Сказка для Саши

Этой зимой, которая не совсем зима, небо днем белое, а ночью – красноватое, ночью – летнее, южное; под таким небом всегда случаются чудеса. Где-то под этим небом есть море, а у моря, на пустынном песчаном берегу – рыбацкая хижина.
Там живут Дженни и Вилли. Знал бы ты, как я люблю этих двоих – за то, что они живут у моря, за то, что смеются беззаботно и искренне, именно так, как раньше умели и мы, за то, что самим своим существованием они приманивают к себе маленькие чудеса - как голубей крошками хлеба, за то, что любят друг друга так, как мне – ах, научиться бы, за то, что они есть под этим зимним - не зимним небом.
У Дженни на удивление мягкие, как у ребенка, волосы, перевязанные пестрой лентой, нежный детский рот и точеные белые плечи, она любит короткие юбки и высокие полосатые носки, а еще пестрые шали и шарфы до пола. Вилли очень похож на капитана Блада – черноволосый и смуглый, с точеным профилем, а еще у него пальцы, о, какие у него пальцы: длинные и тонкие, а на левом мизинце – старинный перстень с темным сапфиром, откуда у него такая красота – непонятно, но Дженни по вечерам очень нравится смотреть, как камень играет в свете свечей – электричества у них, конечно, нет, какое там электричество.
Вилли и Дженни познакомились в Ольвии, у берега моря (снова море…), возле наполовину раскопанного дома.
Залитый солнцем берег был пуст: никого, кроме этих двоих. Вилли перебирал осколки амфор, а Дженни, нарвав охапку полыни, сидела на стене и плела венок.
Вилли, вертя в пальцах черепок, подошел и устроился рядом, искоса разглядывая ее хищный профиль.
-Купала еще не скоро, - заметил он.
-Где много цветов, - процитировала она, - тешится там сердце богов блаженных, от тех же они, кто без венка, прочь отвращают взоры. Обстановка располагает, не находишь? Почему бы не потешить сердца несчастных хрестоматийных богов… - добавила она, доплетая венок.
-Полагаешь, полынь будет тешить им сердца? – улыбнулся он.
-Ну, ты, конечно, можешь добыть где-нибудь сотню черных быков… Или хотя бы барашка какого-нибудь. И принести в жертву. Но я, как видишь, обхожусь малой кровью, - сообщила она и водрузила терпко и горько пахнущий венок на его голову с тогда еще не отросшими, а потому ужасно растрепанными волосами.
-Раз уж обстановка располагает, - хитро говорит он, доставая из рюкзака термос, - смотри, что у меня есть. По такой погоде – святой Грааль, не меньше. Ты когда-нибудь пробовала вино по-гречески?
Так сплетаются судьбы, так два одиночества становятся одним и две тени – одной, и кто знает, как эти двое потом оказались в заброшенной рыбацкой хижине у самого берега моря.
В этом доме одна комната, маленькие сени и большой чердак. Внизу, в комнате, места практически нет: там стоит огромная печь, над которой Дженни развесила свою любимую полынь, а еще зверобой, мяту и чабрец, и на которой так хорошо спать зимой. А еще там стоит – о боже – фортепьяно. Белое, советское, но все равно декадентно кокетливое, здесь оно смотрится странно и дико, но…
Но иногда, зимним утром, Вилли садится играть, и тогда Дженни распахивает окно, чтобы снег падал на пол, и укутывает Вилли самой теплой своей шалью, чтобы он не замерз, а сама садится на печь и играет на флейте. Белое фортепьяно, белая флейта, белые сугробы на полу, белая музыка льется из окна – к белому небу и почти белому зимнему морю, а они все играют – самозабвенно импровизируют посреди этой белой сказки, и плевать, что пальцы сводит от холода.
-У нас с тобой каждый день – как католическое рождество, - смеется Дженни, разжигая печь. – В нашу ли сторону дым чужедальних костров, родной мой? Этот снег такой… рождественский. Какая-то английская зима, Вилли, ты читал Донна? Ну и правильно: на русском его читать бессмысленно, а на английском черта с два поймешь, о чем он пишет. Но такой зимой обязательно надо читать Донна! Просто читать вслух, раз уж староанглийского мы не знаем.
-Хорошо, - улыбается он, - мы обязательно где-нибудь найдем Донна и ты будешь мне его читать. Вслух, с выражением, и обязательно с табуретки.
-Тогда, дорогой, нам придется где-нибудь найти еще и табуретку, - снова смеется она.
Мебели, действительно, почти нет. Гамак на чердаке, там же – гора теплых одеял, из которых так не хочется вылезать с утра, да и вечером тоже не особо хочется, много книг, из которых Дженни по настроению строит то средневековые крепости, то сумасшедшей высоты зиккураты (они с грохотом рушатся от любого неосторожного движения и ее это ужасно смешит), старый кассетник и, в общем, все. Да и не нужна им никакая дурацкая мебель, зачем?
По вечерам они варят глинтвейн, играют в го, а еще в длинные нарды и иногда в покер. На спор пишут венки сонетов и сидят у моря. Точнее – лежат. Расстелив самое толстое одеяло, ложатся на спину и, держась за руки, смотрят на небо.
А небо бездонно. А в небе звезды, и Вилли рассказывает Дженни о созвездиях. Он показывает ей и Волосы Вероники, и Возничего, и Гончих Псов с пылающим сердцем Карла, и Дракона, и Лисичку, и Северную Корону, которую арабы называли Аль-факкой, разорванным кольцом…
Над этими двоими небо бездонно и звездно всегда – так уж переплелись их судьбы.
По ночам она играет на флейте луне, а он обнимает ее точеные плечи, улыбаясь небу и морю. Зимнее небо молчит, а зимнее море понимающе шелестит волнами и мне, в моей сумасшедшей Москве, которая никак не решит, осень у нее или все-таки зима, становится легче и радостнее, когда я думаю об этих двоих, живущих в рыбацкой хижине у берега моря; когда я думаю о них, я верю, что возможно и бездонное небо, полное созвездий со смешными и благородными именами, и белый снег, и белая музыка для белой зимы; поверь и ты.