Как камень, брошенный из Иерусалима, ведомый одинокой звездой, с каждым новым шагом чувствуя в себе нарастающую боль, я бродил поздней ночью по пустым равнинам близ Рейна, чьи журчащие воды заполняли устоявшуюся, казалось, на много миль вокруг тишину; из-за угрюмых туч уныло и несколько застенчиво выглядывал месяц, отражающий на этот раз лишь ничтожную толику солнечного света, казавшийся от этого будто бы оторванным от общего диска луны, как фрукт на лезвии ножа; влажный ветер изредка набегал легкой волной, растворяя в себе тяжелый дым от дорогих сигарет, отдававший рябью в глазах, вызывавший и без того уже наведывавшуюся слезу. В моем сознании непрерывно звучала элегия Рахманинова как символ отчасти угнетающей на тот момент ностальгии, отчасти несбывшихся надежд связать свою жизнь с музыкой, пожалуй, единственным, что поддерживало её во мне, что сопутствовало мне все это время, являясь и болью и душой моей, дополняя без слов её, иной раз даже заставляя глаза набухать слезой, не всегда по причине отчаяния моего, но бывало, и по причине бесконечной любви, заложенной автором в свои произведения, во все произведения Шопена, например… И сейчас, когда осознание того, что, подписав заявление о зачислении в Московский Государственный Университет имени Н.Э.Баумана и лишившись по сути возможности продолжать музыкальную деятельность, я совершил самую большую ошибку в своей жизни, давило особой силой, снова и снова возвращая меня к тому моменту, когда, впервые склоняясь над работами Рахманинова, Аренского, Мусоргского, я понимал их величие, их сакральное предназначение. Быть может, потому, что за годы своего обучения музыкой мне не удалось и на йоту приблизиться к их творчеству, лишь приписывая себе мнимое уважение остальных, я сажусь каждый вечер за фортепиано, разбирая небрежно пятый трансцендентный этюд Листа «Блуждающие огни», по общему мнению, наиболее сложный из всех этюдов, написанных для этого инструмента, уступающий по сложности, может быть, только Третьему фортепианному концерту Рахманинова; я пытаюсь зацепить хоть малейший повод, который приблизил бы меня числу значимых музыкантов, изменить тем самым свою жизнь; но она, похоже, никогда не менялась: мое настроение всегда пребывало в состоянии взвешенной грусти, иногда лишь вспыхивая редкими искрами, всегда мимолетными и зыбкими, мои друзья всегда были далеки от моих идей и дум, мое слово никогда не имело никакой поддержи. Сейчас же у меня остается одна мечта, одна истина: прекратить думать, остановить нескончаемый поток своих мыслей, раствориться в толпе, превратившись в ничтожество.

Всякий раз, когда, пройдя ранним утром по чуждой в это в это время суток земле, освещенной стелющимися лучами солнца, неприятно отсвечивающими в лицо, я плыву по грязным переулкам этого людного города, а навстречу мне несутся люди с несчастными лицами, и право же, столица нашей Родины кажется мне единственным местом на земле, где люди не научились еще получать удовольствие от жизни; всякий раз, когда окружающая меня природа кажется мне еще более серой, оттого что вчерашний день никак не давал мне уснуть, и слипающиеся глаза щурятся от яркого, но безрадостного света; когда воздух кажется мне максимально загрязненным, отдающим сигаретным дымом, хоть запах, на самом деле, присутствует в малом количестве, но горечь, с которой ассоциируется у меня этот запах, по причине того, что курю я обычно в те дни, которые омрачены несчастьем, невезением, соответствуют настроению; тогда, опустившись на глубину подземного транспорта, стоя средь людей, всем своим видом выдающих единственное желание как можно быстрее добраться до назначенного для них места; тогда я замечаю человека, который хоть и не одет во что-то яркое, все равно выделяется из толпы, облеченный в темный серый пиджак, смотрит он строго и, кажется, овеян какими-то умными мыслями, не присущими таким, как я, но все же крайне интересными; тогда мне хочется забыть про то, что день этот в общем-то не сулит мне никаких удач, или то, что проехать мне надо всего одну остановку; подойти и окликнуть его.

Froid, comme lançait, le sentiment de la tristesse indescriptible et l'offense n'a personne de l'autre, excepté comme sur lui-même le plus, la personne au fond de trivial dans cette signification, qui nous est donnée à la traduction de la langue latine, c'est-à-dire "trouvant à la croisée des chemins trois chemins"; ce sentiment m'apprend, et on veut voir le silence, encore plus précieux, que l'inspiration, encore plus expressif, que le chagrin clair; fermer les yeux et attendre, quand dans toute la morosité le jour passé deviendra déjà oublié, et l'oubli bienheureux viendra.

Слушать этот музыкальный файл



[314x235]

Там, где живет моя тоска,
Под сводом неба, в отдаленьи,
Конец так близок, а к забвенью
Дорога эта не близка.

Там пепел сигарет погас,
На землю слезы там упали,
И веру чувства потеряли,
Когда в тиши в последний раз

К дороге вечной возвращался,
Там доцветет уж алыча,
Настанет ночь и догорит свеча,
И там затихнут звуки вальса.

Исчезнет всё:
высохнут
лужи и слёзы,
растают
сосульки и масло,
догорят
свечи, и мосты
упадут
листья и звёзды
погаснут
лампы и глаза
рассеются
туманы и миражи
полопаются,
мыльные пузыри и надежды
уплывут
корабли и возможности
улетят
птицы и дни
забудутся
стихи и имена
исчезнет всё
кроме
бегущей в никуда
дороги
и желания посмотреть
что там
за поворотом

Каждый раз, когда под вечер пятого дня недели, шумного, как вал, и тяжелого, как мучение, я оказываюсь в этом кабинете, исполненном поэтическими тонами Эдгара По, блеклом и пустом, а передо мной проводит занятия этот мужчина, знакомый мне еще с ребяческих лет, которые неотъемлемо живут в моем сознании, помнящем все: как на первом занятии он показывал мне, как нужно держать руку, воображая, как будто зажат в ней невидимый мандарин, или как боролся с тем, чтобы моя рука чувствовала себя свободной; я ощущаю неописуемую усталость, непревзойденное желание закрыть глаза и больше не открывать их, не видеть боле суеты дня, не корчится под веселой маской, скрывающей глубокое отчаяние, и навсегда стереть память о себе, превратившись в ничтожество.

Слушать этот музыкальный файл

[700x525]

Слушать этот музыкальный файл

Fountains of Wayne

Во мне заложника страданья
Ты видишь, и с твоих очей
Стекают слезы, как ручей,
Забытый в море ожиданья.

А в нем надежда на забвенье
Мерцает в солнечных лучах,
Что посылает наслажденье
В твоих живых и ярких днях.

Хотела б ты узреть мгновенье,
Где б я, измученный пиит,
Почуял радость, что таит
К твоим рукам прикосновенье.

Ты видишь все, желаний много,
Но долог путь, чтоб выйти из острога.

Ночь. Тишина. Любовь. Дыханье.
Загадок череда иных,
Ответов чуждых до простых-
Лежат за гранью пониманья.

Твои глубины чересчур бездонны,
И горизонты так слепы.
Ты роза, но твои шипы
Ко мне совсем не благосклонны.

Прости, что сердце у тебя забрал,
Что, полюбив твою улыбку,
Я чувство радости отрек,
Что стал, как крыса, одинок,
Что счастье у меня так зыбко
И что в душе моей печаль.

Прости, что наступает ночь,
И в выразительном молчаньи
Слез не могу я удержать,
Без сил отчаянье скрывать,
На сердце тяжкое страданье,
И оптимизм уходит прочь.

Прости, что с жизнью совладать не смог,
Что состоянье вдохновенья
Во мне лишь порождает грусть;
Чуть только начинаю путь,
Судьба поставит в положенье
На перепутье трех дорог.

Если бы я поймал мир в бутылке,
И все было все еще ниже луны
Без вашей любви, это сияло бы для меня?
Если бы я был шикарен как Аристотель
И понял кольца вокруг луны,
Что имело бы значение, если бы Вы любили меня?

Здесь в вашем оружии, где мир - невозможно все еще
С миллионом мечтаний, чтобы выполнить
И вопрос моментов до танцующих концов
Здесь, в вашем оружии, когда все, кажется, ясное
Не, уединенная вещь я боюсь
Кроме тех случаев, когда в этот момент подходит к концу танец.

Если я поймал мир в песочных часах,
Обремененных луна, таким образом мы могли поехать,
Пока звезды не становились тусклыми, До...

Однажды Вы встретите незнакомца,
И весь шум заставит замолчать в комнате,
Вы будете чувствовать, что Вы - близко к некоторой тайне
В лунном свете, и все разрушает
Вас чувство, как будто Вы знали ее всю вашу жизнь всемирный самый старый урок в истории.

Здесь в вашем оружии, где мир - невозможно все еще
С миллионом мечтаний, чтобы выполнить
И вопрос моментов до танцующих концов
Здесь, в вашем оружии, когда все, кажется, ясное
Не, уединенная вещь я боюсь
Кроме тех случаев, когда в этот момент подходит к концу танец.

О, если бы я поймал мир в песочных часах,
Обремененных луной, и мы поехали бы,
Пока звезды становились тусклыми
До времени, когда время не останавливается, До...

Глубокое отчаяние по поводу неразрешенных вопросов на дальнейшее продолжение учебного образования побудило во мне ярко-выраженное уныние и обреченность, проявившееся в возрождении соперничества, соперничества среди пианистов. Несколько часов я непрерывно занимался прелюдией и фугой до-минор Баха, которые в разы сложнее моей нынешней полифонии тоже же автора. Но какая-то неведанная сила заставляла меня снова и снова играть это. В течение, может быть, минут тридцати, из тех, которые я провел за инструментом, я хотел закончить занятия, доиграв до конца, но само отчаяние давило на меня, давая понять, что полифония не доведена до совершенства.

Я не могу открыть глаза,
Чтоб не почувствовать печали,
Что больно ранит сердце мне,
Когда в безмолвной тишине
Глаза б тебя не увидали,
И потекла б из них слеза.

Я вспомнил бы, как был я рад,
Что предвещало б ностальгию
При мысли, что забвенья нет.
Лишь горький дым от сигарет
В пустом преддверьи эйфории
И жизнь похожая на ад.

Ты думаешь, что я невежда,
Что, на судьбу свою пеняя,
Её такой я сделал сам.
А я оставил сердце там,
Где улыбалась ты, вверяя
Чуть-чуть любви, чуть-чуть надежды...

Слушать этот музыкальный файл

Книга Генри Миллера "Дьявол в раю" произвела на меня впечатление не сюжетом и даже не глубоким описанием человека, которое безусловно присутствовало; а тем, что я находил неотъемлемое сходство себя с главным героем- Мориканом, ни то, чтобы оно было настолько явным, скорее я ощущал идентичность сложившихся положений.
Это не была одна из тех книг, которая писалась что называется у художников "вслепую", здесь все имело свое место и шло последовательно. Поэтому все прочитанное было довольно понятливым.
Вообще, никогда не считал себя суеверным и вряд ли буду считать, но Миллер писал о козероге действительно правдивые вещи, действительно то, что меня характеризовало.
Меня скорее заинтересовало не то, что писатель называл козерогов одинокими, хотя я собственно всегда таким и являлся, у меня никогда не было много друзей; меня затронул то аспект, что козероги легко прощают, но в то же время помнят абсолютно все, они обладают феерической памятью.
Ни то, чтобы память моя действительно была таковой, однако я очень хорошо запоминаю все детали каждого разговора и помню каждый из них.

Жалею, что пред смертью нечего терять,
Что, потеряв плеяду жизненных путей,
Не столько страшно умирать,
Сколь страшно не остаться в памяти твоей.

Жалею я, что мой последний час
Пройдет лишь в томном ожиданье,
Оставив лишь воспоминанье
О том, как жизнь связала нас.

Но, в глубине души своей
Я буду смерти сврей рад,
Тому, что твой последний взгляд
Не будет мукою моей.

И все же, в отраженьи твоих глаз
Хотел бы я увидеть свой последний час.

Душа, сорвав "аккорды октября",
Беззвучным криком сердца заиграла,
И с явной близостью конца
Она надежду потеряла,

Что буду понят я тобой,
Что улыбнешься ты мне вновь,
Что несчастливая любовь
Умрет, но в смерти обретет покой;

Что заиграет в ней мажор,
Косанье вспомнит твоих рук.
Все изменилось с этих пор,
В груди замолк последний сердца стук.

Душа живет последним днем,
И звук любви потерян в нем.

Мне грустно оттого, что ты со мной
Избрала чуждый оптимизма путь,
Что счастье ты обходишь стороной,
И счастья боле не вернуть.

Жалеешь ты меня, а я плохой,
Меня поэтому не понимают люди,
А ты со мной, и ты грустишь со мной,
И понимать меня ты будешь.

И не могу себе простить,
Что ты не станешь счастлива теперь,
И пред тобой закрылась дверь,
К уменью радоваться жить.

И все старанья приоткрыть ту дверь напрасны.
И нас связало то, что оба мы несчастны.