Внезапно оказалось: «свобода от оков» вовсе не значит, будто ты будешь делать, что хочешь, без всяких ограничений извне. Надо было подчиняться законам и работать в сотрудничестве. А если нет – можно хоть до посинения кричать: «Свобода!» – а идеалы так и останутся пустым видением.

Независимость под властью непредсказуемой толпы была бессмысленна. Чтоб доставшаяся им победа укоренилась, нужны были время и терпение. А они являлись людьми простыми, которым все подобные жизненные уроки удаётся усвоить только из личного опыта. Если бы они их выучили хорошо, вероятно, обстоятельства изменились бы к лучшему.

Но пока так называемые «профессиональные» активисты из Содружества отвечали за то, каким курсом идёт корабль свободы в Кересе, усмиряли начинавшиеся бури и унимали зарождавшиеся лихорадки, люди по-прежнему оставались друг для друга чужаками. Им дали независимость от Мидаса, но продолжать претворять в жизнь их изначальный план было невозможно из-за постоянно возникавших препятствий, так что в результате Керес скатился в состояние глубокого застоя.

Но как бы худо ни было, люди чуть смягчались хотя бы от мысли, что у них наконец-то есть дом.

А Мидас стал казаться недосягаемой высотой, и люди Кереса наконец-то узнали подлинную цену свободы. Да, Мидас не возражал, когда они хотели обосноваться в Кересе. Но теперь Мидас отказывался принять их обратно, потому что их идентификационные карты и записи были уничтожены, их больше не существовало.

Конечно, дверь не была для них наглухо закрыта, хотя всегда оставался риск, что вернувшиеся попытаются свергнуть «систему» снова. Поэтому для тех, кто захотел назад, Мидас предлагал процедуру промывки мозгов – под названием «корректировка памяти», и тому подобное.

Основная идея была в том, чтоб сохранить видимость союзных действий Содружества по отношению к Танагуре. Теперь Мидас не пропускал в себя ни одного ребенка, ни одного ростка. Зону-9 окружили сенсорами и изолировали, так что даже крыса не проскочила бы из Кереса незамеченной.

И эти меры также служили дополнительным предупреждением жителям Мидаса.

Мечты революции не воплотились, плечи революционеров ссутулились, на сердце стало тяжело. Ни обходного пути, ни лазейки, никакой возможности прорваться через эту стену отчуждения. Едва волоча ноги, они бродили по Кересу, сгорбившись под весом сожаления и отчаянья. Прямо у них под носом был Мидас, день и ночь облаченный в яркие неоновые краски. Он манил, словно путана, и совершенно не собирался пускать их обратно на порог.

И вот волны упадничества, накатывая одна за другой, разъели остатки объединяющего духа, словно смертельная болезнь, наконец-то, шаг за шагом, добралась до самого сердца Кереса. Прошли годы, не стало заборов с сенсорами, а болезнь всё продолжалась, разлагая останки трущоб.



Рики уходил, зная о прошлом и твёрдо намереваясь смотреть в будущее. Расставаясь с Гаем, он поклялся: «Только неудачник остановится, чтоб оглянуться».

И вот, спустя три года после того, как он ушел (точнее, пропал из поля зрения Гая), парень неожиданно возвратился. Гай был совершенно к этому не готов и, онемев от изумления, стоял, не зная, как связать два слова.

– Ну, кажется, у тебя всё неплохо.

По лицу Рики скользнула знакомая ухмылка. Он вырос на несколько сантиметров и раздался в плечах так, что его вполне можно было принять за другого человека. Кипевшая в нём раньше сила теперь казалась удивительно сдержанной, а стройные ноги и руки – ловкими и накачанными. Но что поразило Гая больше всего – это его глаза, спокойные настолько, что казались холодными.

– Рики… это и правда ты? – не удержавшись, спросил Гай, хотя сомнений и быть не могло.

Возвращение Рики в трущобы взволновало всех их бывших друзей – кого обрадовав, кого – не очень. Но в той или иной степени каждому хотелось заглянуть за завесу тайны, окружавшую те три года, что он отсутствовал. Стоит ли говорить, что вскоре всеобщее внимание сконцентрировалось на нём, как лазерные лучи.

Говорили, что «Харизма трущоб» вернулся, поджав хвост, как побитая собака. За глаза его поливали грязью.

– Ну и поделом ему!

– Вот уж точно, вернулся без почестей.

– Какой позор! Ему придётся жить в такой грязи…

На него показывали пальцем, над ним насмехались и дерзили. В те далёкие времена, когда имя «Бизоны» громом гремело над их миром, Рики был словно редкий неприкосновенный цветок, и сердце его принадлежало единственному спутнику. Даже пав с небес, распустившись в кромешных болотах трущоб, этот цветок оставался белым лотосом.



И вдруг этот цветок сорванным лёг к их ногам. И вместо того, чтобы поднять его и лелеять, всем хотелось скорее втоптать его в грязь. Бессчетное число людей пало жертвами этого извращенного удовольствия.

А Рики всё так же держал язык за зубами и не огрызался, сколько бы его ни поливали издевательствами. Сколь бы откровенно ни провоцировали. Всё это катилось с него как с гуся вода.

А вот другим «Бизонам» не хватало такого убийственного спокойствия. Они не привыкли в ответ на оскорбления, не поморщившись, подставлять другую щёку. Этот человек, вернувшийся в трущобы с разбитыми мечтами, по крайней мере, на какое-то время унёс с собой их общие горячие помыслы куда-то ещё.

Таковы были горькие плоды безнадёжных болезненных приступов самоуничижения, а над ними чернели, сгущаясь, облака безумия, поднимавшегося из самых глубин отчаянья. Такое горе обычно топили в алкоголе или в наркотиках, принимая добровольное заточение внутри себя, в попытках спастись от видений прошлого, ныряя в сон наяву.

Но Рики изменился. Пропала его импульсивность, всегда кипевшая так, что тронь – обожжешься. Напротив, теперь парень смотрел на всех них свысока. Он даже пил очень задумчиво. Что-то крылось в этой расслабленной тишине.

Даже Гай не мог растопить сердце молчаливого Рики. Так что на всеобщие уговоры, мол, всё к лучшему, ему оставалось лишь машинально согласно кивать, столь радикальные и глубокие перемены произошли с Рики.