золотым тиснением на загаженном столе, да легкое послевкусие, вызванное пребыванием экстракта из заморского гада в желудочно-кишечном тракте художника, свидетельствовали о том, что выбраться из параллельной реальности в ходе тревожного пятичасового пьяного сна так и не удалось.
Камаринский хотел, как и положено творческой личности, несколько дней пораз-мышлять над тем, как ему дальше строить свою жизнь и не пойти ли ему, в частности, на службу в приличную рекламную контору, вместо того чтобы изображать гусара-одиночку, но звонок телефона положил быстрый предел этим бесплодным интеллигентским умствованиям.
— Ну че, Комар! — прогудел в трубке свежий, как холодный огуречный лосьон, голос Пашки-Чебурашки. — Помнишь про кукумарию? Отсчет пошел! Не подведи!
о о о
Камаринский сидел в кабинете Нечипоренко. За головой хозяина кабинета на стене висел большой черно-белый плакат, на котором костлявые смуглые руки тянулись за распределяемыми сдобным белобрысым ангелом гуманитарными харчами. Ангел, отличавшийся холеным, откормленным телом и глуповатым взглядом больших голубых глаз, был чем-то неуловимо похож на Нечипоренко. Камаринский размышлял, имел ли при создании данного плаката место прямой социальный заказ или же автор чутьем творца случайно уловил тайную сущность, общую для ангелов данной категории.
На столе между продавцом ненужных вещей и их покупателем лежал эскиз этикет-ки для консервов «Кукумария в собственном соку». Внешне это был обыкновенный эскиз обыкновенной этикетки — название, состав, килокалории и прочая чепуховина, понапи-санная вокруг картинки в овальной рамке, на которой одинокая чайка парила над борю-щейся с волнами рыбацкой шхуной. — Отлично, просто Айвазовский! — восклицал Не-чипоренко, разглядывая эскиз. — Даже лучше, чем Айвазовский — Камаринский! Впро-чем, это не имеет никакого значения. Ты сам знаешь, как я уважаю свой талант, но даже если бы ты рисовал как курица лапой, я тебе все равно бы заплатил, так как Пашка за ба-зар всегда отвечает. Вот, держи!
С этими словами он протянул художнику прозрачную папку с белой кнопочкой. Сквозь молочную шкурку папки виднелось содержимое — чеки, банковские бумаги, ка-кие-то документы с планами строений, скрепленные опереточными печатями, а также связка ключей.
Камаринский осторожно взял папку, искоса посмотрел на ангела на плакате, затем на свои тощие, загорелые руки и сказал:
— Так не бывает!
— Бывает, бывает! — заверил художника Пашка, не сводя с него по-детски вос-торженного взгляда. — Я сам читал: один кент в Штатах рисовал всю жизнь консервные банки и тоже лимон срубил.
— Так он те банки рисовал, которые уже были, — возразил Савва, удивляясь не-ожиданной эрудированности в области истории современного искусства, проявленной Нечипоренко.
— И че? Он рисовал те, которые были, а ты — те, которые будут. Это же на поря-док круче! Так что не теряй времени, советую я тебе, и вали в Европу. Решишь дела с бан-ком — и сразу к морю! Место тихое, так что никто тебе там не помешает — твори на здо-ровье.
— А ты?
— А что я? Тебе высокое искусство, поиски четвертого измерения, а мне — мой собственный геморрой — людишки, бумажки. Ты меня, кстати, не вздумай искать: меня сейчас трудно найти будет. Мне еще с этой кукумарией головняка хватит. В таком деле сам понимаешь — без накладок невозможно. На ненужные деньги спрос очень большой. Башку могут запросто свернуть, если с кем надо не поделишься. А ровно через год, когда я всю схему отработаю, сам к тебе приеду. Вот в этот самый день ты меня и жди. Выпьем водки с видом на море, ты мне картинки свои покажешь.
Натужно улыбнувшись, Камаринский сделал шаг к двери, но остановился и вновь повернулся к Нечипоренко.
— Что такое? — удивился Пашка, поднимая домиком белесые, как пух цыпленка-альбиноса, брови.
— Не знаю... — промямлил художник. — Можешь, конечно, смеяться, но я над этим эскизом совсем не так работал, как над обычной халтурой. Истово как-то, по нехо-рошему истово. Что-то в этом было такое... странное. Как будто кровью своей я эту куку-марию рисовал. Нарисовал, смотрю — думаю: ну чушь полная, и в то же время внутри — пустота какая-то. Так ведь часто бывает: выбросишь какую-нибудь вещь, потому что не нужна, а потом жалеть начинаешь.
— Вот, я же тебе это и говорил, — торжествующе воскликнул Нечипоренко. — Отдал то, что тебе не нужно, получил то, что мне не нужно, и всем клево. Ненужное стало нужным!
— Да, да, ты, кончено, прав, — сказал Камаринский. — Даже не знаю, как тебя от-благодарить.
— А ты никогда никого не благодари ни за что, — сказал Нечипоренко. — Особенно меня.
о о о

Стоя у высокого окна второго этажа, Камаринский восторженно пожирал глазами синевато-стальное море в соленой дымке, склоны гор, усеянные темно-зелеными шапками оливковых деревьев, словно присыпанных серебристой перхотью, вившуюся внизу серой бархатной лентой дорогу. Последняя неделя походила на какую-то суматошную сказку: перелеты, границы, встречи с совершенно незнакомыми, но подчеркнуто вежливыми людьми, закупки всякой всячины в шумном портовом городе и доставка этой всякой всячины в виллу, стоявшую среди кипарисов на горном склоне.
Когда крикливые, смуглые южане разгрузили на лужайке перед виллой тяжелые ящики и, перекурив, уехали восвояси, наступили долгожданные одиночество и тишина. Но покой наступил не сразу: целую неделю Камаринский перетаскивал в дом на своем горбу коробки с едой и напитками, стиральным порошком и посудой, краски, раствори-тель, холсты, подрамники и прочие необходимые вещи. Всего этого должно было хватить ровно на год: Камаринский принципиально решил не поддерживать никаких связей с ми-ром.
Очутившись на вилле, он первым делом выдернул из розетки телефонный аппарат, собрал все имевшиеся в доме телевизоры и радиоприемники, отнес эти говорящие ящики в подвал и запер на замок, ключ же швырнул в морские волны. Вернувшись на виллу, Ка-маринский метким ударом молотка ослепил установленную на воротах видеокамеру, а затем привел в негодность устройство, автоматически открывающее эти ворота.
Но вот все припасы были перенесены в дом и разложены по местам, гостиная на первом этаже превращена в уютную студию, и наступило долгожданное первое утро сво-боды. «На свете счастья нет — но есть покой и деньги», — мысленно продекламировал художник и, что-то напевая вполголоса, спустился в гостиную. Там он боязливо покосил-ся на мольберт и тюбики с красками: за долгие годы, отданные коммерческой графике, Савва ни разу не прикасался к возвышенному маслу. Поэтому начать решил с чего-нибудь попроще. Закнопив на планшете лист дорогой шероховатой бумаги, он взял в руки не менее дорогой немецкий карандаш и задумчиво провел первую линию.
Вскоре Камаринский уже упоенно творил, не замечая, как течет время и, в сущно-сти, не очень понимая, что он такое рисует. Ему доставлял наслаждение сам процесс ри-сования: каждый штрих, каждый вкрадчивый шорох, который производил грифель, каса-ясь бумаги. Очнулся он только, когда, решив заточить в очередной раз карандаш, увидел, что затачивать, в общем-то, уже нечего — в руке его был зажат огрызок не длиннее сига-ретного фильтра.
Выйдя из творческого экстаза, он впервые увидел свой рисунок в целом и удивил-ся: глазам его предстала картинка, которую он явно уже когда-то видел — борющаяся с волнами шхуна, над которой парит одинокая чайка. Вся композиция была заключена в овальную рамку.
Уразумев наконец, в чем дело, Камаринский хлопнул себя по лбу, делано рассме-ялся и произнес вслух:
— Надо же, привязалась, кукумария чертова!
Тем не менее художник решил не сдаваться. Времени до наступления темноты ос-тавалось еще полным-полно, и он ничуть не устал. Есть совсем не хотелось, хотелось только промочить горло — художник приподнял крышку огромного сундука, обтянутого чешуйчатой кожей, и извлек оттуда бутылку с головой крокодила вместо пробки. Это был прощальный подарок Нечипоренко: на квартиру Саввы его доставил все тот же неразговорчивый шофер в компании двух дюжих молодцев, которым, судя по их виду, привычнее было таскать трупы, чем сундуки.
Огненная жидкость ошпарила пищевод, но зато мысли Камаринского тут же про-яснились: посмотрев на море, колючее и искрящееся, словно лист голубого металла, ху-дожник принял решение: творить свой шедевр он начнет в акварели.
С новыми силами Савва окунулся в работу, стараясь не вспоминать о первой не-удаче. Он рисовал широкими импрессионистскими мазками, беспощадно пользуясь раз-мывкой, чтобы уничтожить в рисунке малейший намек на конкретность, но после пары часов работы, отойдя от планшета, чтобы взять новую пачку сигарет, он увидел, что, не-смотря на принятые предосторожности, предательская кукумария вновь проступала на листе во всей своей вызывающей банальности.
Это было уже скорее страшно, чем смешно. У Саввы возникло сильное желание уничтожить мерзкую картину, но выработанная долгими годами халтуры привычка ниче-го не выбрасывать, чтобы при возможности всучить следующему заказчику, взяла верх.
Раздосадованный художник жадно припал к спасительной бутылке и решил, что нужно хорошенько выспаться, чтобы назавтра вновь взяться за кисть. Но выспаться так и не удалось — Камаринский, ужаленный очередным кошмаром, вскакивал с постели, бро-дил по комнатам в одних трусах, курил, прикладывался к бутылке и снова пытался за-снуть. Уже под утро он увидел в окно, как из-за кипарисов, похожих на оплывшие свечи из черного воска, выплывает нереально огромная луна, разматывая на стеклянной глади моря полосу серебряной фольги, и начал что-то лихорадочно карябать гелевой ручкой на листе писчей бумаги.
Проснулся он уже за полдень, совершенно измученный и не выспавшийся, и уви-дел зажатый в кулаке листок все с тем же дурацким сюжетом, единственное отличие ко-торого заключалось в том, что на этот раз дело явно происходило ночью. Камаринскому захотелось немедленно позвонить Нечипоренко и сказать ему, чтобы тот подавился своим миллионом и виллой в придачу, но он тут же ужаснулся столь дерзкой мысли, да и к тому же вспомнил, что телефон заперт в подвале, а ключа нет.
Но после первого же глотка «крокодиловой» водки уныние, охватившее его душу, сменилось лихорадочным возбуждением. Порывшись в ящиках на кухне, Камаринский нашел моток черной изоленты и с глумливой улыбкой направился к дверям гостиной. Там он водрузил подрамник с натянутым холстом на мольберт, приготовил кисти, краски и все необходимое, а затем принялся тщательно заматывать изолентой глаза, навивая вокруг головы слой за слоем.
На ощупь Камаринский отыскал в стакане подходящую кисть, поелозил ей по па-литре и приступил к делу.
Но когда через пару часов он сорвал изоленту вместе с ресницами и частью волос и посмотрел на холст, из горла его вырвался сдавленный крик, — и вовсе не от боли, при-чиненной столь первобытным методом эпиляции.


о о о
Небо над морем и сушей было окрашено в те неповторимые цвета, на которые спо-собна только странная южная осень, которая и не осень вовсе, а лишь каприз ненадолго обессилевшего после очередного оргазма лета. Воздух был таким теплым, что о времени года можно было догадаться исключительно по металлическому блеску взъерошенного крепчавшим бризом моря, а еще — по сырому похотливому запаху субтропической прели, не похожему на грибную затхлость умеренных широт.
К воротам стоявшей на уступе каменистого склона элегантной виллы подкатил ав-томобиль, из которого вышел полный мужчина средних лет с необычайно большими ушами. Мужчина посмотрел на часы: времени было около шести часов вечера, южные сумерки стремительно сгущались, но, несмотря на это, в темных окнах вилы не вспыхнуло ни огонька. Гостей явно не ждали; тем не менее мужчина нажал на кнопку видеофона. Никто не отозвался ни после первой, ни после второй и третьей попытки. Тогда гость, тяжело кряхтя, принялся взбираться на окружавшую виллу высокую ограду
— Блядь, что с ним такое? — пробормотал он, тяжело поднявшись с четверенек по другую сторону ограды. — Нажрался, что ли, и спит?
Быстрым шагом преодолев лужайку перед домом, незнакомец очутился на веранде. Поверженные ветром плетеные стулья валялись на полу; на единственном, устоявшим под натиском стихии, лежала телефонная книга. Ветер отчаянно трепал ее страницы, словно пытался найти какой-то номер, не позвонив по которому, лететь дальше было никак нельзя.
Подойдя к двери, гость негромко постучал в нее, подождал с минуту, а затем рва-нул ручку на себя. Дверь не была заперта. Из темного параллелепипеда дверного проема в лицо пришедшему дохнуло такой отвратительной вонью, что он невольно отшатнулся и отступил от двери на шаг.
— Что за фигня! — пробормотал он, заткнул нос, решительно вошел внутрь и очу-тился в просторной гостиной, где, судя по всему, давно уже никто не прибирал. Спо-ткнувшись обо что-то твердое, он выругался, поднял с пола помешавший предмет и в по-следних отблесках сумерек увидел бутылку с пробкой в виде головы крокодила. Присмотревшись, он заметил, что на полу валяется много таких пустых бутылок и еще несколько початых стоят на столе. Рядом с бутылками стеклянно поблескивал еще какой-то предмет. Протянув к нему руку, визитер обнаружил, что это электрический фонарик. Он надавил на кнопку, и тотчас же вспыхнул тусклый свет — батарейки в фонарике были почти разряжены.
Обведя мерцающим лучом гостиную, человек удивленно причмокнул языком: все стены, потолок, а местами даже и пол, были покрыты картинами — вернее, одной-единственной картиной, многократно повторенной в масле, гуаши, темпере, угле, каран-даше, акварели. Казалось, создатель этого странного вернисажа задался целью воспроиз-вести один и тот же сюжет во всех существующих техниках. Параллельно с техниками исследовались и стилистические приемы всех эпох — от Древнего Египта до современности. При всем безумии замысла в нем угадывалась какая-то логика: картины были развешаны на стенах аккуратно и явно в определенной последовательности.
Впрочем, посетитель изучал картины недолго: вонь кругом стояла просто невыно-симая. Натыкаясь на свернутые в трубки холсты и штабеля подрамников, он добежал до окна, поспешно распахнул тяжелые ставни и стал жадно глотать ртом живительную све-жесть. Его несколько раз вырвало. Утерев рукавом пиджака выступивший на лбу холод-ный пот, он оттолкнулся руками от подоконника, повернулся спиной к окну и сразу уви-дел установленный посередине гостиной мольберт, который почему-то не заметил внача-ле.
Он подошел ближе: перед мольбертом на табуретке стоял тазик, вокруг которого в расположенных по кругу плошках виднелись свечные огарки. На холсте, стоявшем на мольберте, был представлен все тот же сюжет, но на этот раз художник использовал для работы какую-то необычную краску – темно-бурую, с коричневатым сухим отблеском, - от чего банальная морская сценка приобрела несколько инфернальный оттенок. Гость ос-торожно провел пальцем по картине:бурая краска легкоко осыпалась чешуйками под его прикосновением. Засохшая лужица такой же краски заполняла тазик, еще большее ее ко-личество растеклось пятном неправильной формы на полу.
Он оглянулся, за спиной виднелась лестница на второй этаж. Первой мыслью его было подняться по лестнице, на мраморных ступеньках которой отчетливо отпечатались бурые следы босых ног, но он понял, что это лишнее, поскольку ему уже стало ясно, что он там увидит.
— Вот, блин, дела, — прошептал он. — Валить надо отсюда, и быстро.
Фонарик мигнул в последний раз и погас. Гость чертыхнулся и начал на ощупь пробираться к дверям, но, сделав несколько шагов, остановился. Картина не отпускала его, непонятно почему он ощущал настоятельную потребность еще раз посмотреть перед уходом. К счастью, вокруг было уже не так темно: через распахнутое окно в комнату ли-лось сияние только что показавшейся из-за олеандров луны.
При новом взгляде картина стала выглядеть еще инфернальней: от черного потре-скавшегося изображения явственно тянуло мертвящим холодком, словно ветер, кативший пенные валы на картине, был не просто зрительной иллюзией, но настоящим ветром, сви-ставшим из черной дыры, прорезанной в испоганенном холсте, и от прикосновения этого ветра волосы становились дыбом, а по спине бежали неприятные мурашки. Более того, с каждым мигом становилось все более и более ясно, что чайка, море и корабль, в сущно-сти, не были ни тем, ни другим и не третьим. Для предметов, изображенных на картине, в земном мышлении отсутствовали соответствующие понятия, поэтому обычный зритель не увидел бы в ней ничего, кроме банальной морской сценки, а странности картины объяснил бы болезненным воображения живописца.
Но посетитель виллы отреагировал на то, что увидел, совсем иначе: он склонился к холсту, подчиняясь внезапному порыву, лизнул его влажным языком и ощутил солонова-то-сладкий металлический вкус.
- Кажется получилось! _ пробормотал он, еще не вполне пони-мая, к чему бы он это сказал. Но стоило ему произнести эти слова, как не-мыслимая и нездешняя тоска сдавила его грудь, и все тут же разъяснилось в его сознании. Те воспоминания, которые до поры до времени ему было запрещено иметь и которые проблескивали в его памяти только отрывками, смущавшими его самого, особенно тем, что он зачастую поступал в соответствии с увиденным и услышанным в эти краткие миги, вырвались из под спуда и заставили его полностью осознать, кто он такой на самом деле, почему очутился на этой вилле и зачем стоит перед этой картиной. Вся его жизнь, которая прежде представлялась ему, как и большинству людей, случайной цепочкой событий, внезапно приобрела отчетливый смысл. На глазах у него выступили слезы счастья: он так давно не был там, откуда явился в этот мир, но теперь наконец путь домой был открыт и время заточения истекало.
Он еще некоторое время буравил взглядом холст, зачем-то нелепо открывая и закрывая рот, словно что-то пережевывая, но тут какие-то внешние отдаленные звуки, долетевшие из открытого окна, вывели его из оцепенения.
Подкравшись к окну, он посмотрел вниз, на темную ленту шоссе. Несколько ма-шин остановилось у того самого места, где он совсем недавно оставил свою. Фары вспых-нули на миг и сразу же погасли, глухо хлопнули закрываемые дверцы, а затем на камени-стом склоне зашуршали потревоженные башмаками невидимых людей камни.
"Вот и пиздец пришел тебе, Нечипоренко!" – подумал он, но теперь, когда он уже вспомнил все, мысль эта его совсем не пугала, как не пугали и поднимавшиеся к вилле люди, которым не следовало знать, кто он такой на самом деле и зачем делал все то, что вынудило их следить за ним весь последний год, постепенно сжимая кольцо.
Спокойно и сосредоточено он приступил к уничтожению своей временной оболочки: нащупал во внутреннем кармане тяжелый металлический предмет, извлек его оттуда и с ухмылкой посмотрел на блеснувшую в свете только что показавшейся из-за олеандров луны сталь. Вернувшись к мольберту, он встал перед ним, поднес ствол ко рту и обхватил его непослушными, сразу ставшими чужими губами. Зажав рукоятку обеими руками, он внезапно заметил исходивший от пальцев странный зеленоватый отблеск, словно их покрывала не кожа. а нечто вроде чешуи, и понял, что нужно поторапливаться, пока он еще в состоянии хоть как-то контролировать занимаемое им тело.
Картина, вначале казавшаяся совсем небольшой, заметно выросла в ширину и в высоту, а веявший от нее ветер стал настолько сильным, что поднял с пола мусор и листы бумаги. Черные нездешние волны призывно покачивались в крепчавшем лунном сиянии, он слышал, как в глубине их что-то ласково булькало и скворчало; впрочем, теперь уже любой, самый закоренелый скептик вынужден был бы признать. что если это и волны, о состоят они отнюдь не из воды.
Нечеловеческое урчание вырвалось из горла Нечипоренко, и в ответ на него в па-рящем буром небе крылатая тень ответила таким пронзительным криком, что люди, уже к тому времени перемахнувшие через изгородь и кравшиеся через двор, вздрогнули и креп-че сжали в руках оружие. Но на Нечипоренко этот крик произвел совсем иное действие: дрожа от радостного нетерпения, он сделал шаг навстречу разверзшейся бездне, одновре-менно надавив большим пальцем на податливый спусковой крючок.

2001