При каждом бараке (а их было возведено немало еще в далекие предвоенные годы) в обязательном порядке имелись сараи — причудливые строения в два и даже три этажа, разбитые на клетушки стаек, украшенные башенками голубятен и резными балкончиками неясного назначения, опутанные с фасада лестницами и лесенками, переходами и пропи-леями. За скрипучими дверьми, затворенными косыми полосами железа, мирно бродило варенье, сохли сурик и белила в неплотно закупоренных банках и покрывались ржавчиной детские велосипеды. Жаркими летними днями нередко занимались пожары, и мы восторженно сбегались поглазеть на неслаженные действия самодеятельных пожарных, а затем и на то, как неторопливо разворачиваются в боевые порядки регу-лярные солдаты огненного фронта.
Вскоре бараки попали под снос, но сараи милостиво пощадили, как не попавшие в границы зоны застройки. Некоторые из них были тут же самочинно захвачены обитателя-ми наших многоквартирных домов под хранение той рухляди, что уже не вмещалась в подвалы и кладовки. Другие так и остались пустыми; двери стаек были сорваны умелыми руками домовитых отцов разночинных семейств на хозяйственные цели, резные перильца балкончиков растащены по дачам, спешно возводимым буржуазящимся советским народцем. Опустелые сараи стали мышиными питомниками, паучьими джунглями, где под упавшими с потолков досками и листами железа еще можно было изредка отыскать точильные круги, облезлые малярные кисти и даже мельхиоровые солонки.
Для нас, выросших в тесноте малометражных квартир, где каждый шаг был скован пристальным педагогическим вниманием, сараи эти являлись и критским лабиринтом, и одесскими катакомбами, и замком Отранто, и домом Эшеров, — короче говоря, самой во-площенной романтикой. Мы скакали по лестницам и карнизам прикольнее и раскованнее каких-нибудь мартышек, резвящихся на развалинах буддистского храма на берегах мел-ководного озера Тонле-Сап. Сараи были оптимальной площадкой для игр, микрокосмом, чреватым подлинными и непредсказуемыми приключениями, в отличие от сотворенных постной фантазией жэковских культуртрегеров фанерных ракет, изгаженных котами пе-сочниц и стилизованных в духе фильмов Абрама Роу сказочных теремков а 1а russe, стены которых изнутри изобиловали скудоумными граффити, начертанными взрослой шпаной под влиянием паров мадеры.
Сараи были идеальной декорацией, набором модулей романтической вселенной — они преображались с произвольной легкостью в корабельные палубы, пещеру Али-Бабы, подвалы третьего управления РСХА, штаб чапаевской дивизии и даже в логово облачен-ного в зеленую маску коварного Фантомаса; они были постмодернистским конструкто-ром, приложением к нашему кругу чтения, сценой, на которой мы играючи ставили пьесы по страницам любимых книг и сюжетам популярных кинокартин.
Среди всех игр, сыгранных нами на скрипучих деревянных подмостках голубятен и чуланов, мне, однако, больше всего запомнилась та, в которой отчетливо не просматривалось никакой литературной или кинематографической основы: прыжки с крыши на крышу.
Сами прыжки как таковые входили в качестве элемента практически в любую игру на сараях, но то, что я называю собственно прыжками с крыши на крышу, производилось всегда в одном и том же месте — там, где карниз второго этажа Большого Сарая, величественного, как Эмпайр-Стэйт-билдинг, сближался с крышей отдельно стоявшего низкого строения, служившего некогда гаражом для мотоцикла с коляской. Это была единственная точка в сарайном комплексе, где никому из нас не удавалось перепрыгнуть, да и не мудрено: между двумя крышами было не менее семи метров свободного полета, так что прыжок оказался бы нелегким даже для тогдашнего рекордсмена мира по прыжкам в длину — гуттаперчевого негра Сэма Джонсона.
Пожалуй, невыполнимость прыжка и привлекала нас, когда зимой, в тяжелых шу-бах и валенках мы разбегались по ржавому железу Большого Сарая, отталкивались от гул-кого пружинистого карниза, и, описав ньютоновскую параболу, закономерно падали в толстый податливый сугроб, испещренный янтарными пятнами собачей мочи. Задним умом каждый из нас понимал, что никому и никогда не удастся допрыгнуть до крыши гаража, но вслух мы наперебой расписывали друг другу, как вот сейчас мы по-особому разбежимся, как используем какой-то небывалый прием — и перемахнем через воздушную бездну. Многие дурачились, прыгая (издавали самолетное гудение или размахивали по-птичьи руками), но ветераны игры, ее оголтелые фанатики, прыгали в серьезном молчании, с одухотворенными лицами, и те, кто стоял на крыше в ожидании своей очереди, провожали летящего сосредоточенными взглядами, словно пытаясь подтолкнуть его при помощи таинственной энергии телекинеза.
В определенной точке траектории у многих прыгунов, в том числе и у меня, часто создавалось впечатление, что земное тяготение удалось преодолеть, и полет продолжается по прямой, а не пригибается к земле, как уставшая, мертвая ветка. Удивительнее всего были, конечно, не эти субъективные впечатления, которым легко подыскать какое-нибудь объяснение из области физиологии, но то, что в эту секунду и многим зрителям казалось, что прыгнувший висит в воздухе и даже несколько двигается параллельно земной поверхности.
Это ощущение свободного парения, а также его зрелище, мы называли «зависом» и хвастались друг перед другом своими «зависами» и их длительностью. При этом чисто соревновательный момент, который должен, якобы, присутствовать в каждой мальчише-ской игре, напротив, полностью отсутствовал. Конечно, кое-кто, торжествующе указывая на след приземления в глубоком снегу, пытался обратить внимание приятелей на особую дальность своего прыжка, но такого обрывали сакраментальной фразой: «А до гаража-то допрыгнуть тебе все равно слабо!» Эта была игра без чемпионов и без победителей (пото-му-то она и носила глубоко альтруистический характер); все мы жили надеждой, что ко-му-нибудь одному в конце концов удастся преодолеть сию бездну и тем самым будет про-ложен путь остальным.
Надо также прибавить, что крыша гаража была легко достижима с земли, но какой-то негласный запрет, первобытное бессловесное табу, удерживало нас от того, чтобы свя-тотатственно вскарабкаться на нее по гаражной стене, осквернив тем самым ее фатальную недосягаемость.
С наступлением лета прыжки стали значительно более рискованными: снег раста-ял, и ничто уже более не смягчало наши столкновения с родной планетой. Но мы продол-жали прыгать, хотя родители смотрели на это наше развлечение весьма косо (как, впро-чем, почти на любое наше развлечение). Мы настолько вошли во вкус игры и так мастер-ски овладели иллюзией «зависов», что казалось, дайте только время и мы долетим и пере-летим гараж и полетим дальше, к синеватому окоему, над лесными кронами и в беспре-дельную даль, открытую округлившимся весенним небом.
Но судьба уже стерегла нас, таилась где-то по соседству, тихая и незаметная. Как-то раз один из нашей ватаги, несколько неуклюжий и полноватый мальчик, похожий на плохо скроенного игрушечного медведя, неловко оттолкнулся от карниза и круто пошел вниз. Ничего особенно страшного с ним не приключилось — он просто растянул себе связки на правой ноге, но мы слишком часто выслушивали сетования взрослых, прозвав-ших нас цирковыми прыгунами, и постоянно вопрошавших, когда же мы наконец свернем себе шеи, чтобы не почувствовать, что это происшествие станет вожделенным поводом к войне.
Мы довели незадачливого летуна до двери его квартиры и там бросили, предоста-вив ему самостоятельно объясняться с родителями.
На нашу беду отец Паши Щуся занимал весьма почетную общественную долж-ность — он был старшим по дому. Функции его заключались, насколько я понимаю, по большей части в составлении манифестов, указующих на недопустимость захламления подвалов легковоспламеняющимися материалами, противозаконность выгула животных на газонах и преступность разбиения лампочек в подъездах. Эти листовки, выполненные четким почерком военного образца, с ключевыми словами, подчеркнутыми строгим крас-ным карандашом, старательно расклеивались автором на дверях подъездов. Наши родите-ли изучали декреты Щуся-старшего с некоторой долей иронии и за глаза называли автора «Фурмановым», однако подвалы расчищали, животных не выгуливали и лампочки систе-матически вкручивали. Мы же, ощущая себя юными молодогвардейцами, часто произво-дили вороватую корректуру указов оккупационной администрации, придавая им при по-мощи химического карандаша непристойный смысл.
Впрочем, на этот раз и не понадобилось и манифеста: Щусь-старший собственной персоной обошел наших отцов, и на следующий день, затаившись за боярышниковыми насаждениями, мы с болью созерцали, как силы наших родителей численностью до отде-ления приступили к ликвидации гаража. Скрип выдираемых ржавых гвоздей царапал нам окончания нервов, а стук топоров отдавался в самой глубине наших сердец. От самого домового старосты мы подсознательно всегда ожидали какой-нибудь подобной пакости, но соучастие в этой пакости наших отцов было нестерпимо обидным. Ясно, что родители руководствовались самыми гуманными соображениями и пытались уберечь своих чад от возможных будущих травм, но, на наш взгляд, нам предстояло заплатить слишком большую цену за собственную безопасность.
Когда борцы с детским травматизмом завершили разрушение Карфагена и поспе-шили к экранам телевизоров — смотреть, врезая жестким кулаком по ручке кресла, как Рудаков проводит второй мяч в ворота «Спартака» с паса Пузача, мы вышли из укрытия и направились на то место, где еще вчера стоял гараж. Покружившись по вытоптанной ро-дительскими сапогами площадке и подобрав на сувениры пару ржавых скоб, мы молча сбились в кучку, не зная, что делать дальше.
— Все равно будем прыгать! — взорвал молчание наш признанный атаман. — По-шли, ребята!
Мы поднялись на крышу без приличествующих этому процессу воинственных во-плей и только уже на крыше заметили, что со своего балкона на нас внимательно смотрит младший Щусь, сияя белизной бинтов на стянутой щиколотке. Окатив презрением винов-ника нашего злосчастья, мы сделали вид, что больше не замечаем его; присутствие рене-гата, однако, (а мы считали Пашу ренегатом — ведь ему ничего не стоило соврать отцу, где он подвернул свою дурацкую ногу) еще более отравило нам настроение.
Атаман разбежался и рванул к краю крыши, но на самом краю резко затормозил и, обернувшись, посмотрел на нас. Лица наши были хмурыми и непроницаемыми. Тогда, шумно харкнув, атаман вернулся на стартовую позицию, снова разбежался и прыгнул.
Прыжок получился хорошим — может быть, это был самый сильный прыжок из всех, которые когда-либо совершались с крыши Большого Сарая, но, несмотря на силу прыжка, траектория его представляла тривиальную параболу, в которой мы не усмотрели ни малейшего признака «зависа». По недовольному лицу атамана, когда тот встал, отря-хивая с колен гнилую труху, мы поняли, что и он не испытал того волшебного и вожде-ленного чувства, без которого мы уже не мыслили прыжков с крыши.
— Ну, прыгайте! — крикнул с земли наш вожак, но никто не последовал его при-зыву. Было ясно, что теперь, когда недостижимая цель уничтожена, любой прыжок обер-нется скучной кривой второго порядка, более или менее отвесной, но всегда предсказуе-мой. Каждая точка параболы заранее просчитана, и никакое волшебство уже не заставит тело лететь параллельно линии горизонта, ибо ничто, кроме инертной массы земли, боль-ше не притягивает его.
Мы спустились с крыши и разошлись по домам. Огорчение быстро забылось, по-тому что как-никак нам было всего по двенадцать лет. Вскорости был даже прощен и принят обратно в коллектив переставший прихрамывать ренегат Щусь. Но некоторое огорчение, конечно же, осталось. Оно прорывалось наружу, например, в наших подростковых снах, когда летишь себе как вольная птица в небе — и вдруг падаешь камнем, чтобы проснуться в холодном поту и с горечью задуматься о том, что парабола падения является основным законом движения человеческого тела в пространстве.

1992