Недавно закончила читать эту книгу ... Так жаль было расставаться с некоторыми ее эпизодами и описаниями, что решила я сохранить их здесь для души))

Многие из моих друзей знают мою тягу к цитированию изящной словесности в части описания душевного томления и красот природных ландшафтов (ну, женщина - ясно дело ,чего я еще могу любить!)). А еще я могу любить разные интересные бытовые детали, без которых невозможно обойтись даже в написании гениального произведения))

С такой и начну!

"Молодая  женщина  в  черном  платье,   с  блестящим   лбом  и  быстрыми
рассеянными глазами,  в восьмой раз  села  у его ног,  боком  на  табуретку,
проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
скрипом размяла, сильно расправив локти, его края, быстро разобрала завязки,
взглянув  мельком  в  сторону, и  затем, достав из  лона рожок, обратилась к
большой, застенчивой,  плохо  заштопанной ноге Федора Константиновича.  Нога
чудом вошла, но войдя совершенно ослепла:  шевеление пальцев внутри никак не
отражалось на  внешней глади тесной черной кожи. Продавщица  с феноменальной
скоростью завязала концы  шнурка -- и тронула носок башмака  двумя пальцами.
"Как  раз!" -- сказала она.  "Новые  всегда немножко..." --  продолжала  она
поспешно,  вскинув карие глаза.  -- "Конечно, если  хотите,  можно подложить
косок под пятку.  Но  они -- как  раз, убедитесь сами!" И она повела  его  к
рентгеноскопу, показала, куда  поставить  ногу. Взглянув в оконце  вниз,  он
увидел  на  светлом   фоне  свои  собственные,  темные,  аккуратно-раздельно
лежавшие суставчики."
(жирным выделила я. Видели ?! Рентгеноскопом подтверждали верность выбранного размера!))



Об улице
Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на  их
частых  черных сучках по схеме  будущих листьев (завтра в каждой капле будет
по  зеленому  зрачку), снабженная смоляной гладью саженей  в пять шириной  и
пестроватыми, ручной  работы  (лестной для ног) тротуарами,  она  шла с едва
заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный
роман.
О болезни в детстве 
Опишем: последнюю попытку  обороны
перед капитуляцией, когда  еще  не выйдя из течения  дня, скрывая  от самого
себя жар, ломоту, и по мексикански запахиваясь, маскируешь притязания озноба
под  видом требований игры, а через полчаса сдавшись и попав в постель, тело
уже  не верит,  что вот только что играло,  ползало  по полу залы, по ковру,
пока  врем.  Опишем:  вопросительно   тревожную  улыбку  матери,  только-что
поставившей мне градусник (чего она  не доверяла ни дядьке, ни гувернантке).
"Что же  ты так скапутился?" -- говорит  она, еще  пробуя  шутить.  А  через
минуту: "Я уже вчера знала, что у тебя жар,  меня не  обманешь". А еще через
минуту: "Сколько, думаешь, у тебя?" И наконец: "Мне кажется,  можно вынуть".
Она  подносит  раскаленный  градусник  к  свету  и,  сдвинув  очаровательные
котиковые брови,  которые  унаследовала  и Таня,  долго  смотрит... и потом,
ничего  не сказав,  медленно отряхнув градусник  и  вкладывая  его в футляр,
глядит на  меня, словно несовсем узнает...


После дождя 
Дождь  совсем  перестал,  пекло,  овод  с  шелковыми
глазами сел на рукав.  В роще закуковала  кукушка, тупо, чуть вопросительно:
звук  вздувался  куполком и опять --  куполком, никак не  разрешаясь. Бедная
толстая птица вероятно перелетела дальше, ибо всЈ повторялось сызнова, вроде
уменьшенного  отражения (искала, что-ли,  где получается  лучше, грустнее?).
Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная с  белой перевязью, описав
сверхестественно-плавную  дугу и опустившись на сырую землю, сложилась,  тем
самым исчезла. Такую иной раз  приносит, зажав  ее  обеими руками  в картуз,
сопящий  крестьянский  мальчишка.  Такая  взмывает  из-под  семенящих  копыт
примерной докторской поньки, когда доктор, держа  на коленях  почти ненужные
вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в
больницу. А изредка четыре  черно-белых крыла с кирпичной  изнанкой находишь
рассыпанными  как  игральные   карты  на  лесной   тропе:   остальное  съела
неизвестная птица.
     Он перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешая друг другу, цеплялись
за соломинку,  и  отпечатал на краю дороги  подошву:  многозначительный след
ноги,  всЈ  глядящий  вверх,  всЈ видящий исчезнувшего человека. Идя  полем,
один, под дивно несущимися облаками, он вспомнил, как с первыми папиросами в
первом портсигаре  подошел тут к старому  косарю, попросил огня; мужик из-за
тощей пазухи вынул  коробок, дал  его без улыбки, -- но дул ветер, спичка за
спичкой гасла, едва вспыхнув, -- и после каждой становилось все совестнее, а
тот  смотрел  с  каким-то  отвлеченным  любопытством  на  торопливые  пальцы
расточительного барчука.
     Он углубился в лесок; по тропе проложены были мостки, черные, склизкие,
в  рыжих  сережках и приставших листках. Кто это выронил сыроешку, разбившую
свой  белый  веерок?  В  ответ  донеслось ауканье: девчонки  собирали грибы,
чернику, -- кажущуюся в  корзине  настолько темнее,  чем  на своих кустиках!
Среди берез была одна издавна знакомая, -- с двойным стволом, береза-лира, и
рядом  старый столб с  доской,  на ней ничего  нельзя было  разобрать  кроме
следов пуль,  -- как то в нее  палил из браунинга гувернер-англичанин,  тоже
Браунинг, а потом отец взял у него пистолет, мгновенно-ловко вдавил в обойму
пули и семью выстрелами выбил ровное К.
     Дальше,  на болотце,  запросто  цвела  ночная фиалка,  за ним  пришлось
пересечь проезжую дорогу, -- и справа забелелась калитка: вход в парк. Извне
отороченный папоротником, снутри  пышно  подбитый жимолостью и жасмином, там
омраченный  хвоей елей,  тут  озаренный листвой  берез, громадный, густой  и
многодорожный, он весь держался на равновесии солнца и тени, которые от ночи
до   ночи   образовали  переменную,  но  в  своей  переменности  одному  ему
принадлежащую  гармонию.  Если  на  аллее,  под  ногами,  колебались  кольца
горячего  света,  то  вдалеке  непременно   протягивалась  поперек   толстая
бархатная полоса, за ней опять --  оранжевое  решето,  а уже дальше, в самой
глуби, густела  живая  чернота,  которая  при  передаче  удовлетворяла  глаз
акварелиста  лишь  покуда  краски  были  еще  мокры,  так   что  приходилось
накладывать слой за  слоем,  чтобы  удержать красоту, -- тут же умиравшую. К
дому  приводили  все  тропинки,  --  но, вопреки геометрии, ближайшим  путем
казалась не прямая аллея, стройная и  холеная, с  чуткой тенью  (как слепая,
поднимавшейся навстречу, чтобы  ощупать тебе лицо) и со  взрывом изумрудного
солнца  в самом конце, а любая из соседних, извилистых и невыполотых. 

О родительском доме 
Старый, в
елочном стиле, деревянный дом, выкрашенный в бледно-зеленый цвет, с зелеными
же  водосточными трубами,  с узорными вырезами под крышей и высоким каменным
основанием  (где  в серой  замазке мерещились словно круглые, розовые  крупы
замурованных  коней), большой, крепкий  и необыкновенно выразительный дом, с
балконами  на  уровне липовых веток  и  верандами,  украшенными драгоценными
стеклами, плыл навстречу, облетаемый ласточками, идя на всех маркизах, чертя
громоотводом по  синеве,  по ярким  белым  облакам, без  конца  раскрывавшим
объятья. 
О вдохновении 
Волнение,  которое меня  охватывало, быстро окидывало  ледяным
плащом,  сжимало  мне  суставы  и дергало  за пальцы, лунатическое блуждание
мысли, неизвестно как  находившей  среди  тысячи  дверей  дверь  в шумный по
ночному сад,  вздувание и сокращение души, то достигавшей размеров звездного
неба, то  уменьшавшейся  до  капельки ртути, какое-то  раскрывание  каких-то
внутренних объятий, классический трепет, бормотание, слезы, -- все это  было
настоящее.  Но  в  эту  минуту,  в  торопливой,  неумелой  попытке  волнение
разрешить, я  хватался за первые попавшиеся  заезженные слова, за готовое их
сцепление,  так  что  как  только  я  приступал  к  тому,  что  мнилось  мне
творчеством, к тому,  что должно было быть выражением,  живой  связью  между
моим  божественным  волнением  и  моим  человеческим  миром,  всЈ  гасло  на
гибельном словесном сквозняке,  а  я  продолжал вращать  эпитеты, налаживать
рифму, не  замечая разрыва, унижения, измены, -- как человек, рассказывающий
свой сон (как всякий сон, бесконечно свободный и сложный, но сворачивающийся
как кровь,  по  пробуждении), незаметно для себя и для слушателей округляет,
подчищает, одевает его  по моде  ходячего бытия, и если  начинает  так: "Мне
снилось, что я сижу у себя в комнате", чудовищно опошляет приемы сновидения,
подразумевая, что она была обставлена совершенно так,  как  его  комната  на
яву.

О звезде 
В комнате,  между тем,  потемнело; над почерневшими очерками  домов  за
двором, где  зажглись уже окна, небо было ультрамаринового тона,  и в черных
проволоках между черных  труб сияла звезда, -- которую, как  всякую  звезду,
можно  было  видеть  по-настоящему  лишь  переключив  зрение,  так  что  всЈ
остальное  сдвигалось вон из фокуса.  Он подпер кулаком щеку  и сидел так  у
стола, глядя в  окно. Вдали какие-то большие часы, местоположение которых он
всЈ обещал себе определить, но всегда забывал это сделать, тем более, что за
слоем дневных звуков их не бывало слышно, медленно пробили девять.