Непримиримое противоречие между провинцией и столицей -- черта империй, начиная с Рима. Чтобы расширяться, империя обязана иметь центр и форпосты на окраинах. Центр богат, роскошен и притягателен. Окраина бедна и непритязательна, потому что обустроена не для жизни. Это палаточный городок на пути безудержной экспансии вширь. Люди на форпостах живут соответствующие. Это авантюристы, осваиватели земель, беглецы из метрополии. Они неприхотливы и безжалостны. Это люди Дикого Запада -- ведь Америка тоже империя.

Я только что съездил в Гомель -- жена отвезла меня к себе на родину. Никогда там до этого не был и вообще позорно мало знаю Россию и ее ближайших соседей: досконально мне известен только родной Урал, городской и сельский. Гомель меня поразил тем, что -- при своем провинциальном статусе -- он ничуть не провинция. Обычный уменьшенный Минск. Да и Минск, если честно, почти ничем не отличается от Братиславы. Другой тип государственности: условно говоря, греческий. Афины -- самый большой полис, но чувствовали ли себя провинцией Милет, Фивы и Спарта? Да ничего подобного: они все равноправны. Разница между ними чисто количественная. Качественная разница -- показатель империи. Империя -- страна для дураков, сказал Бродский; я сформулировал бы нейтральнее: империя -- страна для человечества. Она открывает, завоевывает, достигает, воюет, губит: пишет историю. Есть страны для человека, и в них столица от провинции отличается только количеством населения. Такова вся современная Европа и значительная часть Востока.

Мы не таковы. Это не хорошо и не плохо -- это судьба.

А потом все происходит, как в Риме. Движение останавливается, империя распадается и разлагается, начинается это с окраин, а потом докатывается до центра. Сначала гибли, вымирали, культурно деградировали римские провинции, а скоро козы и гуси щипали траву уже на улицах Рима. Рыба гниет с головы, государство -- с окраин. Перестав быть «страной для человечества», мы не стали страной для человека. Человек по-прежнему -- ноль. Так не мог перестроиться Рим, который был погублен отнюдь не беженцами из провинций, а совсем другими, куда более реальными варварами. Чтобы получилась нынешняя Италия, в которой между Римом и другими городами нет никакого антагонизма, должна была пройти эпоха.

Теперь о том, как все это выглядит сейчас.

Было бы лицемерием пылко уверять, что я люблю провинцию. Она мне ненавистна, как всякая Родина: ты знаешь ее язвы лучше других, ты задыхаешься в ней, но не можешь слышать, как ее пренебрежительно поносят чужаки. Я жил в Свердловске, потом Екатеринбурге, но никогда не чувствовал себя в провинции. Наоборот, я всегда несколько сходил с ума, попадая в Москву. Потому что не понимал, чем люди там занимаются вообще. Теперь я это понимаю. Они набирают очки в какой-то игре, больше всего похожей на карточную, только без карт. Чем быстрее человек выйдет из этой игры, тем больше у него шансов сберечь рассудок.

Русская провинция ужасна, кто бы спорил, -- но она блаженна. Почему это нищие духом -- к каковым современные русские провинциалы могут быть причислены почти поголовно -- блаженны? На мой взгляд, речь в Новом Завете идет о тех, с кого меньше спрос. У них не было шанса. Те, о ком с ужасом или пренебрежением говорят москвичи -- все эти спившиеся работяги, деклассированные интеллигенты, вымирающие писатели и даже проститутки, осаждающие единственную на весь город насквозь клопиную гостиницу, -- будут в раю.

А теперь я спрошу вас, у которых этот шанс -- в силу специфики Отечества -- был: ну и что ваша Москва?

А ничего. Город на периферии мирового процесса, на обочине истории, в провинции духа. История делается где-то далеко-далеко, на совсем иных путях. К вам заезжают полюбоваться стариной. В кафе хамят, в головах хаос, а последний, на кого стоило смотреть в театрах, -- кемеровчанин Гришковец. Плюс наличествует десяток клубов, в которых старательно имитируется та свободная, легкая и увлекательная жизнь, которую не купишь; клубов, которые и в самом маленьком из европейских городов не вызвали бы интереса.

Я давно заметил, -- а в общем люди знали это всегда, -- что непримиримые борцы отражают и даже копируют друг друга. Оппозиция не может быть умнее власти, богатые не могут быть щедрее и человечнее бедных, а столица и провинция всегда одинаковы по тайному внутреннему строю. В провинции и Москве, пожалуй, одинаково много тупости и хамства. В провинции это хамство примитивное, не замаскированное и во всех отношениях бедное. В Москве оно гламурное, не лишенное лоска и блеска, но оттого еще более омерзительное.

И последнее. Насчет главного страха москвичей: провинция ворвется, поглотит, растворит, оттеснит от кормушки и будет править сама.

Подозреваю, что налицо как раз обратная тенденция. Тоже характерная для Рима. Лучшие бегут уже не из провинции в Москву, а обратно. Пиршество среднего вкуса хуже откровенной безвкусицы. Овидия в свое время сослали, Гораций уехал сам. Так появились «Понтийские послания» и буколические сельские зарисовки -- письма из провинции. И Диоклетиан не просто так бросил государственные дела и удалился сажать свою капусту. Эта тенденция пока еще неочевидна. Но подождите -- настанет пора, и из Вавилона, города крепкого, побегут толпами.

Это не москвичам стоит бояться нашествия варваров из провинции. Это провинции пора опасаться варваров из Москвы.

Илья КОРМИЛЬЦЕВ , 2004

http://www.ogoniok.com/