О голом человеке в лесу мы узнали позже всех в поселке. С утра мы уехали на ве-лосипедах на пруд и там провели весь день, купаясь и вылавливая банкой огромных и ку-сачих жуков-плавунцов. Вернулись мы к вечеру; родительские крики быстро растянули нас по дачам, но в этом не было ничего удивительного, поскольку настал час ужина.
И только когда я зашел на веранду, а бабушка была взволнована сильней обычного, стало ясно — что-то случилось. Быстро выдав мне горячие лепешки и кружку молока, бабушка поспешила на крыльцо, чтобы завершить разговор с соседкой Софьей Моисеевной. Женщины говорили достаточно громко, так что, несморя на их конспиративные интонации, я прекрасно все слышал, уплетая лепешки.
Голый человек был обнаружен ближе к полудню семейством грибников с Верхней улицы, когда они возвращались с полными корзинками мимо кладбища. «Мама, смотри, голый дя денька!» — закричала шестилетняя дочка. Все семейство оберну лось на девоч-кин крик и действительно увидело в просветах между соснами белесое голое тело, кото-рое завихляло, почувствовав на себе людские глаза, и стремительно удалилось странной танцующей походкой.
Известие о голом человеке моментально распространи лось среди дачников и або-ригенов. Пару лет назад в поселке было посажено несколько великовозрастных оболтусов, промышлявших взломами домиков в садовых кооперативах, теперь| же бродили слухи, что кто-то из них находится в бегах, возможно пробираясь лесами к родне в поселок. Женщины после недолгого обсуждения пришли к заключению, несколько неожиданному, что увиденное существо является одним из «бандитов», хотя мне уже тогда показалось странным, несмотря на малое знание жизни, почему это беглый зэк должен передвигаться нагишом по кишащему слепнями и паутами лесу. Так или иначе, вывод был сделан именно такой, отсюда сразу же родилось убеждение о необходимости интернирования всех несовершеннолетних для содержания их под домашним арестом — от греха подальше.
Выслушав эту информацию через дверь веранды, я спокойно дождался появления бабушки и, к ее удивлению, покорно подчинился распоряжению проследовать в спальню, несмотря на ранний для сна час. На самом же деле, как только дверь комнаты раскрылась, я сиганул в окно, пробрался через высокие кусты аконита в палисаднике и перепрыгнул через штакетник.
Наиболее боевая часть нашей компании, состоявшая |как из дачных, так и из посел-ковых детей, собралась в выставленном на улицу неоконченном срубе. Мы шепотом об-судили услышанное от взрослых, выдвигая наперебой собственные гипотезы. Время от времени мы бросали через прорубленное окошко сруба взгляды на потемневший и тума-нящийся лес, в котором скрывался голый человек: загадочный, томительно-манящий, скользящий по опавшей хвое босыми бесшумными ступнями.
Не помню уж, кому из самых отчаянных пришло в голову немедленно отправиться в лес и найти голого человека. Для облегчения контакта мы сочли полезным запастись некоторым количеством еды. Быстро были высланы фуражиры, которые вернулись с хле-бом, крутыми яйцами и даже с полбутылкой | красного алжирского вина, после чего отряд двинулся в путь, причем общий энтузиазм был таков, что даже робкая мелюзга не могла устоять перед соблазном проявить свое бесстрашие.
Мы вошли в лес прямо напротив кладбища, бесшумно, не смея проронить ни звука — кто из охотничьей осторожности, кто из все более захватывавшего грудь темного стра-ха. Идти нам пришлось недолго: едва очутившись на большой поляне за кладбищем, мы увидели в мутных августовских сумерках нечто похожее на белый фосфоресцирующий пень. Это был голый человек, сидевший к нам спиной на корточках, обхватив руками плечи.
В этот момент каждый был готов прыснуть наутек, но никто не решался сделать это первым, так что вся экспедиция продолжала двигаться как загипнотизированная по направлению к странной и неподвижной фигуре голого человека.
Когда мы приблизились к сидевшему на несколько десятков шагов, тот обернулся, увидел нас и встал. Это было действительно странное существо неопределенного возрас-та, болезненно дряблое, морщинистое и белое, как кусок грязноватого льда, с кожей, словно никогда не знавшей солнца. Лицо густо заросло бородой, а волосы были длинными и слипшимися, но глаза были пусты и не выражали никаких намерений, разве что горел в них диковатый огонек, который можно было бы назвать лукавством, но лукавством, совершенно лишенным мудрости. Существо постоянно двигало руками, как бы не зная, куда их пристроить, и переминалось с ноги на ногу.
Мы молчали, чувствуя, что нам нечего сказать незнакомцу. Внезапно тот, словно потеряв к нам всякий интерес, снова повернулся спиной и принял свою прежнюю эмбриональную позу. Тогда Ленька, который нес продукты, извлек их из полиэтиленового мешка и положил на землю. Услышав шорох, голый человек повернулся обратно и, диковинейшим образом переступая на корточках, приблизился к снеди. Быстро, но тем не менее аккуратно он начал есть, а когда съел все, протянул руку к бутылке и неожиданно банально и уверенно начал отхлебывать из горлышка, пока не кончилось вино. Все это время мы продолжали бесцеремонно разглядывать голого человека. Помню, как меня поразили его огрубевшие ноги — с пальцами твердыми и полированными, как маленькие копытца.
Покончив с вином, голый человек снова привстал, несколько раз неуверенно по-качнулся — и вдруг пустился в пляс. Танец его представлял собой непонятное сочетание дикой гибкости и полного равнодушия, словно танцор плясал не от полноты чувств, а выполняя некоторый благодарственный ритуал. При этом ни лицо, ни глаза ничего не выражали, если не считать тех же самых лукавых искорок, которые время от времени мелькали в неподвижных зрачках. Возможно, это был просто отблеск высоко к тому времени поднявшейся луны, но возможно и то, что лукавость эта была следствием тайного безумного знания о себе, которое не может быть никому передано. Так лукавит сумасшедший, вообразивший себя богом, но не желающий говорить об этом глупым и недоверчивым людям, так лукавят, может быть, сами боги, являясь замучившим их жертвоприношениями людям и представляя снисходительно перед ними все, что люди ждут от них.
Но тут в поселке забрехали собаки и голый человек, оборвав свой танец немысли-мой и незаконченной позитурой, стремительно исчез, так что только вдали продолжали хрустеть ветви раздвигаемого подлеска.
Нам оставалось только отправиться домой; впрочем, с твердым намерением вер-нуться к голому человеку на следующий день с более основательным запасом провизии.
Но этому намерению не суждено было сбыться. Дома всех без исключения ждал чудовищный разнос, и кто-то из нас, под воздействием широкого отцовского ремня, сбив-чиво поведал о подробностях ночного анабазиса. Результатом был строгий домашний арест и гласный надзор, так что никто не смог до вечера следующего дня покинуть свой двор.
А ближе к вечеру на улице возникло оживление, и через щели заборов, как взрос-лые ни старались отогнать нас, мы увидели смешанную толпу поселкового люда и мили-ционеров, грузивших в приехавший из города желто-синий газик что-то вроде кокона из драных простыней. Как стало потом известно, охота была недолгой: окруженный силами милиции и общественности на той же самой опушке голый человек посмотрел на охотни-ков своим лукавым и странным взглядом и пустился в пляс. На этот раз, как я полагаю, это была не благодарная, а умиротворяющая пляска, которой несчастное создание хотело умилостивить преследователей, а может — кто знает? — и выразить свое презрение и без-различие к ним. Вероятнее, однако, первое, потому что танец закончился внезапным бро-ском к коленям старшины, возглавлявшего группу захвата. Испуганный старшина отшат-нулся, и существо, не сумев обнять его колени, рухнуло, ударившись виском об острый пенек.
Не знаю, где они его похоронили, этого доброго пляшущего фавна. Скорее всего, на кладбище для неопознанных лиц на окраине города, под номером, написанным на до-щечке. Он, конечно же, не был ни уголовником, ни психом, бежавшим из больницы, ни снежным человеком. Вряд ли он свалился со звезд — слишком уж уверенно управлялся с алжирским вином. Кто он был — навсегда осталось неизвестным, иначе бы об этом не преминули пошушукаться наши бабушки. И тайна, которая скрывалась в его лукавом взо-ре, так навсегда и осталась тайной, о которой приходится только гадать.
Впрочем, листая психиатрическую энциклопедию, изданную в прошлом веке, я на-ткнулся на описание, которое проливает некоторый свет на эту тайну. Надо сказать, чте-ние старинных психиатрических книг всегда оставляет у меня впечатление, что, в отличие от болезней тела, болезни души меняются вслед за изменениями самой души, поэтому одни болезни уходят в прошлое, другие становятся более распространенными. Этим я объясняю тот факт, что нигде в современной литературе я не встретил упоминания о raptus amneticus — внезапной потере памяти, не обусловленной никакими органическими факторами, никакими психическими травмами; она, по утверждению ученых немцев, составивших энциклопедию, постигает изредка вполне здоровых людей в любом возрасте. Эту потерю памяти можно было бы назвать агрессивной амнезией, поскольку больной не просто забывает свое имя и свою жизнь, но стремится уничтожить все, что могло бы напомнить ему, кем он был: рвет документы, сбрасывает с себя одежду, сжигает свой дом, убегает в дикие неприступные места. Уже во времена составления энциклопедии этот синдром считался весьма редким, а сейчас, вероятно, почти не встречается. «По мнению профессора Эзелькопфа, — сообщает энциклопедия raptus amneticus, —представляет собой стойкое помрачение сознания (die dauerende Bewusstseinftruebung), вследствие которого на передний план в поведении больного выступает доразумное состояние психики. Больной R. а. сознает себя зверем и воспри-нимает атрибуты собственной цивилизованности как пленение, вследствие чего стремится всеми способами от них избавиться».
Согласиться с профессором вполне мне мешают те самые лукавые искорки, кото-рые я видел в глазах голого человека и которые — я в этом уверен — никогда не могли бы проблеснуть в глазах зверя. У меня есть на этот счет свое мнение. Я думаю, что голый человек моего детства все-таки кое-что помнил, а именно: он помнил, что забыл — забыл себя, свое имя, свою родню и родину, забыл все, что делало его одним из нас. И это един-ственное воспоминание, единственная мысль, делали его счастливо пляшущим свободным существом, радостно принявшим наши хлеб и вино. Голый человек знал, что отказался от всего, хотя уже не имел ни малейшего представления о том, что собой представляло то, от чего он отказался. Он обладал такой свободой, какую не
может дать даже смерть, ведь он как бы был мертвым, знающим, что умер (подобно тому, как спящий знает, что спит). А это именно то, к чему мы подсознательно стремимся в сво-их обидах, представляя опустевший без себя мир, зареванные лица родных, ничтожество существования, покинутого нами, как нелюбимая женщина. То, в чем секрет вековечной тяги людей к опию и лотосу, к хрустальным водам Леты и лизергиновой кислоте — не быть, сознавая, что тебя нет.