Дряблый. Одряхлевший. Силами покинутый. Еле шевелящий мыслями и лапками. Вяло двигующий языком о шершавый рот-нитку. Таким ли Чебу чувствовал себя на пороге смерти? Была ли смерть в его жизни? Или это игрушечный сон, которого он не помнит. Че молод и почти не попорчен. Думать о кончине праздника халявного существования - рано в ключе себя. Она включает только абстрактное понятие о чужой.. беде? Страх вонзил свои коготочки совсем на чуть-чуть, он еще не сдавливает горло, не перекручивает внутренности в один сокращающийся жгут. Ужас близости небытия еще не застил блестящие глазёнки-пуговке. Но Чебу уже/еще не всё равно. Есть что "терять". Такой славный ящик-дом. С запахом цитрусовых. Такой славный мех, который, если расчесать и прилизать как следует - радует детвору, гладящую его в порывах-приступах хочу-любви и любопытно-интереса. Вот если бы ему было всё равно... если он уже всё потерял или отвык бы держаться за смешные признаки своей значимости, за тщетные поиски в малейшем - видеть свою выразительную уникальность. Вот тогда бы он уходил спокойно, ожидая момента прекращения функциональности своей меховой тюрьмы. Но Че не равнодушен. Нет, ему не всё равно, сколько раз он еще откроет глаза или махнет лапой. Он даже подумывает найти Чебурашку. Ну, может не для продолжения рода, но говорят это пьянит без дорогих жидкостей в бутылках. обязательно проверь это, милый Чебур. А то так и помрешь... девственнком. смысла пробовать за отрезок своего тщетного бытия всё подряд - не много. ровно столько, сколько в непробывании всего. Всё равно останешся в чем-то девственным, безопытным незнайкой.
Непутевую головенку пронзает еще одна жало-мысль: а вдруг старость, и слабость и вот эта самая немощность, и, самое саможалостливое - вдруг больно? тогда как - побыстрей и избавиться или тянуть сколько протянешь и ноги - последними? Чебураш уже жалеет себя, почти оплакивает своё незавидное возможно-будущее. Еда, земля, воздух и Луна чуть не стали кровными врагами, виноватыми в его невечности. Плюшевого не научили, как относится к непотребству непрошенного визита костлявой. Но ему произносили. Про смирение и неизменость природы вещей. Про насущное и главно-текущее. Даже про то, что можно просто не думать о непонятном и страшном. Оно от этого проходит и садится на скамеечку поодаль. Чешка понимает, что ему не понять. Прозревает невозможностью думать о ненаученном.
Повеселев и подпрыгивая от обретённой легкости, он спешит со всех своих коротышечных ног. К старению, к увяданию, в гремящую пустоту познанной неизвестности