Экспедиционный корпус Лестера был послан на континент дя помощи голландским Генеральным Штатам. Это неофициально. Официально этот поход личная инициатива Лестера, желающего поучаствовать в выборах штатгальтера, поскольку после смерти Вильгельма Оранского этот пост освободился. С ним стандартная команда – Бобби Стюарт, Хэмфри Гилберт, Фульк Гренвилль и племянник Лестера Филипп Сидней – по совметительству очень хороший поэт, средней руки дипломат, и неплохой ученый.
Надо сказать, что на суше англичане воевали не так весело, как на море. Рядовой состав был не такой крепкий, как у испанцев (см. "испанская пехота") – хотя при толковом командовании от него можно было добиться многого – низший и средний командный были даже, пожалуй, получше – умней, изобретательней, упорней - а вот хороших стратегов не было вовсе. Поэтому, когда сводным контингентом командовал Морис Нассау, дела шли неплохо, а когда Лестер лез куда-то сам, то не очень.
Так вот, в сентябре 1586 Лестера принесло под Зютфен – укрепленный городок на берегу Изеля, недалеко от Арнхейма. И только он начал устраиваться, как вдруг под Зютфеном, по обыкновению своему из воздуха, материализуется Алессандро Фарнезе, герцог Пармский, и естественно, с армией. И ловит англичан в открытом поле. Задача – не выпустить испанцев из довольно узкого дефиле, пока войска отходят на тот берег под защиту укреплений. Стюарт убит; Гилберт кавалерийским наскоком сбил голову испанской колонны, был ранен и вынесен в тыл; где Лестер вообще неизвестно, что, может, и хорошо – этот накомандует. Оставшийся за старшего сэр Филипп Сидней делает то, что командиру, вопреки представлениям В.И. Чапаева, делать не следует - рубится в первой линии на белом ( или не белом?) коне. Хотя военный он бывалый. Почти так же как поэт.

А дело в чем? А дело в том, что большая часть кавалерии – прибывшее из дому пополнение. Дворянские сынки. Пороху не нюхали, сплочённости в бою никакой – и сразу угодили в мясорубку хуже некуда – отступление с врагом на плечах, да еще и враг этот – Парма. Оставь он их одних, они, скорее всего, запаниковали бы и бросили пехоту. А пехота на переправе без прикрытия долго не живёт... А вот племянника Лестера, любимца королевы, «первого рыцаря» Англии они ни в какой панике бросить не могли. Не бывает такой паники.

В общем, переправились они, ушли. А Сидней уже на переправе получил мушкетную пулю в бедро. Конь выплыл, соседи помогли, вытащили его на какой-то холмик, кто-то со фляжкой прибежал – осталось же у кого-то за четыре часа боя... Сидней глаза открыл и видит, чуть ниже по склону лежит какой-то солдат, большей частью развороченный, умирает. Он отодвинул фляжку «Дай ему. Ему нужнее. Я до Арнхейма доживу, а он нет.»

Умер три недели спустя в Арнхейме от заражения крови. Мерзкое, кстати, скажу я вам дело - смерть от заражения крови. Я видел.

Так вот, за две недели до этой истории к сэру Филиппу приходили представители Штатов – и предложили пост штатгальтера ему. Сидней отказался – он дружил с сынм Вильгельма, Морисом Нассау - как можно.

Ради чего я всё это пишу? Сэр Филипп Сидней, при жизни и после смерти считался в елизаветинской Англии образцом того, каким должен быть джентльмен в каждую минуту своей жизни.


Sidney, Sir Philip

Loving in truth

Loving in truth, and fain in verse my love to show,
That the dear she might take some pleasure of my pain,
Pleasure might cause her read, reading might make her know,
Knowledge might pity win, and pity grace obtain,
I sought fit words to paint the blackest face of woe:
Studying inventions fine, her wits to entertain,
Oft turning others' leaves, to see if thence would flow
Some fresh and fruitful showers upon my sunburned brain.
But words came halting forth, wanting Invention's stay;
Invention, Nature's child, fled stepdame Study's blows;
And others' feet still seemed but strangers in my way.
Thus, great with child to speak, and helpless in my throes,
Biting my truant pen, beating myself for spite:
"Fool," said my Muse to me, "look in thy heart, and write."

Об истинной любви хотел сказать стихами,
смеша любимую картиною страстей.
Найдёт комичное в моей сердечной драме, -
а после сжалится, и глянет подобрей.

Хотел ей рассказать, какое злое пламя
палит мой бедный мозг..Вот стал, как лицедей ,
во всю заимствоваться страстными словами
из разных книг и пьес былых и наших дней.

Увы! Чужим умом не выдержать экзамен.
Учёность мне не в прок. Мне Выдумка нужней.
А та не роется в чужом бумажном хламе.
Сбегает Выдумка от книжности моей

Грызу карандаши. Терзаюсь от конфуза.
«От сердца напиши!» - подсказывает Муза



Sleep

Come, Sleep; O Sleep! the certain knot of peace.
The baiting-place of wit, the balm of woe,
The poor man's wealth, the prisoner's release,
Th' indifferent judge between the high and low;
With shield of proof shield me from out the prease
Of those fierce darts Despair at me doth throw:
O make in me those civil wars to cease;
I will good tribute pay, if thou do so.
Take thou of me smooth pillows, sweetest bed,
A chamber deaf to noise and blind of light,
A rosy garland and a weary head;
And if these things, as being thine by right,
Move not thy heavy grace, thou shalt in me,
Livelier than elsewhere, Stella's image see.

Приди, о Сон, венчающий покой,
заслон от колкостей и от тоски,
клад нищего, тюремный выходной.
Ты знаешь, где удары, где щипки.

Ты служишь мне кольчугою стальной,
когда отчаянье идёт в штыки.
Борясь с моею внутренней войной,
готов отдать тебе и ночи и деньки.

Отдам подушки, ёмкую кровать,
тенистое укромное жильё,
и голову, которой не поднять.

Скажу по чести, это всё твоё,
Но только будь со мной, живей, чем явь,
и образ Стеллы в памяти представь.

(пер. В. Кормана)