Как камень, брошенный из Иерусалима, ведомый одинокой звездой, с каждым новым шагом чувствуя в себе нарастающую боль, я бродил поздней ночью по пустым равнинам близ Рейна, чьи журчащие воды заполняли устоявшуюся, казалось, на много миль вокруг тишину; из-за угрюмых туч уныло и несколько застенчиво выглядывал месяц, отражающий на этот раз лишь ничтожную толику солнечного света, казавшийся от этого будто бы оторванным от общего диска луны, как фрукт на лезвии ножа; влажный ветер изредка набегал легкой волной, растворяя в себе тяжелый дым от дорогих сигарет, отдававший рябью в глазах, вызывавший и без того уже наведывавшуюся слезу. В моем сознании непрерывно звучала элегия Рахманинова как символ отчасти угнетающей на тот момент ностальгии, отчасти несбывшихся надежд связать свою жизнь с музыкой, пожалуй, единственным, что поддерживало её во мне, что сопутствовало мне все это время, являясь и болью и душой моей, дополняя без слов её, иной раз даже заставляя глаза набухать слезой, не всегда по причине отчаяния моего, но бывало, и по причине бесконечной любви, заложенной автором в свои произведения, во все произведения Шопена, например… И сейчас, когда осознание того, что, подписав заявление о зачислении в Московский Государственный Университет имени Н.Э.Баумана и лишившись по сути возможности продолжать музыкальную деятельность, я совершил самую большую ошибку в своей жизни, давило особой силой, снова и снова возвращая меня к тому моменту, когда, впервые склоняясь над работами Рахманинова, Аренского, Мусоргского, я понимал их величие, их сакральное предназначение. Быть может, потому, что за годы своего обучения музыкой мне не удалось и на йоту приблизиться к их творчеству, лишь приписывая себе мнимое уважение остальных, я сажусь каждый вечер за фортепиано, разбирая небрежно пятый трансцендентный этюд Листа «Блуждающие огни», по общему мнению, наиболее сложный из всех этюдов, написанных для этого инструмента, уступающий по сложности, может быть, только Третьему фортепианному концерту Рахманинова; я пытаюсь зацепить хоть малейший повод, который приблизил бы меня числу значимых музыкантов, изменить тем самым свою жизнь; но она, похоже, никогда не менялась: мое настроение всегда пребывало в состоянии взвешенной грусти, иногда лишь вспыхивая редкими искрами, всегда мимолетными и зыбкими, мои друзья всегда были далеки от моих идей и дум, мое слово никогда не имело никакой поддержи. Сейчас же у меня остается одна мечта, одна истина: прекратить думать, остановить нескончаемый поток своих мыслей, раствориться в толпе, превратившись в ничтожество.