Индейцы напоминают погоду. Любой из нас знает о погоде все, но никто не в силах ее изменить. Когда предсказана гроза, сияет солнце, когда обещано безоб­лачное небо, льет дождь. И точно так же, если вы по­лагаетесь на непредсказуемость индейского народа, вы никогда об этом не пожалеете.

Быть индейцем — большое удовольствие, в частности потому, что люди всегда интересуются вами и вашим плачевным положением. У других групп населения бывают трудности, невзгоды, тяготы, проблемы или неприятности. Нам, индейцам, традицией положено «плачевное положение».

Основная черта этой плачевности — наша прозрач­ность. Людям достаточно взглянуть на нас, и они уже знают, в чем мы нуждаемся, что следует сделать, чтобы помочь нам, каковы наши чувства и каков в реальности «реальный» индеец. Жизнь индейцев в ее соотношении с реальным миром представляет собой непрерывную попытку не разочаровывать людей, которые нас знают. Несбывшиеся ожидания рождают горе, а мы свою долю уже получили сполна.

Раз людям дано видеть нас насквозь, то уже невозможно отличить правду от выдумки, факты от мифов. Специалисты рисуют нас такими, какими они хотели бы нас видеть. Нередко мы сами рисуем себя такими, какими хотели бы или могли бы быть.

Чем больше мы тщимся быть самими собой, тем больше нас вынуждают защищать то, чем мы никогда не были. Наиболее уютно американский обыватель чувствует себя с мифическими индейцами, которые якобы некогда населяли континент. Мифические индейцы свирепы, они разгуливают в перьях и говорят «уф!». Большинство из нас не укладывается в этот идеали­зированный образ, поскольку «уф!» мы говорим, только объевшись, что бывает редко.
Быть индейцем в современном американском обществе — значит в самом реальном смысле быть нереальным и неисторичным...

В этой книге мы рассмотрим другую сторону — нереальность, стоящую перед нами как индейским народом. Именно это ощущение нереальности непрерывно нарастало в нас и угрожает сделать текущее десятилетие наиболее решительным для индейского народа за всю его историю. Индейцы сейчас всячески себя изучают, стремясь сформулировать принципы собственной новой социальной структуры. Племена пересматривают свои важнейшие нужды, чтобы найти объяснение кричащим расхождениям между их целями и теми целями, которые сформулировали для них белые.

Индейцы реагируют самым неожиданным образом. Как-то раз на конференции мы запели «Страна моя, лишь о тебе...» и дошли до строфы:«Земля моя, где умерли наши отцы, Земля пилигримов, гордость и честь...»
Тут некоторые из нас начинали хохотать, сообразив, что наши-то отцы, бесспорно, умирали, пытаясь помешать этим пилигримам присвоить нашу землю. Собственно говоря, многие наши отцы умерли, потому что пилигримы убивали их как шаманов. Особого родства с этими пилигримами мы не ощущаем, кого бы конкретно они ни приканчивали.

Когда какая-нибудь механическая безделка отказывается работать, мы частенько слышим: «Отдайте ее индейцам!» Какому народу приятно сознавать, что все свои недействующие безделки общество предназначает исключительно для его пользования?

За те три года, когда я был заместителем председателя Национального конгресса американских индейцев, не выпало дня, чтобы мою приемную не посетил какой-нибудь белый и гордо не объявил бы, что он (или она) индейского происхождения.

Наибольшей популярностью среди таких предков пользуются чероки, и многие люди щедрой рукой расселяли их повсюду, от штата Мэн до штата Вашингтон. На втором месте по популярности стоят мохауки, сиу и чиппева. А иногда меня огорошивали рассказом про то или иное мифическое племя где-нибудь в нижней Пенсильвании, Виргинии или Массачусетсе, от которого произошел стоящий передо мной белый.

Порой мне становилось обидно, что я всего лишь сиу — такой великолепной была родословная этих людей по сравнению с моей. Но мало-помалу я понял, насколько им нужно считать себя отчасти индейцами, и перестал раздражаться. Я поддакивал самым нелепым историям, которые они рассказывали мне о своих индейских предках, и добавлял парочку-другую собственных побасенок в надежде, что впоследствии эти люди примирятся с собой и оставят нас в покое.

Белые, в чьих жилах, по их мнению, течет индейская кровь, обычно способствуют укреплению традиционных вымыслов об индейцах. За единственным исключением, все претенденты на индейскую кровь, каких мне довелось встретить, утверждали, что получили ее со стороны прабабушки. Как-то я сделал обратные выкладки и обнаружил, что в первые триста лет белой оккупации большинство племен, по-видимому, состояло из женщин. А вот пращуром-индейцем никому похвастать как будто не хотелось.

Не требуется особых познаний в расовой психологии, чтобы понять, чем объясняется комплекс индейской прабабушки, который лелеют некоторые белые. Предок мужского пола слишком уж отдает кровожадным воином, первобытным дикарем, зверем, повинующимся лишь своим инстинктам, чтобы ему можно было отвести почетное место на ветвях генеалогического древа. Но юная индейская принцесса? Отличнейший способ обеспечить себе королевское происхождение. Каким-то образом белый, если его прабабушка была индейской принцессой и сбежала с неустрашимым пионером, оказывается членом древнейшего, благороднейшего дома. Ведь родство с королями всегда было бессознательной, но всемогущей мечтой европейского иммигранта.

Первые колонисты, привыкшие к жизни под властью благодетельных деспотов, при попытке разобраться в
политической и социальной структуре индейского племени механически переносили на него свое понимание европейской политической структуры. Европейские королевские дома были недоступны для бывших каторжников и слуг, связанных кабальными контрактами, а потому колонисты возвели индейских девушек в ранг принцесс и принялись карабкаться вверх по иерархической лестнице, которую сами же и создали. Если такая тенденция будет развиваться и дальше, в следующем поколении значительная часть американского населения окажется родственниками Повхаттана* в седьмом колене.

Более внимательной бабушки, чем реальная индианка, ребенку трудно пожелать, но почему стольким белым понадобилась в качестве праматери неведомая индейская принцесса? Потому ли, что они опасаются, как бы их ненароком не причислили к иностранцам? Требуется ли им кровная связь с первозданной Америкой и опасностями ее освоения для того, чтобы они могли ощутить себя американцами? Или это — попытка уклониться от осознания вины, которую они несут за былые рас­правы с индейцами?

Явление это носит повсеместный характер. Только в еврейской общине, обладающей собственной древней трибально-религиозной традицией, генеалогическое древо обходится без таинственной индейской праматери, принцессы и дочери природы. А в остальном, претендуя на индейскую кровь или публично объявляя себя индейцем, человек ни на что сколько-нибудь полезное рассчитывать не может. Белым мерещится, что лентяй индеец способен свести с пути истинного трудолюбивую паству господню, и они истово верят в эту опасность. Их все еще гнетут страшные подозрения, что индейский образ жизни неверен и порочен. Собственно говоря, в большинстве своем белые чувствуют в индейцах что-то ужасно неамериканское...

...Для понимания индейцев особой магии не требуется. Достаточно прокатиться по Аризоне или Нью-Мексико, поглядеть по телику документальный фильм, вспомнить, что в армии ты вроде бы служил с индейцем, а то и просто прочитать о них популярную книжку.

Индейцы, по-видимому, испускают некую тайную эманацию, дающую им возможность мгновенно и волшебно перекачивать в любопытствующих белых всеобъемлющие сведения о себе. Физического соприкосновения для этого не требуется. Всяг.ий и каждый, кто знакомится с индейцами или испытывает интерес к индейцам, тут же понимает всю их подноготную.

Можете проверить эту истину, когда у вас в следующий раз соберутся гости. Упомяните про индейцев, и сразу окажется что кто-то видел трех-четырех у бензоколонки в штате Юта, а кто-то присутствовал на гэлла-повских празднествах, а чей-то дядя Джим нанимал индейца рубить лес в Орегоне, а кому-то в прошлое воскресенье довелось послушать в церкви заезжего миссионера, который говорил о плачевном положении индейцев и о задачах церкви в этой связи.

Ничто на земле не сравнится по удобопонятности с американскими индейцами. Каждое лето трудовые лагеря извергают орды подростков в разные резервации. Не проходит и месяца, как юнцы постигают индейцев с такой полнотой, что университетским профессорам остается только завидовать.

Такая легкость познавания индейцев составляет историческую традицию. «Открыв» Америку, Колумб привез на родину известия об огромных новых землях, которые, как он считал, были Индией и, следовательно, кишели индейцами. (Для отличия обитателей настоящей Индии мы теперь называем «индийцами».) Почти сразу европейский фольклор обогатился обширнейшими описаниями Нового Света и его населения, в которых фигурировали «источники вечной молодости», «семь золотых городов» и многие другие экзотические соблазны. Отсутствие слонов как будто не поколебало убеждения пу­тешественников в том, что исследуют они именно Индию. К тому времени, когда они разобрались в своей ошибке, мгновенное познание индейцев уже стало священной традицией.

Миссионеры, узнав кое-что о религиозных мифах индейских племен, с которыми они соприкоснулись, торжественно объявили, что жители Нового Света — это десять потерянных колен Израилевых. Таким образом индейцы получили религиозно-историческое обоснование, куда более величественное, чем они того заслуживали или хотели. Впрочем, это был абсурд — они никак не укладывались в мерки Ветхого завета, а потому вскоре пали с высот и получили куда более низкий статус живописных представителей местной фауны.

Подобно оленям и антилопам, индейцы, казалось, более развлекались, нежели усердно предавались важному делу собирания сокровищ на земле, где их растаскивают воры. Скальпирование, появившееся по милости англичан еще до войны с французами и индейцами, подтвердило усугубляющиеся подозрения, что индейцы — это дикие звери, на которых охотятся, с которых сдирают шкуры. Были установлены премии, и индейский скальп оказался ценнее бобровых, куньих и других шкур пушных животных...

...Счастье еще, что мы никогда не были рабами. Мы отдали свою землю, но не свой труд, не свою жизнь. Негр трудился, и потому его считали рабочей скотиной. Индеец занимал обширные земли, и потому его считали диким животным. Если бы мы отдали что-нибудь еще — вернее, если бы у нас было что еще отдать,— нас, несомненно, сочли бы чем-то другим.

Со времени основания республики белые относились к индейцам и к черным по-разному. Белые последовательно отказывали небелым в том уважении, на которое те формально имели право по закону. Верх тут всегда брало презрительное: «Мало ли что понапишут в законах, мы-то лучше знаем!»

Так, белые упорно не давали черным пользоваться всеми плодами полноправного гражданства. Они систематически закрывали черным доступ в школы, церкви, магазины, рестораны и общественные учреждения, а если кто-то туда и допускался, то с унизительными ограничениями. На протяжении ста лет все программы белой Америки, как общественные, так и частные, посвящались тому, чтобы удерживать черных за барьером. Возможно, было как-то неловко оказаться рядом с тем, кто еще совсем недавно имел юридический статус рабочего скота.

С индейцами поступали ничуть не лучше, но прямо наоборот. Вводились все новые и новые законы, требующие, чтобы они приняли белые институты. Индейских детей похищали и насильственно запирали в школах-интернатах за тысячи миль от родных мест, чтобы они учились там повадкам белых. Управление резервациями было передано разным христианским церквам и очень долго оставалось в их руках. Было сделано все возможное, чтобы принудительно приобщить индейцев к американскому образу жизни. Дикое животное превратили в домашнюю живую игрушку, не спрашивая, хочет оно того или нет.

Политика, проводимая в отношении индейцев, потерпела такой же крах, как и политика в отношении черных. Эти последние в конце концов начали борьбу за гражданские права. В результате они обеспечили себе некоторые права в системе белого общества. Индейцы продолжали упорно уклоняться от заигрываний белого общества, пытаясь сохранить собственные об­щины и образ жизни.

В сущности, ни у тех, ни у других выбора не было. Черные, пойманные в мир белых символов, замкнулись в себе. Но аналогичная замкнутость индейцев рассматривалась как противоестественная, потому что от индейцев ожидалось поведение в духе белых.

Белый мир абстрактных символов стал для индейцев кошмаром. Положения договоров, ясно утверждавших, что индейцы должны «свободно и без помех» пользоваться своими землями под защитой федерального правительства, игнорировались белыми так, словно их вообще не существовало. В одном из договоров с племенами сиу прямо указывалось, что для внесения в него каких-либо изменений необходимо получить подписи или знаки трех четвертей всех взрослых мужчин. Однако правительство принуждением добилось всего десяти процентов требуемых подписей, после чего спокойно объявило новый договор вступившим в законную силу.

Индейский подход, к проблеме, сформулированной белым обществом, даже не взвешивался, а самые, казалось бы, очевидные решения отвергались, если они не укладывались в систему действий, которую белое общество приняло как единственно верную. Когда Вороний Пес убил Пятнистого Хвоста, меры были приняты в соответствии с обычаями сиу. Тем не менее, возмущенные обыватели, рассвирепевшие, потому что Вороньего Пса не казнили, потребовали принятия закона о семи тяжелейших преступлениях, согласно которому резервации практически поступали под уголовную юрисдикцию федерального правительства. Таким образом, индейская жизнь в основных понятиях справедливости и правосудия оказалась подчиненной чуждым законам и обычаям. Если, рассуждали индейцы, правосудие служит интересам общества, то почему нельзя принять наше правосудие? Индейцы пришли к выводу, что они — самый глупый народ на земле...

Вайн Делория
Полную версию можно прочесть тут