Тем временем в другом «Боинге» Моррис Цапп наконец догадался, в чем странность выбранного им рейса. Догадка сия – запоздалый результат похода через весь салон в туалет, и посетила она его, как медленно раскрученный трюк в кинокомедии, аккурат в финале справления им малой нужды. На обратном пути он укрепился в своем подозрении, тщательно рассмотрев пассажиров во всех рядах. Он тяжело опускается в кресло и, как имеет обыкновение делать в глубокой задумчивости, кладет ногу на ногу и исполняет сложное соло, барабаня ногтями по подошве правого ботинка.
Все до единого пассажиры в салоне, кроме него, – женщины.
И как это прикажете понимать? Вероятность случайного совпадения представляется бесконечно малой. Опять милые шутки Небесного Провидения. Интересно, каковы будут его шансы в случае чрезвычайного происшествия – женщины и дети вперед, а он стоит в очереди за спасательной лодкой под номером сто пятьдесят шесть?
– Извините, пожалуйста.
Это очкастая блондинка на соседнем сиденье. На коленях у нее раскрытый журнал с заложенным на нужной странице пальцем.
– Можно узнать ваше мнение по поводу этикета?
Покосившись на журнал, Цапп ухмыляется:
– Что, и в религиозных журналах завели колонку по этикету?
– Если женщина видит, что у мужчины расстегнута ширинка, должна ли она сказать ему об этом?
– Определенно.
– У вас, мистер, ширинка расстегнута, – говорит девушка и возобновляет чтение, прикрыв журналом лицо, в то время как Цапп торопливо приводит одежду в порядок.
– Послушайте, – продолжает он как ни в чем не бывало (Моррис Цапп не верит в то, что требуется время, чтобы замять неловкость). – Вам не кажется странным этот рейс?
– Странным?
– Да. В том, что касается пассажиров.
Журнал опускается, и толстые линзы обращаются в его сторону.
– Единственная странность здесь – это вы.
– А, вы тоже догадались! – вскрикивает Цапп. – А до меня только что дошло. Стукнуло прямо в темечко. Пока я был в сортире… Именно так… Кстати, спасибо, что сказали мне, – он ткнул пальцем себе в пах.
– Всегда к вашим услугам, – ответила девушка. – А как вас угораздило попасть на этот чартер?
– Одна из моих студенток продала мне свой билет.
– Теперь все понятно, – сказала девушка. – Я так и думала, что аборт вы делать не будете.
Бац! Вот теперь все стало на свои места! Цапп украдкой оглядывается на соседние ряды. Сто пятьдесят пять жен-шин – все в разных позах, кто спит, кто вяжет, кто смотрит в окно, и все они (теперь он знает почему) странно молчаливы, погружены в себя, подавлены. Он перехватывает чей-то взгляд и отворачивается от его смертоносного блеска. Ему становится не по себе, и, повернувшись к блондинке, он хрипло спрашивает ее, указывая большим пальцем через плечо:
– Так что, все эти женщины?..
Она кивает.
...
Разумеется, он слышал об этих чартерах, летающих из Штатов, где получить разрешение на аборт довольно трудно, в Англию, где новый закон предоставляет в этом смысле более широкие возможности. В обычном разговоре Цапп попросту отмахнулся бы от подобной темы, переведя ее в разряд простых примеров закона спроса и предложения в действии, и язвительно заметил бы, что англичашки здорово нагреют на этом руки. Нет, он вовсе не блюститель нравов и не реакционер. Во всех опросах общественного мнения он выступал в поддержку пересмотра закона Эйфории об абортах (а также законов, запрещающих блуд, мастурбацию, супружескую неверность, гомосексуализм, орально-генитальный секс и половые акты в положении «женщина сверху»: штат Эйфория был основан кучкой узколобых пуритан, чьи закостенелые моральные запреты легли в основу гражданского кодекса, при строгом соблюдении которого пришлось бы лишить свободы девяносто процентов нынешнего населения). Но оказаться в самолете с полутора сотнями женщин, ожидающих расплаты за грех, – это совсем другое дело. При мысли о других полутора сотнях обреченных на смерть безбилетных пассажиров у него волной пробегает по спине холод, а недавно пережитая Филиппом Лоу вибрация самолета, проходящего зону атмосферной неустойчивости, бросает его в нервную дрожь.
А дело все в том, что Моррис Цапп по сути своей номинальный атеист, сиречь современный вариант свифтова номинального христианина. Под твердым панцирем еврея-вольнодумца (как раз тот тип, без которого, по мысли Т. С. Элиота, прекрасно обошлось бы идеальное общество) прячется нежная сердцевина старомодного иудео-христианского страха Божьего. Если бы побывавшие в космосе астронавты доложили о том, что на обратной стороне Луны обнаружена высеченная гигантскими буквами надпись «Слухи о Моей смерти сильно преувеличены», то это не столько удивило бы Цаппа, сколько подтвердило его глубоко укорененные предчувствия. И именно сейчас, как никогда, он ощущает, что до боли уязвим перед Господней карой. Да разве можно поверить в то, что этот Старикан-на-Небе сквозь пальцы будет смотреть на снующие у него под носом погибельные челноки, к тому же загрязняющие воздух и доводящие ангелов, которые записывают грехи, до писчего спазма? Ну уж нет, не сегодня-завтра он грохнет один из самолетов с небес на грешную землю, и почему бы не именно этот?
...
Очнувшись, Цапп обнаруживает, что девушка на соседнем кресле с интересом разглядывает его:
– А вы преподаете? – спрашивает она.
– Да, в университете штата Эйфория.
– Правда? А что вы преподаете? Я изучаю антропологию в Эйфорийском колледже.
– В Эйфорийском колледже? Это то самое католическое заведение в Эссефе?
– Точно.
– Тогда что ты делаешь в этом самолете? – шипит Цапп, разряжая все свое негодование и весь свой суеверный страх на этой белобрысой финтифлюшке. Уж если католики пошли косяком делать аборты, то на что может надеяться остальное человечество?
– Я принадлежу к католикам андеграунда, – отвечает она серьезно. – Я не цепляюсь за догмы, а подхожу к ним критически.
Взгляд ее, за гигантскими линзами очков, невозмутим и ясен. Моррис Цапп испытывает прилив миссионерского одушевления. Он должен совершить благое дело, научить эту простушку различать добро и зло, отговорить ее от богопротивного намерения. Быть может, одной души, спасенной от греха, будет достаточно, чтобы обеспечить ему успешную посадку? Он торопливо склоняется над ней:
– Послушай, детка, позволь мне дать тебе отеческий совет. Не делай этого. Ты никогда себе этого не простишь. Роди ребенка. Отдай его на усыновление – проблем не будет, детские дома остро нуждаются в пополнении. А может, отец ребенка, увидев его, захочет на тебе жениться – такое часто бывает.
– Он не может жениться.
– Уже женат, да? – Моррис Цапп качает головой, осуждая греховность представителей своего пола.
– Нет, он священник.
Склонив голову, Цапп прячет лицо в ладони.
– Вам плохо?
– Обычный приступ утренней тошноты, – бормочет он сквозь пальцы. Потом поднимает глаза на соседку.
– Этот поп, он оплачивает твою поездку из приходских пожертвований? Или организовал специальный сбор?
– Он ничего об этом не знает.
– Ты не сказала ему, что беременна?
– Я не хочу, чтобы ему пришлось выбирать между мной и данными им обетами.
– Он еще давал какие-то обеты?
– Бедность, воздержание, послушание, – задумчиво отвечает девушка. – Но я думаю, что он по-прежнему беден.
– А кто оплатил твою поездку?
– Я по вечерам работала на Южной улице.
– Это там, где полуголые танцовщицы?
– Нет, в магазине пластинок. Хотя, правду сказать, на первом курсе я подрабатывала танцовщицей без верха. Но когда мне стало ясно, какие они шкуродеры, я ушла оттуда.
– Да, в этих заведениях дерут три шкуры.
– Я не о посетителях, а об эксплуатации женского труда, – ответила девушка с легким презрением. – Как раз тогда я и заинтересовалась движением феминисток.
– Движение феминисток? Это еще что такое? – спрашивает Моррис Цапп, которому явно не понравилось название. – Ничего об этом не слышал. (Да и мало кто слышал об этом в первый день 1969 года.)
– Еще услышите, профессор, дайте срок, – обещает девушка.