Это цитата сообщения LostFantasy Оригинальное сообщение

Его губы смыкаются на фильтре сигареты – влажном и слегка потемневшем. У него длинные-длинные, заметные ресницы и глаза цвета Ирландского залива, хотя мне почему-то кажется, что такого залива на свете нет. Он улыбается. Стопроцентная девочка с высокими скулами и спиной такой тонкой, что мог бы играть без корсета девиц в шекспировском театре. У него сочные пухлые губы – визуальный магнит. Лицо неправильное – его сделали таким, чтобы в нем была жизнь. Я смотрю на него. Он закуривает. В его ресницах – утихшие голоса ангелов. По крылу на каждое веко, чтобы он мог взлететь. Он курит не потому, что ему нравится. Он не нервничает. Он не живет привычкой к никотину. Он курит потому, что это красиво. Тонкие сигареты в тонких пальцах – ему идет. В этом много очаровательного. В этом много извращенного. Он стоит, облокотившись о подоконник – супер-модель мирового ранга, королева, примадонна. Мой отец сказал, что такое поведение не к лицу мужчине, что у человека должна быть другая цель. Моя мать согласилась с ним. Он выдыхает дым, сложив влажные губы трубочкой. Его движения, его поза, картинно запрокинутая голова и отставленный локоть, насмешливый и наивный взгляд в потолок – все это дословная цитата. Он говорит со мной о ком-то. О Фани Ардан. О Мерлин Монро. Мне лениво играть в угадайку. Он говорит: - Я люблю тебя. И я киваю в ответ. Я улыбаюсь – той улыбкой, какой вполне трезвые люди награждают подвыпивших приятелей. Я смотрю на него. Я никогда его не увижу и в последнее время сильно сдаю, но если я перестану халтурить и как следует постараюсь, я смогу представить, какая его кожа – на ощупь. Я дотронусь подушечками пальцев до его щеки – мягкой, свежей, но немного масляной. Я нарисую полумесяц – от нижнего правого века до его аккуратного подбородка с замаскированной гримом щетиной. Я коснусь его губ. Рядом кто-то говорит: «Я не понимаю, как вот это для тебя может быть важнее… всего! Важнее всего остального, и там хоть не рассветай!». Пусть не рассветает – мне нравится в темноте. Мне нравится мокрый асфальт под моим окном и желтые блестящие дорожки от фонарей, мне нравятся белые фары и темно-сиреневое небо, и мокрая листва, подсвеченная самым ближним фонарем – сияющая. Блестящая. Мне нравится пустой перекресток. Такой одинокой, как я сейчас, стать нельзя – такой нужно родиться. Это совсем не пустые слова. Каждый близкий мне человек произносит одну и ту же фразу: «Я не понимаю тебя», а значит я не пустоголовая мнительная эмочка, которая ловит кайф от розовых полосок и собственных соплей. Забавно: мои семью и моих приятелей не беспокоят моя ориентация, мои увлечения, мое порно и мои галлюцинации – если я буду вести себя тихо, мы все соберемся в кружок и сделаем вид, что безмерно счастливы. Они не понимают меня. Раньше они извинялись. Теперь они орут. Это значит, что они не любят меня. А я забочусь о них. Я думаю о них. Я честно стараюсь разгребать то дерьмо, которое копится у них в головах и стекает наружу Да, от меня много мусора. Да, временами мои слова – бессодержательный вздор. Но из них получается иногда что-то хорошее – я вижу, что получается, даже если не читают, даже если не читают, даже если не читают… Мне неплохо бы выйти под дождь – но я не люблю мерзнуть и не хочу объясняться ни с кем, прежде, чем выйти за дверь. Мне можно бы уйти из дома – но ведь мне некуда идти. Мир предлагает мне множество выходов: сон на мокрой жесткой скамейке, драку с пьяными скинами или болельщиками, похищение, проституцию, изнасилование. Маньяка-убийцу. Буду откровенна: я не выхожу на улицу, потому что, скорее всего, все кончится скамейкой. И потому, что я боюсь. И потому, что мне кажется… кажется, что ни маньяк-убийца, ни маньяк-насильник не заинтересуется мной. У меня маленькая катастрофа, и я хочу есть, потому что сегодня толком не завтракала, не обедала и не ужинала. Еще у меня кризис самооценки, как говорят американцы. Никто не объяснил им разницу между заниженной самооценкой и объективной жопой. Я сижу под лампочкой. Как последний дурак. Мне нравится, как он приглаживает пятерней волосы, густые темные пряди. Мне нравится, как он хмурится – тоскливо и неохотно. Мне нравится, как блестят его губы – мокрые и полные. Человек на экране. Я люблю роли, где он надевает очки. Эротика чуть запотевших тонких стекол. Я могу назвать его «мой маленький», и это не прозвучит сладко, потому что это правда. В его лице есть концентрированное, замаскированное высокомерием и презрением желание. Колоссальное. Иногда он похож на обезьянку – а иногда на Бога. Плохо даже не то, что я никогда его не увижу – то, что я никогда его не увижу, как раз хорошо. Плохо то, что мне не с кем поговорить о нем. Когда он выходит, я хватаю его сумку. Его ранец. В Америке это зовут ранцем, в России ранцем называют школьный рюкзак. Меня не поймут. Камеры, свет. Он стоит в белой коробке, на белую стенку ложится четкая серая тень. Он говорит, склонив к плечу лохматую голову: - Нужно говорить с людьми на их языке. Я расскажу тебе историю мира, если найду верное слово. Сумка, просто сумка – на длинном жестком ремне, он носит ее, как портупею, ремень по диагонали разрезает его туловище, и сумка бьет его по заднице при каждом шаге, подгоняет вперед. Я дергаю молнию, загребая содержимое обеими руками. Я разжимаю сумке челюсти, тащу ее под свет. Я черпаю ладонями воздух, пахнущий химией, джинсой и синтетикой, я чувствую суровый запах железа на своих пальцах. Я ловлю сома голыми руками. Мой улов – «Невидимки» Чака Паланика. Прямоугольное старое зеркальце. В нем прячется душа старого ателье. Я вижу женщину, брюнетку в уродливом платье цвета клубники с мокрой грядки. Это даже не платье, а костюм с жакетом и юбкой. Она стоит перед зеркалом, склонив к плечу голову, в ее привлекательном и тусклом лице – смутное недовольство. Она разглаживает юбку ладонями. Смятый листок. Когда он нервничает, или просто бумажка попадается ему под руку, он складывает из нее плоский тонкий прямоугольник, белую ленту. Потом складывает ленту вдвое. Вчетверо. Вшестеро. Он выравнивает края, делает маленький бумажный брикет. Потом разворачивает его в гармошку. Потом сминает. Потом – выбрасывает. Если взять его за руку, он вырвет пальцы из чужих рук. На листке – номер телефона. Две реплики, обрывок диалога, который я не услышу, потому что не могу разобрать почерк. Смятая и влажная глянцевая листовка. Одна, другая. Схема метро, купон на скидку в магазине женской косметики, реклама белья, которое он никогда не наденет. Он принимает листовки – любые, всегда. Он протягивает руку и говорит «спасибо». Он улыбается и складирует мусор в карманах и сумках. Он считает, что «промоутер» синоним «свитого мученика», жалеет их, помогает им. Еще он оставляет нищим монетки – он никогда бы не вышел раздавать листовки или просить милостыню, поэтому уверен: этим людям так плохо, что даже он обязан делать их жизнь чуть лучше. Журнал описаний сеансов, увесистый альбом в твердой обложке – настоящая книга. Камеры, свет. Вспышка. Щелканье фотоаппарата. Он поворачивает в кадр лицо, на котором дотлевает ослепительная фотоулыбка. Он показывает шею, свое нежное бледное горло. Отводит за ухо каштановую невесомую прядь. Черная гелиевая ручка без колпачка. Мятая десятка. Грязный пятак. Налипшие на черную ленту крошки и мелкие кусочки шоколада. Я хочу найти… что-нибудь. Пару «колес» в бумажном пакетике. Косяк в запасном кармане. Я хочу найти оправдание своей улыбки. Индульгенцию на отступничество. Я хочу найти распечатанное приглашение в бордель на Тверской. Коробок, на котором записан адрес. Мне нужна подставка, чтобы стать выше. Мне нужен притушенный свет, утренняя терпимость. Мне нужно сказать своему отражению – «Ты совершенство». Нужно чувствовать себя хорошо. Камера подъезжает, жужжит движущаяся операторская будка. Сгибаются гигантские стальные суставы, выкрашенные в черный цвет. Крупный план. Навязчивыми, страстными дымчатыми глазами он смотрит вперед, смотрит в меня. Он говорит, замеряя мне пульс своим взглядом: - Я убежденный трезвенник. Мир и так летит у меня из-под ног. Ослепительно белая вспышка. Трепещут ангельские крылья подкрашенных ресниц. - Что произошло бы со мной, если бы я придал себе ускорения? Он смыкает губы. - Бам. – Его глаза светятся, он – тысяча капель на свежей листве, душа грибного дождя. – Ядерный взрыв. Его руки – вытянутые ладони, мраморные пальцы, - серые с розовым. Он стучит аккуратной голой костяшкой по линзе. - Я серьезно. Там ничего нет. Ну конечно, моя радость. Я тебе верю. Он научил меня трем полезным вещам, я ему почти благодарна. Он научил меня избегать фразы «Кто ты такой?». Потому, что у человека, который ее произносит, таланта меньше чем у ***. Потому, что, в отличие от ***, он не играет в комедии и не хочет быть смешным. Потому, что его не снимают на камеру. Он научил меня жарить гренки – масляные, с чесноком и петрушкой. Он сказал мне: - Все, что остается от нас, - впечатление. Картинки, которые видят другие люди. Чувства, которые они испытывают, произнося наши имена. Он сказал мне: - Видишь эту девушку, поддергивающую джинсы? Ее сделают счастливой большой член и голубые глаза. Ее – но не тебя. Тянуться нужно только за тем, что тебе и в правду нужно. Он дал мне больше, чем кто бы то ни было. Он дал мне больше, чем мои родители. Мы жили вместе. Спали вместе. И вот волшебная флейта утихла, и я перестала верить ему. Теперь я роюсь в его сумке, стоя на коленях посреди коридора. Он ушел на работу. Мне стыдно, и - потому что мне стыдно - я почти ненавижу его.