какого цвета напиток, который пьешь ты,
я хочу знать,
не чай, не молоко, но любое, что касается твоих губ,
любое, готовое обвиться вокруг твоих ног, как прирученный зверь,
ласковое животное,
небитая кормленая собака;
как пахнут твои сигареты, я силюсь вспомнить - но по-прежнему не могу,
не Pall Mall, не Marlboro, не Dunhill,
ничего из того, что когда-либо видено мной;
тут только если попробовать угадать, насколько густой их дым,
насколько сладко после них кого-нибудь целовать -
чем крепче их вкус, тем слаще потом нежность;
возможно ли это - подобное - вообще утолять водой,
заливать, как пожар, гадать на чаинках, на зернах кофе,
на каплях пролитой крови;
не видеть иного света, кроме света твоих глаз,
как будто сердце моё - дом,
в котором только один жилец,
да и тот рождён и вырос в какой-то иной стране,
говорит на чужом невыученном языке,
например, немец, или, возможно, швед;
даже предполагая, что курит, к примеру, Rothmans,
всё равно с ним об этом не выйдет поговорить.
да и о чём бы, здесь возможно только молчать,
но ты скулишь, представляя себя собакой,
впрочем, зная доподлинно, что кто-кто,
но ты - не собака,
не кошка,
не вода, которой тушат пожар,
не птица,
не солёное пиво,
не немка, не шведка, не сигарета,
вообще, по сути, получается, что никто;
и это кажется особенно болезненным, оттого что - метким,
и вот она - жизнь в ожидании взгляда из построенного в сердце дома,
жизнь в ожидании вымоленного на коленях света
практически без ответа
поэтому иногда и кажется глупым слепым письмом.