Пишу хоть куда-нибудь, чтобы выговориться. Всем заткнуться и делать вид на озеро. Все помнят, как многословен я могу быть? Никто не помнит, кроме тех, кто помнит Аминату, ха.

Написал утром (ну как утром - моим утром) на дайришечке (да, все знали, я веду дайрирушечку, и жежешечку, а лирушечку возоновляю только сейчас вот, от отчаяния и депривации), вопреки своему гейсу не удалять и не закрывать, закрыл. Чтобы никто не видел, логика ясна.
Но при этом, господи, блядские мои помпоны (веселое ругательство, сам придумал), то, как я изменился за последнюю - получается, что за неделю, - привело меня к тому, что я, кажется, не могу больше спать с кем попало, читай - с кем захочется. Радость заботливой матери, тихий сын. Никто ничего не понимает, а как мне жить дальше, неясно. Я блюю от себя и радостно делаю вид, что могу заниматься хоть чем-нибудь. Ну хоть чем-то.
От последней своей женщины я позорно сбежал и даже рыдал в метро, потому что не мог спокойно к себе относиться. Было хорошо, видит бог, она хороша, у нее мягкие губы, хорошая фигура, потрясающее лицо и она знает, что значит вечность. Большего мне никогда не было надо, любой внешний источник внимания был достаточен для концерта, и был концерт, я заверяю вас, был концерт.
Я делал людям минет ради того, чтобы они погладили меня по голове. Пугали меня только эквиски, если кто знает, о чём я. Все остальные, если я заинтересовывался чем-то в них, могли за обещание немножко меня любить получить от меня всё. Ну то есть я, конечно, уходя, мгновенно забывал о них, и даже с облегчением, и только те, кто додумывался принадлежать другим и быть верным, заставляли меня писать грустные стихи о том, что бастионы ваши, ах я бы их, да погода нелетная. Хуй с ними, в них ничего интересного тоже не было, господь дал мне трех близких друзей, и они вечнопрекрасные, из которых одна меня, кажется, всё же бросила, зато другие два всё ещё со мной. Так вот, кроме них, действительно стоящих я не помню. Ланс - но только как образ, промелькнувший в юности. Фейт - но только как иллюзия, которая так и не стала реальностью. А всех остальных нет рядом, и вообще нет в моей жизни, а значит, и не существует. Так вот, имея с чем сравнивать, я вижу большую часть людей как предметы. Не стоящие, в принципе, долгосрочных заёбов.
Я вытирал об себя ноги ради предметов.
Нынче я обнаружил, что не могу больше общаться так блядски (что удобно, ибо получаешь тепло и смысл) без хоть какой-то влюблённости. Влюблённости нет, и ощущение такое, что период сложный и я немного пережженный и частично лежу как пепел. Это когда левая половина тела еще жива, а правая уже радостно в царстве мертвых, пляшет, говорит - иди ко мне, Чарли, будешь тоже ангелом, будет всё круто. Чего ты медлишь, иди ко мне. Поджарим этих чертиков на сковородках.
До этого всё было хорошо, видит бог, я был даже более мирный (тм), чем когда-либо в последнее время.
Потом мне не удалось выспаться в воскресенье - а невыспавшиеся люди иногда более уязвимы, и я из таких - и я плакал весь день, потому что во мне откопалось что-то такое плохое, убийственное, что больше не позволяло мне быть собой. У вас было такое, что вы, допустим, всегда хотели научиться рисовать, но у вас был синдром Туретта и дрожали руки? И вы даже не надеялись на возможность? А потом однажды вы взяли себя в руки, попробовали в себя поверить и ринулись в бой. Рисовали, рисовали, рисовали три года подряд, со слезами, истериками, бессонными ночами, упорной работой, переломом ноги и ссорами с любой девушкой, согласившейся вас терпеть, и начальством. И вот вы стали почти гениальный художник, не то чтобы гениальный - но все же примечательный, и вам не стыдно повесить свою работу на стенку и обсуждать себя с другими художниками наравне.
А потом вы вдруг просыпаетесь и больше не можете рисовать. Как три года назад. Ваша рука дрожит, взгляд не фокусируется, вы не можете четко представить себе ни один образ. Три года как черту под хвост. И это, к примеру, были не такие и плохие три года.
Нет, это не то, что я чувствовал.
Но похоже.
Сегодня я погулял с мальчиком-предметом. С которым я пару раз спал и даже спал, о боже мать вашу, на собственное восемнадцатилетие. Да здравствует женское счастье.
Господи, что меня в нем очаровывало, что меня в нем очаровывало настолько, что я писал о нем такие пронзительные вещи, что даже не мог в них ему сознаться? Что меня заставляло дрожать, когда я первый раз его целовал? Неужели только то, что у него красивые волосы, но почему я лежал и плакал, когда он был не мой, и называл его сокровищем сокровищем?
О мое неумение отказывать людям, почему мне было интересно поддерживать отношения только на основании моего не против и небольшого за другой стороны?
Мама дорогая, охуеть, охуеть. Вы понимаете, что я вовсе не считаю, что считать людей-предметы сокровищами - это плохо? Если в вашей жизни не появилось достаточно сокровищ, чтобы утрамбовать ими ваше большое сердце - так создайте себе их. Чем больше всего вы любите, тем прекрасней. Я хотел бы любить этих людей дальше, на свой странный манер, когда нет никаких обязательств в отношениях и вообще в любой момент ты можешь распасться на части и сказать, что тебя и не было. Очаровываться можно любыми вещами, в каждом из людей - ну ладно, далеко не в каждом, но достаточно во многих - я находил прекрасные, интересные, классные частички, вкусные и важные, и я лелеял их, пока они мне не надоедали и я не находил новые, и это был способ оставаться хоть немного живым (помимо адреналина, лазания по лесам-крышам, житья на улице и так далее). Люди были не менее важны, чем книги, музыка и события. И те редкие мгновения, когда они гладили меня по голове. Те редкие мгновения, когда мне было холодно, а они (спустя два-три часа после того, как я замерз) накрывали меня, дрожащего, своим телом, и пусть даже это выглядело одолжением. Те редкие мгновения, когда я сомневался - если я поцелую, ответят ли мне? - и мне всё же отвечали. Для меня этого всего достаточно, чтобы много дней до и после рыдать и трястись, как дрожащая тварь, рыдать и не видеть ничего от тьмы. Очарование не самыми крутыми вещами - в этом нет ничего плохого, если нет ничего более яркого, чем бы ты мог увлечься. Но что я могу, если это ушло от меня. Если мне так страшно, господи, я стал чувствительным к чужой энергетике, как никогда - и поэтому так страшно, так оглушительно приходиться закрываться, какой тут концерт, господи, я бы дал концерт, только ты сделай так, чтобы мне не больно было от их софитов.
Я обнял себя за плечи, не успевший стать реальностью фейерверк прогремел во мне - и воскресенье я почему-то проснулся мертвым. Может быть, слишком много курил. Блядские ваши помпончики, я не в курсе, что конкретно произошло.
Я целовал прекрасную женщину, и мне не полегчало, ибо потом я пришел и излечивался от состояния ужаса до утра; и мальчик, который такой хороший и все дела, я гулял с ним за ручку и грелся о его ладони, перелезал с ним на запретную территорию с парком в центре города, рвал джинсы - и это всё было не круто, это не было фейерверком и нажиманием на газ, это только расходовало ресурс. Я тебя не люблю, нет. Я даже смотреть на тебя не хочу - это то, что хотелось сказать им всем.
Такое ощущение, что я пропустил нужную остановку "Дом, милый дом", и уехал в ад, который оказался совсем по соседству. Я не раз уже убеждался, что каждый раз, когда думаешь: "это конец", если в груди не маячит четкое интуитивное понимание: "да, конец" - то это, конечно же, не конец. Поэтому я постучал в точку бифуркации к своей душе: ну что, ну что с тобой, ты дашь мне вообще хотя бы еще один шанс? А мне в ответ - оставьте меня все в покое, я умираю мне страшно оставьте меня в покое. А я не хочу, кошмарное ты создание, я не хочу так.
С кем мне спать, если не с ними - на кого мне смотреть, если не на них. Я хотел бы очароваться, но чем и как - ведь если это не приходит само, то никак иначе оно не придет.
Я не знаю, что же это, итицкая сила, такое, но чувствую, что это надолго и просто так оно не пройдет. Какой-то другой этап. Может быть, я стал, посмотри, мирным (тм). Я стараюсь над собой посмеяться, но всё это неотвратимое саморазрушение от ненависти и ужаса - совсем не ироническое - сквозит сквозь меня, как пошлость сквозь дурацкую шутку.
Может быть, я должен быть честным, и иначе не выйдет? Ведь как давно я, господи, не писал куда-нибудь эти злоебучие исповеди. Причём не особо красуясь, каким дерьмом тут вообще красоваться.
"И мир погрузился во свет". Блядские ваши помпоны.
Я веселый, несчастный, красивый мальчик.