ЛИТЕРАТУРА

--------------------------------------------------------------------------------

СУЕТА СУЕТ


--------------------------------------------------------------------------------

НА ПЛАХЕ ТАГАНКИ
Всемирный День поэзии в узком кругу
В. РАДЗИШЕВСКИЙ

Конечно, и я не поверил бы, что стихи, прочитанные перед микрофоном, могли заменять почти всё, чего у нас не было – газеты и телевизор, митинги и дискотеку, ток-шоу и избирательные забавы... если бы сам тогда не разрывался между Комаудиторией МГУ и Политехническим музеем.

Обычно День поэзии Москва отмечала следом за появлением очередного одноименного сборника, где счет авторов шел на сотни. С утра поэты надписывали этот сборник в магазинах и лишь пробовали голос, а вечером выкладывались перед толпами, осаждавшими памятник Маяковскому. Помню, как площадь лихо скандировала:

– Ев-ту-шен-ко!

И с видимым затруднением:

– Рож-дест-вен-ско-го!

Об Андрее Вознесенском толком еще и не слыхивали.

Лет десять назад сборник “День поэзии” вышел последний раз. Площадь Маяковского окончательно зачистили еще к середине 60-х.

Для своих вечеров Вознесенский облюбовал теперь соседний Зал Чайковского, Евгений Евтушенко обязался ежегодно в день рождения выступать в Большой аудитории Политехнического музея. Кстати, в прошлом году Геннадий Айги и Михаил Поздняев по отдельности сумели заполнить почти весь амфитеатр того же Политеха. А на юбилейный сбор поэтической студии “Луч” в ДК университета на Воробьевых горах народу набилось вообще под завязку.

Вот бы и вернуть сейчас тот, один на всех, День поэзии. Но пока на нашем Олимпе судили-рядили-прикидывали, нужен он или не нужен, этот день, – в недрах ЮНЕСКО за нас решили, что нужен, и не просто московский, а всемирный, и назначили шоу на 21 марта. Но только на “Таганке” встрепенулись в ответ.

– Есть День танкиста, День чекиста... Почему же не быть Дню поэзии? – рассудил Юрий Любимов.

И вечером 21 марта, объявив себя Вергилием и Данте в одном лице, вывел на сцену пятерку легких на подъем поэтов, по замыслу – наше всё на сегодня. Был здесь, разумеется, Андрей Вознесенский, но почему-то с газетой в руке, и Константин Кедров – с блаженной улыбкой, и еще девица со жвачкой во рту. Оказалось – Алина Витухновская. Двое последних к тому же были продублированы на прилавке в фойе общей книжкой: его стихи отобрала она, ее стихи – он. Вкусы изменчивы, и второе издание вышло исправленным и дополненным.

Чтобы огласить весь список, осталось назвать еще двоих: Елену Кацюбу и Михаила Бузника. И у них нашлись свои книги. Бузник, когда до него дошла очередь, стал жонглировать сразу тремя, но, что бы там ни вычитал, получалось либо об отце Геннадии, либо о некоей Елене. Нет, не о Елене Кацюбе: стихи, посвященные ей, читал, напротив, Константин Кедров. А о совсем другой Елене, которая, как было на радостях доложено, находится в зале. Правда, последний сборник Михаила Бузника, все еще воспевающий Елену, посвящен уже Екатерине С., местонахождение которой, к сожалению, так и осталось неизвестным...

Юрий Любимов не стал притворяться, что знает кого-нибудь из гостей, кроме Андрея Вознесенского, давнего друга и автора театра. Повспоминал, посокрушался, выхватил несколько строчек из Пастернака, из Маяковского, из “Божественной комедии”, заговорил о Бродском, завершившем cеребряный век, и попросил Валерия Золотухина:

– Прочти Иосифа.

Тот прочитал. И Бродского, и Высоцкого, и того же Маяковского. Да еще вдобавок Ансамбль Покровского отоспался на Велимире Хлебникове. В этот ряд – от Данте до Иосифа Бродского – и должна была вписаться наша пятерка. И, как умела, вписалась! Нет, не стихами, которые Андрей Вознесенский не столько читал, сколько пересказывал, потеряв к ним, по-видимому, всякий интерес, – через силу, еле слышно, охрипшим голосом. Отговаривался:

– Только что с самолета.

А радовался, как фокусник, лишь когда из скороговорки “мани-мани-мани-мани” который раз на публике выуживал “не-ма”. Ведь это так понятно и тем, у кого не хватает денег на собственный самолет, и тем, кому приходится зайцем обмирать в автобусе. Но для таких фокусов не нужно быть Вознесенским.

И перевертни Елены Кацюбы – читай хоть слева направо, хоть справа налево, получишь не важно что, но одно и то же – совсем не гарантируют бессмертия. Да и оценить их можно разве что на бумаге. А на слух это всего лишь утомительный перечень рассыпающихся слов.

На самом деле место под солнцем захватывается нахрапом. Вот как Константин Кедров раскручивает Михаила Бузника:

– У Данте была Беатриче, у Петрарки – Лаура, у Гомера – Елена. У Михаила Бузника – тоже Елена.

Так, может, он еще и древний грек?

А вот как Андрей Вознесенский надраивает до блеска самого Кедрова:

– Когда-то было сказано, что Есенин – это орган поэзии. Сейчас это Кедров. Он доктор философских наук. По-моему, ни один поэт в России не был так образован.

Зато и Кедров не остался в долгу:

– Раньше думали: “Вознесенский – великий поэт ХХ века”. Теперь мы знаем: “Вознесенский – великий поэт ХХI века и третьего тысячелетия”.

Но и великому поэту не вырваться из объятий.

– Если бы Хлебников был жив, – бросает Вознесенский, – он писал бы, как Елена Кацюба!